А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


— Белая вспышка точно была? — строго спросил Илья.
— Точно!
— А Юрий дышал, когда ты его в подвал тащил? У него с лицом все в порядке было?
Прохорцев задумался:
— Не знаю, не дышал, по-моему. Да если б дышал, я его в больницу бы сам повез, честно! С лицом — нет. Вся рожа в крови. Там рядом доска с гвоздями валялась, я решил, что я его той доской в аффекте приложил, наверное…
— Где подвал?
— Там, на набережной. Ну, на Бобровой Плотине.
Илья посмотрел на Бондарчука, тот кивнул: нужный район.
— Поехали, — сказал Илья. — Покажешь.
— Ваш клиент? — уточнил лейтенант.
Бондарчук пожал плечами:
— Похоже. Только не этот, а тот, который в подвале. Вы с нами держитесь, так, со слов, не поймешь, что там произошло.
Под дверью упомянутого подвала сканер тоненько и противно запищал, заставив Илью поежиться. Сумрачный Бондарчук отключил его, демонстративно посмотрел на часы, потом, отчего-то неодобрительно — на Илью.
Илья толкнул подвальную дверь, она оказалась запертой. Перепуганный Кирилл тут же принялся сбивчиво объяснять, что постарался хлопнуть посильней, чтоб замок защелкнулся сам. Лейтенант, стоявший рядом с Ильей, послал молодого из своей группы за дворником. Дворника на месте не оказалось, совместными усилиями искали еще двадцать минут. И еще десять минут все по очереди пытались открыть замок. Дворник ругался и утверждал, что он тут ни при чем.
— Слышь, начальник, — говорил он Илье, — этот замок всегда заедал, я уже три жалобы написал, только замок так и не заменили. Ты там посодействуй, а?
— Делать мне больше нечего, — сказал Илья. — Отойдите.
Примерился и ударил ногой в область замка. Со второго удара дверь распахнулась.
— Давно бы так, — одобрительно заметил лейтенант.
Илья зашел первым и едва не споткнулся о лежавшее почти на пороге тело. Ноздри защекотало: спертый воздух пропитался ароматом сандала. Включил свет, склонился над неподвижным парнем. Лоханыч потеснил Илью, присел рядом на корточки, перевернул парня лицом вверх. Илье стало не по себе. Иссушенный, обтянутый восковой кожей череп с выпирающими глазными яблоками, обрамленный буйной порослью волос. На скулах кожа расслоилась и торчала бескровными чешуйками, обнажая желтые высохшие мышцы. Лоханыч вынул бритву, глубоко разрезал мумифицированную руку парня. Ни кровинки.
— Поздно, — сказал Лоханыч. — Часа на полтора раньше бы… Давайте сюда носилки.
Кирилл, глядя на то, что осталось от его однокурсника, шептал:
— Это как же… Как же я так… Я не знаю, честно…
— Свободен, — сказал ему Бондарчук. — Ты его и пальцем не трогал. Завтра заедешь к нам в офис, дашь показания для отчета. Свидетельские.
Лейтенант помог Илье вставить носилки в специальное гнездо в багажном отделении электробуса Службы.
— Слушай, а как это его угораздило? — спросил он, когда Илья закрыл дверцы.
— Силы не рассчитал.
— А зачем? Не проще морду набить было?
Илья не ответил. Уже никто не сможет сказать, почему Юра Семенов отказался от драки и решил обойтись “несиловыми” методами. Хотел как лучше, наверное. И чего хотел — тоже останется тайной.
До больницы ехали в молчании. Илья тупо смотрел на содержимое носилок. Там лежал труп давно умершего человека. Мумия. Но это был живой человек. Именно так — живой, но был. Он умрет только через месяц. Но фактически он умер уже, потому что спасать его слишком поздно.
Корректировщики вообще иначе умирают, чем простые люди. С людьми все просто — теряют сознание, потом останавливается сердце. Разом. Корректировщики умирают долго, постепенно растворяясь в сумерках небытия. Сначала высыхают, каменеют, потом замедляется пульс, с нормальных восьмидесяти ударов в минуту падая до одного. От них начинает пахнуть сандалом: чем суше тело, тем сильней пахнет. И в таком состоянии корректировщик живет еще почти сутки. Правда, сознание они теряют сразу, еще до мумификации. А потом сердце начинает биться все медленнее, сначала один удар в полтора часа, потом в два… Окончательная смерть наступает только через двадцать-тридцать дней. Страшно. А хуже всего то, что Илья прекрасно знал: такая смерть ждет его самого.
— Совсем ничего нельзя сделать? — тихо спросил он у Лоханыча.
