я люблю.
А отражение луны в темной заводи — ускользает, скрывается в опаловой дымке облаков, и высоки травы разлуки по берегам.
Корни аира прочны,
но скрыты от глаз:
чаще видишь острые листья…
И снова — руна Эрт. Похоже, что это написано кем-то, кто близко знал эту самую Элхэ. И, несомненно, любил ее. И кто бы это мог быть?
А что девочка влюблена в Мелькора — так это просто видно. Что же, не редкость, когда все юные дамы по уши влюблены в неженатого государя или наследника престола. Так и здесь.
И что же сделает Мелькор? Тоже отринет ее ради спокойствия своего, как и своих сыновей? Или нет?
И не надо мне говорить, что такое невозможно. Ведь от любви Мелиан Майя и Тингола родилась прекраснейшая среди эльфов, та, которая своей любовью сумела связать судьбы Эрухини и дать надежду эльдар…
Я понимаю, что девочка скорее всего считала такую любовь почти преступной — он так велик, а я так ничтожна…
А Мелькор?
Я поймал себя на мысли, что если раньше я мог слегка насмешничать над Книгой, то теперь мои мысли становятся все злее и злее. Что хуже всего — именно потому, что я начинаю — верить…
…Стало быть, это произошло еще до изгнания Курумо.
А какие же тут миленькие балроги и драконы! Ну прямо зверюшки из детской книжки! Любопытно, когда дойдет повествование до благородных псов Валинора, то это, наверное, окажутся мерзостные тварюги… А вот про этих… как их… хэлгэайни… ну не бывал я на севере, не видел. Надо бы просмотреть донесения нуменорских разведчиков и наших путешественников — вдруг кто-нибудь что-то упоминает об этих странных существах? И если они есть, то это окажется лишним подтверждением того, что это все же правда. Почему-то я хотел этого подтверждения…
Наверное, мне хочется верить в то, что зло не изначально и не вечно, что это некая болезнь, которую все же можно излечить. Я не вижу зла в Борондире — а должен бы. Для него олицетворение истины, творения и добра — этот Учитель. Мелькор. Моргот. Враг. И все же — как бы мы поняли, что есть добро, что зло, если бы этого самого зла не существовало? Или тогда любое деяние было бы добром?
Или тогда мы просто не способны были бы творить зло?
Я не слишком валаробоязненный человек, но сейчас я чувствовал себя таким беспомощным, что позавидовал нашим южным соседям, у которых целая куча богов и божков, на которых можно свалить свои тяготы. Наши же Валар далеки. Может, и правильно, что они оставили нас решать самих, но как же иногда хочется побыть слабым… Хотелось пойти в какой-нибудь храм, покаяться, не сдерживаясь и не скрывая чувств, порыдать вдоволь, попросить совета, чтобы думал и решал кто-то другой…
Я нуменорец. Я человек. Я должен и решать, и выбирать сам.
ГЛАВА 9
Месяц нинуи, день 9-й, глухая ночь
Перед следующими листами был вшит один почти чистый лист пергамента, явно более позднего происхождения, на котором был рисунок, вроде тех миниатюр, которыми принято украшать светские повести. Мастер был очень искусен, хотя изображенное на рисунке было слишком непривычно для меня. Это были не фигурки людей, не изображения животных или замков и кораблей, а что-то тревожное, похожее на горящий цветок. И нарисован он был черной тушью, сдается, опять кистью.
Первая повесть была написана на хорошем синдарине и имела название и дату — хотя вряд ли это была дата написания повести. Вернее всего, опять Нуменор или колонии — причем скорее колонии времен начала Затемнения. На то указывает само название — в синдарине, использовавшемся в ранние времена Нуменора, слово «хир» означало вождя, правителя, но никак не господина. То есть сразу видно, как язык приспосабливали для новых понятий. Забавно все же быть «языковым рудознатцем»… Не думаю, чтобы автор покушался на основы. Скорее он оспаривал несокрушимость и божественность королевской власти. Кто знает, может, именно тогда обращение в сторону Тьмы и стало ответом на падение государей? Но ведь зло, совершенное во имя Света, и зло во имя Тьмы — все равно зло, дело-то не в цвете. Нет, сначала я прочту сам, затем уже поговорю с Борондиром. Кстати, он упорно сейчас составляет словарь и руководство к изучению ах'энн, основы стихосложения и символики языка… Я думаю, он терзается неизвестностью и так пытается заглушить свои страхи. Чувствую себя полной сволочью, но, наверное, он все же хоть немного благодарен мне за то, что я не даю ему копаться в себе. Да и дело он делает полезное. И не только для него самого полезное. Это мы оба понимаем.