— Только в теории, Илюха. “Рута” можно спасти откатом, если рядом окажется “постовщик” высшей ступени. Но таких нет нигде в мире.
— А четвертая ступень? Они ж даже ядерный взрыв откатить могут…
— Ядерный взрыв — да. А “рута” — нет. Потому что откатывать придется не только человека, но и весь тот клубок потоков, которые он правил.
Илье не хотелось заходить в приемный покой больницы: ждал обвинений. Но в больнице никто не удивился. Врач приподнял покрывало над лицом Юрия, покачал головой, потом с упреком посмотрел на Лоханыча:
— Еще один? Пятый, если не ошибаюсь? За полгода. Ладно, кто у вас старшой?
— Я, — сказал Илья.
— Пошли документы оформлять.
Илья проследил, чтобы Юрия сдали на руки медперсоналу. Конечно, они попытаются что-то сделать. Будут вливать физраствор, чтобы пополнить запас жидкости в клетках. Если физиологические изменения перехода еще не сказались, Юрий проживет лишнюю неделю. Просуществует в этом мире. Потом все равно умрет. Безнадега, думал Илья, заполняя больничные файлы, какая же безнадега!
В офис вернулись почти в восемь вечера. Илья сдал пост сменщику, поднялся наверх. В общей зале его ждали. Савельев собрал весь личный состав отделения — двадцать восемь человек разных способностей. В-основном, молодых, почти пацанов вроде Ильи. Две женщины, обеих Илья не знал. Петр Иосифович Жабин, в просторечии Иосыч, самый мощный блокатор если не Союза, то Сибири точно, — разумеется, самый мощный среди тех, кто не обладал корректировочной ступенью. Леха Царев, негласный ответственный за внешние контакты на неофициальном уровне. Шурик Бондарчук, шифровальщик, хотя правильней было бы назвать его специальность “расшифровальщик”, — он расшифровывал информацию о состоянии магнитного поля, на котором отражались малейшие подвижки в поле информационном. Дима Птицын, он же Митрич, и Дима Слободкин, иначе Дим-Дим, блокаторы. Илья здоровался с теми, кого знал, знакомился с теми, кого не знал.
Савельев, мрачный, достал из сейфа водку:
— Стаканы на подоконнике, закуска в холодильнике. Сами берите.
Водку разлили по стаканам. Илья к алкоголю относился с подозрением, потому рисковать не стал, налил на полглотка. Савельев встал, держа налитый до половины стакан:
— Помянем Раба Божия Юрия Семенова. Поле забрало его. Пусть ему там будет лучше. Пусть попадет там в свой рай.
Молча выпили. Илья поморщился: водка провалилась вниз, а горячие спиртовые пары ударили в носоглотку, вызвав неприятное ощущение.
— Родителям я уже сообщил, — сказал Савельев и тяжко рухнул на свой стул.
Постепенно атмосфера разряжалась. Кто-то уходит, а у остальных продолжается жизнь. Большинство пользовалось редким случаем, когда весь личный состав в сборе, и торопилось уладить дела.
Илья, слегка опьяневший, потому что пришлось выпить еще два глотка, тихо выскользнул в коридор, сел на подоконник за большим сейфом. Интересно, кому в офисе потребовался этот антиквариат? Небось, и замок еще немагнитный. Но вставать и рассматривать не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Прислонился виском к холодному стеклу и застыл.
На подоконнике было нацарапано “Алла”. Потрогал буквы, прикрыл глаза. Он нацарапал здесь это имя год назад. Тогда он еще верил, что Алка его любит. Все вокруг твердили ему, что Алка просто издевается над ним, но он все равно любил ее. Мучительно и безнадежно, так, как обычно и случается, если встречаются корректировщик и антикорректор. Ангел и бес.
А в середине февраля Алка его бросила. С обычной своей загадочной полуулыбкой сказала, что ей больше не нужны их отношения. И даже не постаралась сберечь его иллюзии, сказав, что никогда не питала к нему особенной симпатии. Так, терпела от скуки. Вот и все.
Но крах иллюзий — еще не самое поганое в этой истории. Куда хуже Илья переносил издевки своего однокашника, Васьки Цыганкова. Тот откровенно ликовал, при каждом удобном и неудобном случае поминал Алку, а Илья старался лишь сохранить лицо.
Скрипнула дверь общей залы. Илья глянул, увидел Савельева и Лоханыча. Они встали рядом, за сейфом, не заметив притаившегося в углу Илью. Порядочный Илья предупредил о своем присутствии.
— Ну так и топай к нам, — сказал Савельев.
Подумав, Илья последовал совету и сменил один угол подоконника на другой. Здесь тоже было имя — “Ольга”. Красиво написано, не чета его каракулям. Интересно, кто тут сохранил имя возлюбленной для истории? Вроде ни у кого даму сердца Олей не звали, и сотрудниц таких не наблюдалось. Хотел спросить у Савельева, но передумал: начальнику явно не до того, чтоб копаться в личной жизни подчиненных.
Савельев был пьян. Илья ни разу не видал его таким. Глаза налились кровью, руки дрожали, лицо покраснело. Но голос звучал ровно, хотя и с непривычными нотками веселого отчаяния.
— Если помрет еще хоть один, застрелюсь, — пообещал он. — Я больше так не могу.
— Напрасно. Гош, ты относишься к этому со своей, человеческой точки зрения, — мерно заговорил Лоханыч. — А ведь ни Поле, ни корректировщики по человеческим меркам не живут. Вспомни легенду о Кроносе, пожирающем своих детей.
— А я должен смотреть на это, да? — рявкнул Савельев. — А потом утешать родителей по принципу — Бог дал, Бог и взял?
Лоханыч пожал плечами:
— А что ты мог сделать? Ну вот если так посмотреть — что? Если б Семенов был зарегистрированным — другое дело. А он же стихийный. Понимаешь, отвечать за стихийников — все равно, как если хирург начнет корить себя за то, что не может поднять на ноги человека, которому перед этим оторвало все по самые яйца. Если у него на столе помер плановый больной — это одно. А если привезли явно безнадежного, с улицы, — совсем другое.
— Ты не понимаешь…
— Это ты не понимаешь, что у корректировщиков свои отношения с Полем. И нам их никогда не понять.
— А родители? — взвыл Савельев.
Лоханыч развел руками:
— Ничего не поделаешь. Это неизбежность. Родители теряют таких детей на самом деле сразу после рождения. Но не хотят в это верить, ни за что не хотят верить, что породили нечто непонятное, страшное своей инаковостью, безжалостное, находящееся далеко за рамками их разумения и никак не вписывающееся в привычный уютный мирок. Породили то, что должно, просто обречено уйти, перечеркнув все родительские усилия и все их надежды. Всю оставшуюся жизнь родители цепляются за свои иллюзии, связанные с такими детьми. А потом наступает крах этих иллюзий, когда родители видят перед собой уже оформившегося корректировщика, который от людей на самом деле дальше, чем инопланетяне. Некоторые родители отказываются верить в уникальность своих детей, в любую уникальность, отказываются столь упорно, что даже смерть ребенка лишь укрепляет их иллюзии. Такие легко переносят гибель чада: по крайней мере, чадушко больше не мешает представлять его таким, каким его хотелось бы видеть родителям. А есть другие, которые понимают, что рано или поздно момент наступит. И проводят черту отчуждения заранее, давая себе и ребенку время на отвыкание.
Савельев тяжело посмотрел на Илью.
— Мои родители — тоже? Заранее? — уточнил Илья, хотя и сам знал ответ.
— Прости их, Илюха, — сказал Савельев. — Никто не виноват. Твой отец в самом деле все сделал правильно. — Оказалось, он принес с собой стакан водки. Пил как воду, кадык длинно ходил вверх-вниз. — Леха, ты ж прогнозист. Ну хоть ты скажи — когда, черт подери, это закончится?!
Лоханыч грустно похлопал длинными ресницами. Илья отметил, что от Лоханыча совершенно не пахло водкой.
— Знаешь, я ведь не очень-то верил в теорию его отца, — Лоханыч кивнул на Илью. — Для инициации одного “рута” требуется чертова уйма энергии, и неизвестно, есть ли она у Поля — крупных “рутов” давно не рождалось. А нам предсказывают рождение сразу двух сильных корректировщиков. Сейчас думаю, что зря не верил. Все эти смерти… Поневоле начнешь думать, что Поле копит ресурсы для Вещего, а потому планомерно забирает корректировщиков низких ступеней. Ведь погибшие ребята возвращали Полю затраченную энергию. И такое происходит не только у нас. Мне вчера звонил мой сокурсник из Израиля, в истерике. За полгода — трое погибших “рутов” и один “постовщик”. Поле забирает всех, кого породило на всякий случай, даже без намерения инициировать, потому что ему больше нельзя рассеиваться.
— Ненавижу, — пробормотал Савельев, уткнувшись лбом в стекло. — Ненавижу этот циничный подход. Они рождаются людьми, обыкновенными людьми. Поле просто использует их. У них нет выбора, становиться корректировщиками или нет.
— Ни у кого никакого выбора нет, — мягко сказал Лоханыч. — Я думаю, у Поля тоже.