ХИР АХ ЭДУР — ГОСПОДИН И СЛУГА
В Маханаксар, Собрании Великих, перед тронами Владык Арды предстал Курумо — с измученным лицом, в изорванных одеждах — и простерся перед троном Манвэ, обняв его колени и оросив слезами ноги его:
— Наконец-то, господин мой! Наконец-то я пришел к тебе!
Король Мира взглянул на майя с плохо скрытым недоверием:
— Откуда же ты пришел?
— Нет мне прощения, о Великий! Лживыми речами и предательскими дарами склонил меня Враг к черному служению, и страшными карами грозил он мне, если посмею я ослушаться его. Но я прозрел, я увидел истинный свет; и тогда он заточил меня в подземелье, устрашив чудовищными муками, какие способен измыслить лишь Враг Мира. Но хотя внешне я покорился, в сердце моем жила память о Благословенной Земле, и ждал я удобного случая, чтобы бежать. И вот — я здесь. Да, я был слаб, я виновен перед тобой, о Владыка Мира, и перед вами, о Великие. Со смирением приму я, ничтожный прах у ног ваших, любую кару, каков бы ни был ваш приговор… О, как же я счастлив быть здесь! Как же я рад, что постиг наконец истину! Но чем искуплю я вину свою?
— Встань, — изрек наконец Манвэ с явным удовольствием. — Каково будет решение ваше, о Могучие Арды?
— Пусть поведает о деяниях Мелькора, — молвил Намо. — Все, что знает.
— Язык отказывается служить мне, о Великие, едва вспомню я о чудовищных злодеяниях Врага. Все, чего касается он, становится извращенным, гнусным, источающим зло. Леса, дивное творение Владычицы Иаванны, наполнил он мраком и ужасом, и страшными тварями, жаждущими крови, населил их в насмешку над созданиями Ороме, Великого Охотника Валар.
Не смог покорить он воды Средиземья, но, отравленные злом, горьки, как отрава, стали они, и молчат голоса их, как ведомо Повелителю Вод Ульмо. Разрушает он все, что может, и уродливым становится лик Арды, ибо глумится он надо всем, что сотворил ты, о Ауле, Великий Кузнец, милостивый господин мой. И отвратительные наваждения, туманящие разум, измыслил он, о Ирмо, Повелитель Снов, так, что каждый видящий их может сойти с ума. И ты, о Намо, знай, что называет себя Враг Владыкой Судеб Арды, нарушая волю Единого. И прекрасных Детей Единого пытками и черным чародейством обращает он в мерзостных орков, кровожадных чудовищ, полных ненависти ко всему живому, принуждая их служить себе, и готовит войну против вас, о Могучие. Приносят они кровавые жертвы, терзая невинных тварей живых, и гнусные пляски устраивают они во время этих сборищ, о прекрасная Нэсса; и птицы избегают владений его, где никогда не бывает весны, о вечно юная Вана.
Плачь, о Целительница Эстэ: чудовищны муки любого, кто отдан во власть Врага! Плачь, о милосердная Ниенна: страшны раны, что наносит он Арде!
Но даже это не самое страшное из деяний Врага. Ибо есть среди слуг его те, кто сохранил несравненную красоту эльфов, но их души отравлены злом. Черными эльфами называют они себя, и гораздо опаснее они, чем орки, ибо облик их прекрасен и благороден, но искусны они во лжи. И всю историю Арды искажают они, о мудрая Вайре, и возносят хулу на Единого, и почитают Врага — да будет он проклят навеки! — Творцом Всего Сущего. И ведут они еретические речи о множестве миров, и говорят, что не ты, о пресветлая госпожа Варда, зажгла звезды, но что были звезды прежде Арды и не Единый создал их. А Хозяин их, Мелькор, в гордыне своей Владыкой Арды провозглашает себя, и повелителем всего в Арде, и сильнейшим среди Валар…
— Довольно! — взревел Тулкас. — Пора покончить с гнусным мятежником!
— Помедли, о могучий Тулкас, — сказал Манвэ. — Это брат наш… Да и сила его велика.
— Прости, о Великий, что смею говорить без твоего позволения…
— Говори, — тут же разрешил Король Мира.
— Мощь его не столь велика, как думает он. Он не ждет войны, ибо уверен, что никто не осмелится напасть на него. Слуги его слабы и неискушенны в деле военном, орки же покуда немногочисленны. Собери войско, о Король Мира, и да возглавит его могучий Тулкас, неодолимый воитель. Я же знаю укрепления Врага и укажу вам дорогу.