— Оно неживое, ему наплевать.
— Тебе-то откуда ведомо?
Савельев грохнул кулаком по подоконнику так, что стакан подпрыгнул. Но когда заговорил, в тоне не осталось ни гнева, ни злобы. Только усталость:
— Леха, так жить нельзя. Я четыре года то трясусь от страха, то хохочу как идиот. Всякий раз, когда погибает стихийник, сам не знаю, радоваться или рыдать, что это не Вещий. Я уже ненавижу этого чертова призрака. Знаешь, десять лет жизни без колебаний отдал бы за то, чтоб Илюхин отец — Илюха, прости, — оказался шизофреником, и Вещий Олег был бы всего лишь его любимым глюком! Но я сам, своими собственными глазами видел этот проклятый прямоугольный импульс четыре года назад. Я стоял за спиной Бондарчука в тот момент, понимаешь?! У меня вообще с тех пор вся жизнь — как треснувшее зеркало. По одну сторону трещины — Игорь Савельев, полковник, все дела. А по другую — какой-то безумный лик, который орет то от паники, то от счастья. Каждый видит только свою сторону жизни. Гошка Савельев — классную работу, активную жизнь, любимую семью, каждый день что-то новое, он на своем месте, и все в его жизни реально и объяснимо алгеброй. А тот сумасшедший — у него ничего реального нет. Одна мистика. Темно-серый туман и чувства. И кто из них я настоящий, не знаю.
Лоханыч положил руку ему на плечо:
— Мы все такие — треснувшие зеркала. У каждого есть своя тайная боль, которая живет в сером тумане и заставляет совершать неадекватные поступки. Думаешь, у Илюхи все в порядке?
Илья не хотел, чтобы на него обращали внимание, но Савельев уже обернулся, вперил в него тяжкий взор из-под набрякших век:
— У Илюхи? Да у него полный абзац. Ему сейчас вообще паршивей всех нас, вместе взятых.
— У меня все нормально.
— Да врешь ты все, я-то знаю… Слушай, Илюха, скажи мне, как мужик мужику. Мы, понятно, с корректировщиками… правильно Леха сказал — как с инопланетянами. А тебе-то как? Ты-то сам кем себя считаешь?
— Не тот вопрос, на который нужно искать ответ. Я такой, какой есть. Корректировщиков слишком мало, чтоб делить мир на своих и чужих, и… В общем, все равно все люди разные.
— Молодец, — сказал Савельев тоном учителя, принимавшего экзамен. — Знаешь, Илюха, давай мы с тобой договоримся. Мне до одного места, другой ты или такой же. Но я не хочу похоронить еще и тебя. Я знаю, что корректировщики перед инициацией впадают в мизантропию, так вот, ты не впадай. И когда соберешься инициироваться — позвони мне. Я тогда хоть меры приму, чтоб тебя вот так, как Семенова, поминать не пришлось. Обещаешь?
— Честное партийное, — съязвил Илья.
Савельев покачнулся, потянулся за стаканом, убедился, что он пуст. Расстроился:
— Ну вот, водка кончилась. Сейчас еще принесу.
— Гош, тебе б домой лучше поехать, — мягко сказал Лоханыч.
— Думаешь? — Савельев долго на него смотрел. — Ну, если ты так думаешь, поеду домой. Только пальто возьму, я его в кабинете оставил.
Илья проводил взглядом начальника, ступавшего поразительно твердо для пьяного человека. Лоханыч негромко сказал:
— Илюха, ты Гошку не суди. У него пятнадцать лет назад, день в день, друг погиб. Олег Скилдин, может, ты слышал. Здесь, в тридцати километрах отсюда. Гошка с ним поехать собирался, что-то не срослось, Олег поехал один. Его застрелили, а Гошка до сих пор себя винит. Думает, если б поехал с ним, Олег остался бы жив. А сегодня еще и Семенова потеряли. Можно сказать, почти на том же месте. Такое вот дурацкое совпадение.
Илья не стал говорить всякие глупые слова вроде “сочувствую” или “понимаю”. Помолчал, потом спросил:
— Не в курсе, у кого из наших подружку Олей зовут?
— Ни у кого, по-моему. А что?
— На подоконнике кто-то имя написал.
— Где? — изумился Лоханыч.
Илья посмотрел. Подоконник был девственно белым. Надо же, он четко помнил затейливо выписанные буковки, черным маркером, заметно так… Заглянул за сейф. Алкиного имени, нацарапанного им самим, тоже не было. Только тут Илья вспомнил, что неделю назад в офисе заменили все стеклопакеты на окнах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55