Тогда восстал с трона Манвэ, Король Мира, и молвил:
— Ты, Курумо, получил прощение Великих, и ныне ждем мы, чтобы деяния твои стали порукой словам твоим. И будешь ты в чести среди народа Валар. А об остальном — решать Великим. Мы будем держать совет. Ступай.
И, пав на колени, припал младший брат Гортхауэра к руке Манвэ. И младший брат Мелькора не отнял руки.
Ого! Совершенно отличается от того первого повествования об уходе Курумо! Стало быть, существовало несколько различных преданий об этом. Трудно сказать, которое было написано раньше, а которое — переосмысление более ранней повести. Но суть одна — именно Курумо виновен в начале войны против Мелькора и Эллери Ахэ.
И если этот Курумо и есть Курунир, то есть Саруман, то понятно, почему из него в конце концов получилась такая мерзкая тварь… Но — кто мог рассказать? Не Курумо же поведал о себе такие гадости. Кто знал его мысли там, в Валиноре? Кто мог поведать? Или домысел?
Я перевернул плотный лист пергамента. За ним шел пустой лист, на котором кто-то вывел черной тушью на синдарине:
ЛУ-ЭН-НИРНАЭТ — ВРЕМЯ СКОРБИ
Дальше шли листы тонкого прочного пергамента. Почерк был мне незнаком, язык — ах'энн. По тому, как любовно, с болезненными подробностями неизвестный описывал все события, можно было предположить, что он видел это своими глазами и сам пережил…
АЙЛЭМЭ-ЛЭЭ — ЦВЕТУЩАЯ ВИШНЯ
…Дом стоит над рекой у обрыва, и в вечернем сумраке от порога стелется зыбкая дорожка света — горят в наполненных хрустальной водой чашах дымчатого стекла белые свечи-лодочки: алт'оллэ — тишина леса, нежный, чуть печальный свет-раздумье. Тихо звенят струны — в доме кто-то играет, и вторит семиструнной льалль приглушенным голосом ветра в тростниках флейта-хэа, и тихо звенят вплетенные кем-то в еще не распустившиеся сливовые ветви, усыпанные розовато-лиловыми жемчужинами бутонов, аметистовые и хрустальные крохотные колокольчики…
Водопадом над темным омутом — тонкие ветви вишни в белоснежной пене цветов, и прозрачные лепестки падают в черную воду, как в чашу с густым вином.
Она осторожно срезает надломленную ветром ветвь и что-то шепчет дереву — и вишня, кивнув, осыпает серебряные волосы девушки каплями недавнего светлого дождя.
Кто-то тихо подходит и останавливается рядом у края обрыва: она знает — кто, но не оборачивается — только вздыхает тихонько, стараясь успокоить стремительно забившееся сердце.
«Ты похожа на цветущую вишню, Элхэ…»
Она все же оборачивается, улыбаясь тихо и робко, — легкая и тоненькая в черном своем узком платье: нитка вечернего жемчуга тихим мерцанием обвивает шею, в переплетенных жемчужными нитями длинных волосах — ветвь цветущей вишни:
Жемчуг вишневых цветов
в наше моей:
первые звезды.
Он улыбается, принимая из тонких рук серебряный кубок: терпкое, чуть горчащее вишневое вино, и покачиваются, как в воде омута, белые лепестки. И шепотом почти неслышным, одним дыханием, она завершает песню:
В ладонях сердца -
жемчуг молчания…
СООТ-СЭЙОР
…Он был спокойным малышом — почти никогда не плакал, хотя и улыбался редко; за это и назвали — Соото.
Эллери рано выбирали Путь, а ему уже минуло восемнадцать — но он не торопился; да и избранного, взрослого имени у него еще не было. Один из лучших во всем — он ни в чем не был первым; сам о себе он иногда в шутку говорил — равновеликий.
Соот-сэйор — совершенной огранки кристалл, где каждая грань равна прочим. Ему удавалось все в равной мере — и все же было то, что влекло более всего: тайны Сил и Начал и странное искусство, которому ныне нет названия — ибо самого его не стало в мире, — только осколки, что разбросаны по другим наукам, и некому ныне собрать их воедино. Люди даже думают, что такого и вовсе не может быть, что только боги наделены этим даром, — люди часто не верят себе. Эллери называли это «зрением души». Любой овладевший им мог бы подчинить себе другого — но такое просто никому не приходило в голову. Да и к чему? Ведь Дар твой должен служить другим, не тебе самому…
Соото был красив. Темноволосый, темноглазый, стройный, он невероятно походил на Курумо. И не только внешне. Его так же влекли знания, так же точны и совершенны были его движения, так же он был сдержан в чувствах.
Днем Звезды он выбрал пятый день знака Хэа: а было это в двадцатый год его жизни. В дымчато-серых одеждах спокойно стоял он — один — посреди зала, и ровно звучали его слова — без тени волнения, уверенно и весомо.
— Эйр'Соото, мэй антъе эл-Къон Эннор. Мэй антъе къатта эл-Къон, дэй эртэ а гэлли-Эа, эл-кэннэн Гэленнар а къонэн Соот-сэйор.
Я, Соото, принимаю Путь Познающего и знаком Пути беру, перед этой землей и звездами Эа, имя Гэленнар и имя Пути — Соот-сэйор.
— Перед этой землей и звездами Эа отныне имя тебе — Гэленнар Соот-сэйор, — ответил. — Да станет так.
Все было правильно. Иначе и быть не могло. Кроме одного — Учитель не сказал: «Путь твой избран». Почему?
— Почему?
— Это не Путь, Соото. Все мы — Познающие; ты не назвал сути Дара…
— Я не хочу выбирать что-то одно. Я хочу знать все. Как ты. Разве у тебя нет Пути?
— Есть. Только я — не Эллеро. — Тень скользнула по лицу Валы. — Да и каждый из вас — ведь не в одном чем-то одарен. Но у каждого один Дар — главный. Не спеши. Ищи себя. Мне кажется, что твоему Дару еще нет имени.
— Учитель. Я хочу стать таким, как ты. Это мой Путь.
— А ты знаешь — каков я?
Гэленнар хотел ответить — знаю. Но — промолчал. А Учитель больше ничего не прибавил.
Он хотел стать подобным Учителю. С самого детства. Он жаждал быть столь же любимым.
И Гэленнар Соот-сэйор думал: если я буду знать и уметь столько же, сколь и Учитель, все сердца обратятся ко мне…
Что-то я не понимаю. Если его влекло это самое «зрение души», если он преуспевал сразу во многом, то разве это значит, что у него не было Дара? Может, его Дар как раз и был — в познании именно всего. И почему же это — не Путь? Может, это и есть его главный Дар? Вторично Мелькор не в состоянии распознать Дар ученика. И опять его искалечит, ей-же-ей!
И, честно говоря, я не вижу особого греха в том, чтобы хотеть быть всеми любимым. Он же не просто так этого хочет, он же хочет стать достойным этого — он к знаниям стремится. Может, потом Мелькор мог бы его научить радоваться своему труду, и тогда любовь других была бы для Соото еще более приятной наградой?
Аллуа.
Похожая на цветок пламени, быстрая, порывистая, сильная, то взрывающаяся смехом, то вдруг мрачневшая Аллуа. Костер в ночи, одаряющий всех своим теплом и светом. И красота ее делала других красивее: так один светильник зажигается от другого.
Аллуа.
Он хотел, чтобы она была — его. Только его. Навсегда. На всю вечность. Даже такая — беззаботная, беспечная, никого не дарившая любовью сердца, знавшая только мимолетную весеннюю радость влюбленности—айири. Чтобы, когда придет срок, она не дарила своим смехом, своей улыбкой, своей радостью никого другого — только его.
Аллуа — лайни, алый мак.
Она не избегала его — но и не искала встреч. Не принимала от него венков в дни весны, смеясь, ускользала, как живое серебро меж ладоней. Нельзя сказать, чтобы Соото ей не нравился, — просто в глубине души она считала его слишком невозмутимым, слишком спокойным и чуточку скучным. Он иногда ловил себя на мысли, что она любит его не больше, чем бельчонка или детеныша лани. Но, наверно, и не меньше. Он пытался удержать ее — но как?
— Нельзя же любить всех, Аллуа… когда-нибудь тебе придется выбрать кого-то одного…
— И этим «одним» непременно должен быть ты, да? Да? — она рассмеялась. — А почему ты, почему не Гэлрэн? Почему не Альд или Наурэ?
Здесь она слукавила; Наурэ казался ей таким же скучным, как и Соото.
— Потому что я люблю тебя, Аллуа! Я! И я хочу, чтобы ты была со мной, чтобы ты была моей, только моей!
Она посмотрела на него — словно замерла, не окончив движения.
— Пойми меня, — сказала откровенно, как умела только она, — я не могу принадлежать… Огонь не запрешь. И свет лишь тогда свет, когда его видят. Твоя любовь тяжела для меня.
— Но ведь ты нужна мне! Почему ты не хочешь идти со мной?
— Ты хочешь, что я шла не с тобой, а за тобой. Ты же не видишь меня равной. Ты никого не считаешь себе равным. И не хочешь стать другим. Но хочешь переделать меня. А я так не могу…
— Нет, Аллуа, нет! Нет, это не так… я… я сделаю все, что ты захочешь, я изменюсь… Это правда, поверь мне!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
А отражение луны в темной заводи — ускользает, скрывается в опаловой дымке облаков, и высоки травы разлуки по берегам.
Корни аира прочны,
но скрыты от глаз:
чаще видишь острые листья…
И снова — руна Эрт. Похоже, что это написано кем-то, кто близко знал эту самую Элхэ. И, несомненно, любил ее. И кто бы это мог быть?
А что девочка влюблена в Мелькора — так это просто видно. Что же, не редкость, когда все юные дамы по уши влюблены в неженатого государя или наследника престола. Так и здесь.
И что же сделает Мелькор? Тоже отринет ее ради спокойствия своего, как и своих сыновей? Или нет?
И не надо мне говорить, что такое невозможно. Ведь от любви Мелиан Майя и Тингола родилась прекраснейшая среди эльфов, та, которая своей любовью сумела связать судьбы Эрухини и дать надежду эльдар…
Я понимаю, что девочка скорее всего считала такую любовь почти преступной — он так велик, а я так ничтожна…
А Мелькор?
Я поймал себя на мысли, что если раньше я мог слегка насмешничать над Книгой, то теперь мои мысли становятся все злее и злее. Что хуже всего — именно потому, что я начинаю — верить…
…Стало быть, это произошло еще до изгнания Курумо.
А какие же тут миленькие балроги и драконы! Ну прямо зверюшки из детской книжки! Любопытно, когда дойдет повествование до благородных псов Валинора, то это, наверное, окажутся мерзостные тварюги… А вот про этих… как их… хэлгэайни… ну не бывал я на севере, не видел. Надо бы просмотреть донесения нуменорских разведчиков и наших путешественников — вдруг кто-нибудь что-то упоминает об этих странных существах? И если они есть, то это окажется лишним подтверждением того, что это все же правда. Почему-то я хотел этого подтверждения…
Наверное, мне хочется верить в то, что зло не изначально и не вечно, что это некая болезнь, которую все же можно излечить. Я не вижу зла в Борондире — а должен бы. Для него олицетворение истины, творения и добра — этот Учитель. Мелькор. Моргот. Враг. И все же — как бы мы поняли, что есть добро, что зло, если бы этого самого зла не существовало? Или тогда любое деяние было бы добром?
Или тогда мы просто не способны были бы творить зло?
Я не слишком валаробоязненный человек, но сейчас я чувствовал себя таким беспомощным, что позавидовал нашим южным соседям, у которых целая куча богов и божков, на которых можно свалить свои тяготы. Наши же Валар далеки. Может, и правильно, что они оставили нас решать самих, но как же иногда хочется побыть слабым… Хотелось пойти в какой-нибудь храм, покаяться, не сдерживаясь и не скрывая чувств, порыдать вдоволь, попросить совета, чтобы думал и решал кто-то другой…
Я нуменорец. Я человек. Я должен и решать, и выбирать сам.
ГЛАВА 9
Месяц нинуи, день 9-й, глухая ночь
Перед следующими листами был вшит один почти чистый лист пергамента, явно более позднего происхождения, на котором был рисунок, вроде тех миниатюр, которыми принято украшать светские повести. Мастер был очень искусен, хотя изображенное на рисунке было слишком непривычно для меня. Это были не фигурки людей, не изображения животных или замков и кораблей, а что-то тревожное, похожее на горящий цветок. И нарисован он был черной тушью, сдается, опять кистью.
Первая повесть была написана на хорошем синдарине и имела название и дату — хотя вряд ли это была дата написания повести. Вернее всего, опять Нуменор или колонии — причем скорее колонии времен начала Затемнения. На то указывает само название — в синдарине, использовавшемся в ранние времена Нуменора, слово «хир» означало вождя, правителя, но никак не господина. То есть сразу видно, как язык приспосабливали для новых понятий. Забавно все же быть «языковым рудознатцем»… Не думаю, чтобы автор покушался на основы. Скорее он оспаривал несокрушимость и божественность королевской власти. Кто знает, может, именно тогда обращение в сторону Тьмы и стало ответом на падение государей? Но ведь зло, совершенное во имя Света, и зло во имя Тьмы — все равно зло, дело-то не в цвете. Нет, сначала я прочту сам, затем уже поговорю с Борондиром. Кстати, он упорно сейчас составляет словарь и руководство к изучению ах'энн, основы стихосложения и символики языка… Я думаю, он терзается неизвестностью и так пытается заглушить свои страхи. Чувствую себя полной сволочью, но, наверное, он все же хоть немного благодарен мне за то, что я не даю ему копаться в себе. Да и дело он делает полезное. И не только для него самого полезное. Это мы оба понимаем.
ХИР АХ ЭДУР — ГОСПОДИН И СЛУГА
В Маханаксар, Собрании Великих, перед тронами Владык Арды предстал Курумо — с измученным лицом, в изорванных одеждах — и простерся перед троном Манвэ, обняв его колени и оросив слезами ноги его:
— Наконец-то, господин мой! Наконец-то я пришел к тебе!
Король Мира взглянул на майя с плохо скрытым недоверием:
— Откуда же ты пришел?
— Нет мне прощения, о Великий! Лживыми речами и предательскими дарами склонил меня Враг к черному служению, и страшными карами грозил он мне, если посмею я ослушаться его. Но я прозрел, я увидел истинный свет; и тогда он заточил меня в подземелье, устрашив чудовищными муками, какие способен измыслить лишь Враг Мира. Но хотя внешне я покорился, в сердце моем жила память о Благословенной Земле, и ждал я удобного случая, чтобы бежать. И вот — я здесь. Да, я был слаб, я виновен перед тобой, о Владыка Мира, и перед вами, о Великие. Со смирением приму я, ничтожный прах у ног ваших, любую кару, каков бы ни был ваш приговор… О, как же я счастлив быть здесь! Как же я рад, что постиг наконец истину! Но чем искуплю я вину свою?
— Встань, — изрек наконец Манвэ с явным удовольствием. — Каково будет решение ваше, о Могучие Арды?
— Пусть поведает о деяниях Мелькора, — молвил Намо. — Все, что знает.
— Язык отказывается служить мне, о Великие, едва вспомню я о чудовищных злодеяниях Врага. Все, чего касается он, становится извращенным, гнусным, источающим зло. Леса, дивное творение Владычицы Иаванны, наполнил он мраком и ужасом, и страшными тварями, жаждущими крови, населил их в насмешку над созданиями Ороме, Великого Охотника Валар.
Не смог покорить он воды Средиземья, но, отравленные злом, горьки, как отрава, стали они, и молчат голоса их, как ведомо Повелителю Вод Ульмо. Разрушает он все, что может, и уродливым становится лик Арды, ибо глумится он надо всем, что сотворил ты, о Ауле, Великий Кузнец, милостивый господин мой. И отвратительные наваждения, туманящие разум, измыслил он, о Ирмо, Повелитель Снов, так, что каждый видящий их может сойти с ума. И ты, о Намо, знай, что называет себя Враг Владыкой Судеб Арды, нарушая волю Единого. И прекрасных Детей Единого пытками и черным чародейством обращает он в мерзостных орков, кровожадных чудовищ, полных ненависти ко всему живому, принуждая их служить себе, и готовит войну против вас, о Могучие. Приносят они кровавые жертвы, терзая невинных тварей живых, и гнусные пляски устраивают они во время этих сборищ, о прекрасная Нэсса; и птицы избегают владений его, где никогда не бывает весны, о вечно юная Вана.
Плачь, о Целительница Эстэ: чудовищны муки любого, кто отдан во власть Врага! Плачь, о милосердная Ниенна: страшны раны, что наносит он Арде!
Но даже это не самое страшное из деяний Врага. Ибо есть среди слуг его те, кто сохранил несравненную красоту эльфов, но их души отравлены злом. Черными эльфами называют они себя, и гораздо опаснее они, чем орки, ибо облик их прекрасен и благороден, но искусны они во лжи. И всю историю Арды искажают они, о мудрая Вайре, и возносят хулу на Единого, и почитают Врага — да будет он проклят навеки! — Творцом Всего Сущего. И ведут они еретические речи о множестве миров, и говорят, что не ты, о пресветлая госпожа Варда, зажгла звезды, но что были звезды прежде Арды и не Единый создал их. А Хозяин их, Мелькор, в гордыне своей Владыкой Арды провозглашает себя, и повелителем всего в Арде, и сильнейшим среди Валар…
— Довольно! — взревел Тулкас. — Пора покончить с гнусным мятежником!
— Помедли, о могучий Тулкас, — сказал Манвэ. — Это брат наш… Да и сила его велика.
— Прости, о Великий, что смею говорить без твоего позволения…
— Говори, — тут же разрешил Король Мира.
— Мощь его не столь велика, как думает он. Он не ждет войны, ибо уверен, что никто не осмелится напасть на него. Слуги его слабы и неискушенны в деле военном, орки же покуда немногочисленны. Собери войско, о Король Мира, и да возглавит его могучий Тулкас, неодолимый воитель. Я же знаю укрепления Врага и укажу вам дорогу.
Тогда восстал с трона Манвэ, Король Мира, и молвил:
— Ты, Курумо, получил прощение Великих, и ныне ждем мы, чтобы деяния твои стали порукой словам твоим. И будешь ты в чести среди народа Валар. А об остальном — решать Великим. Мы будем держать совет. Ступай.
И, пав на колени, припал младший брат Гортхауэра к руке Манвэ. И младший брат Мелькора не отнял руки.
Ого! Совершенно отличается от того первого повествования об уходе Курумо! Стало быть, существовало несколько различных преданий об этом. Трудно сказать, которое было написано раньше, а которое — переосмысление более ранней повести. Но суть одна — именно Курумо виновен в начале войны против Мелькора и Эллери Ахэ.
И если этот Курумо и есть Курунир, то есть Саруман, то понятно, почему из него в конце концов получилась такая мерзкая тварь… Но — кто мог рассказать? Не Курумо же поведал о себе такие гадости. Кто знал его мысли там, в Валиноре? Кто мог поведать? Или домысел?
Я перевернул плотный лист пергамента. За ним шел пустой лист, на котором кто-то вывел черной тушью на синдарине:
ЛУ-ЭН-НИРНАЭТ — ВРЕМЯ СКОРБИ
Дальше шли листы тонкого прочного пергамента. Почерк был мне незнаком, язык — ах'энн. По тому, как любовно, с болезненными подробностями неизвестный описывал все события, можно было предположить, что он видел это своими глазами и сам пережил…
АЙЛЭМЭ-ЛЭЭ — ЦВЕТУЩАЯ ВИШНЯ
…Дом стоит над рекой у обрыва, и в вечернем сумраке от порога стелется зыбкая дорожка света — горят в наполненных хрустальной водой чашах дымчатого стекла белые свечи-лодочки: алт'оллэ — тишина леса, нежный, чуть печальный свет-раздумье. Тихо звенят струны — в доме кто-то играет, и вторит семиструнной льалль приглушенным голосом ветра в тростниках флейта-хэа, и тихо звенят вплетенные кем-то в еще не распустившиеся сливовые ветви, усыпанные розовато-лиловыми жемчужинами бутонов, аметистовые и хрустальные крохотные колокольчики…
Водопадом над темным омутом — тонкие ветви вишни в белоснежной пене цветов, и прозрачные лепестки падают в черную воду, как в чашу с густым вином.
Она осторожно срезает надломленную ветром ветвь и что-то шепчет дереву — и вишня, кивнув, осыпает серебряные волосы девушки каплями недавнего светлого дождя.
Кто-то тихо подходит и останавливается рядом у края обрыва: она знает — кто, но не оборачивается — только вздыхает тихонько, стараясь успокоить стремительно забившееся сердце.
«Ты похожа на цветущую вишню, Элхэ…»
Она все же оборачивается, улыбаясь тихо и робко, — легкая и тоненькая в черном своем узком платье: нитка вечернего жемчуга тихим мерцанием обвивает шею, в переплетенных жемчужными нитями длинных волосах — ветвь цветущей вишни:
Жемчуг вишневых цветов
в наше моей:
первые звезды.
Он улыбается, принимая из тонких рук серебряный кубок: терпкое, чуть горчащее вишневое вино, и покачиваются, как в воде омута, белые лепестки. И шепотом почти неслышным, одним дыханием, она завершает песню:
В ладонях сердца -
жемчуг молчания…
СООТ-СЭЙОР
…Он был спокойным малышом — почти никогда не плакал, хотя и улыбался редко; за это и назвали — Соото.
Эллери рано выбирали Путь, а ему уже минуло восемнадцать — но он не торопился; да и избранного, взрослого имени у него еще не было. Один из лучших во всем — он ни в чем не был первым; сам о себе он иногда в шутку говорил — равновеликий.
Соот-сэйор — совершенной огранки кристалл, где каждая грань равна прочим. Ему удавалось все в равной мере — и все же было то, что влекло более всего: тайны Сил и Начал и странное искусство, которому ныне нет названия — ибо самого его не стало в мире, — только осколки, что разбросаны по другим наукам, и некому ныне собрать их воедино. Люди даже думают, что такого и вовсе не может быть, что только боги наделены этим даром, — люди часто не верят себе. Эллери называли это «зрением души». Любой овладевший им мог бы подчинить себе другого — но такое просто никому не приходило в голову. Да и к чему? Ведь Дар твой должен служить другим, не тебе самому…
Соото был красив. Темноволосый, темноглазый, стройный, он невероятно походил на Курумо. И не только внешне. Его так же влекли знания, так же точны и совершенны были его движения, так же он был сдержан в чувствах.
Днем Звезды он выбрал пятый день знака Хэа: а было это в двадцатый год его жизни. В дымчато-серых одеждах спокойно стоял он — один — посреди зала, и ровно звучали его слова — без тени волнения, уверенно и весомо.
— Эйр'Соото, мэй антъе эл-Къон Эннор. Мэй антъе къатта эл-Къон, дэй эртэ а гэлли-Эа, эл-кэннэн Гэленнар а къонэн Соот-сэйор.
Я, Соото, принимаю Путь Познающего и знаком Пути беру, перед этой землей и звездами Эа, имя Гэленнар и имя Пути — Соот-сэйор.
— Перед этой землей и звездами Эа отныне имя тебе — Гэленнар Соот-сэйор, — ответил. — Да станет так.
Все было правильно. Иначе и быть не могло. Кроме одного — Учитель не сказал: «Путь твой избран». Почему?
— Почему?
— Это не Путь, Соото. Все мы — Познающие; ты не назвал сути Дара…
— Я не хочу выбирать что-то одно. Я хочу знать все. Как ты. Разве у тебя нет Пути?
— Есть. Только я — не Эллеро. — Тень скользнула по лицу Валы. — Да и каждый из вас — ведь не в одном чем-то одарен. Но у каждого один Дар — главный. Не спеши. Ищи себя. Мне кажется, что твоему Дару еще нет имени.
— Учитель. Я хочу стать таким, как ты. Это мой Путь.
— А ты знаешь — каков я?
Гэленнар хотел ответить — знаю. Но — промолчал. А Учитель больше ничего не прибавил.
Он хотел стать подобным Учителю. С самого детства. Он жаждал быть столь же любимым.
И Гэленнар Соот-сэйор думал: если я буду знать и уметь столько же, сколь и Учитель, все сердца обратятся ко мне…
Что-то я не понимаю. Если его влекло это самое «зрение души», если он преуспевал сразу во многом, то разве это значит, что у него не было Дара? Может, его Дар как раз и был — в познании именно всего. И почему же это — не Путь? Может, это и есть его главный Дар? Вторично Мелькор не в состоянии распознать Дар ученика. И опять его искалечит, ей-же-ей!
И, честно говоря, я не вижу особого греха в том, чтобы хотеть быть всеми любимым. Он же не просто так этого хочет, он же хочет стать достойным этого — он к знаниям стремится. Может, потом Мелькор мог бы его научить радоваться своему труду, и тогда любовь других была бы для Соото еще более приятной наградой?
Аллуа.
Похожая на цветок пламени, быстрая, порывистая, сильная, то взрывающаяся смехом, то вдруг мрачневшая Аллуа. Костер в ночи, одаряющий всех своим теплом и светом. И красота ее делала других красивее: так один светильник зажигается от другого.
Аллуа.
Он хотел, чтобы она была — его. Только его. Навсегда. На всю вечность. Даже такая — беззаботная, беспечная, никого не дарившая любовью сердца, знавшая только мимолетную весеннюю радость влюбленности—айири. Чтобы, когда придет срок, она не дарила своим смехом, своей улыбкой, своей радостью никого другого — только его.
Аллуа — лайни, алый мак.
Она не избегала его — но и не искала встреч. Не принимала от него венков в дни весны, смеясь, ускользала, как живое серебро меж ладоней. Нельзя сказать, чтобы Соото ей не нравился, — просто в глубине души она считала его слишком невозмутимым, слишком спокойным и чуточку скучным. Он иногда ловил себя на мысли, что она любит его не больше, чем бельчонка или детеныша лани. Но, наверно, и не меньше. Он пытался удержать ее — но как?
— Нельзя же любить всех, Аллуа… когда-нибудь тебе придется выбрать кого-то одного…
— И этим «одним» непременно должен быть ты, да? Да? — она рассмеялась. — А почему ты, почему не Гэлрэн? Почему не Альд или Наурэ?
Здесь она слукавила; Наурэ казался ей таким же скучным, как и Соото.
— Потому что я люблю тебя, Аллуа! Я! И я хочу, чтобы ты была со мной, чтобы ты была моей, только моей!
Она посмотрела на него — словно замерла, не окончив движения.
— Пойми меня, — сказала откровенно, как умела только она, — я не могу принадлежать… Огонь не запрешь. И свет лишь тогда свет, когда его видят. Твоя любовь тяжела для меня.
— Но ведь ты нужна мне! Почему ты не хочешь идти со мной?
— Ты хочешь, что я шла не с тобой, а за тобой. Ты же не видишь меня равной. Ты никого не считаешь себе равным. И не хочешь стать другим. Но хочешь переделать меня. А я так не могу…
— Нет, Аллуа, нет! Нет, это не так… я… я сделаю все, что ты захочешь, я изменюсь… Это правда, поверь мне!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74