– Для этого я и приехал, – сказал Джон и спросил себя, действительно ли оказывает этим Марвину услугу. – Они говорят, что могут отпустить тебя под залог. Но ты даешь подписку о невыезде и так далее. – Он набрал побольше воздуха и добавил с отвратительным привкусом на языке: – Причем я не разорюсь, даже если ты сделаешь это. Если ты понимаешь, что я хочу этим сказать.
Марвин посмотрел на него так, будто не понял ни слова, потом кивнул:
– Все-таки ты друг. Несмотря на все деньги.
* * *
Маккейна все это не позабавило, когда Джон вернулся в Лондон.
– Ваш друг или то, что вы держите за друга, – сказал он, – образец неудачника, какого мне только приходилось видеть. Он никогда не сделал ничего путного и никогда ничего путного не сделает. Забудьте его, Джон. Как можно скорее. Избегайте всякого контакта. Неудачник опасен для людей с высокими целями, поверьте мне. Будь вы самый способный человек, какой только жил на божьем свете: если вы связались с неудачником, вы ничего не достигнете. Он утянет вас вниз. Он сорвет все ваши планы, в решающие моменты встанет вам поперек пути, отравит вашу жизнь, будто он разносчик заразной болезни. А может, это и есть болезнь.
Джон устал и хотел только одного – чтобы его отвезли из аэропорта домой. Он не был настроен спорить.
– Вы говорите о нем так, будто он крыса какая-нибудь.
– А как бы вы назвали то, что он сделал с этой Константиной? – Маккейн стоял как скала на фоне вечерней панорамы Лондона, скрестив руки. – Марко был так любезен и разъяснил мне все обстоятельства.
– Константина Вольпе – взрослая женщина и сама отвечает за себя, – нервно возразил Джон. – А Марвин очень помог мне в один трудный момент. Я перед ним в долгу.
– Вы ему должны? А. Ну да. И когда вы с ним рассчитаетесь?
– Понятия не имею. – Об этом он не думал. Собственно, бесконечно это длиться не может, если хорошенько подумать. – Ну да. Можно сказать, теперь мы квиты.
Маккейн хрюкнул:
– Разумеется, вы полагаете, что оказали ему этой акцией услугу.
– Я вытащил его из тюрьмы.
– А потом? Как вы себе это представляете? Вы внесли за него залог, он выходит на свободу и сможет скрыться?
– Примерно так.
– Вы действительно верите, что он со своими замутненными наркотическими мозгами в состоянии обойти пограничный контроль или ускользнуть от международного розыска? Не будьте так наивны.
– В таких вещах он изощренный человек, – сердито возразил Джон.
Маккейн снова расцепил руки, побарабанил пальцами по столу Джона и сказал:
– Собственно, я хотел попросить вас только об одном, Джон: если у вас впредь появится проблема такого рода, придите с ней ко мне. Можем мы условиться об этом?
– Что вы имеете в виду под «проблемой такого рода»?
– Вы поняли, что я имею в виду. – Маккейн остановился в дверях, взявшись за ручку. – Не делайте ничего без меня. Приходите с такими вещами ко мне. Я сам о них позабочусь.
* * *
Проект фонда и премии Джон поручил менеджеру Лайонелу Хилману, человеку интриганского вида с рыжими кудрями и такого же цвета волосами, растущими из носа, от которых невозможно было отвести взгляд, разговаривая с ним.
Хилман взялся за проект со всей энергией, жил им и дышал, сросшись с ним воедино. Он предложил назвать премию Гея-премией, по имени античной богини Земли, матери неба и титанов, источнике снов, кормилице растений и детей. Джон, которому все эти значения были незнакомы, с воодушевлением согласился. Хилман составил жюри из пяти признанных биологов, экологов и природозащитников, которые происходили из разных частей света, разработал процедуру и модель фонда – по образцу Нобелевской премии, заказал художнику эскизы наградного приза, которые пока что у всех, кто их видел, вызывали почти благоговейные кивки, и, наконец, наметил рекламную кампанию, которая довела бы до сведения каждого землянина суть и значение Гея-премии еще до того, как она будет впервые вручена в сентябре 1997 года, в последнюю субботу месяца. Время – ровно за две недели до присуждения Нобелевской премии – было выбрано осознанно, равно как и место, Копенгаген, – обещая поместить премию в самую высокую сферу в сознании общественности.
Он пригласил Джона на фотосессию. Образ Матери-Земли должна была воплощать не кто-нибудь, а Патрисия де-Бирс, самая дорогая модель мира, единодушно признанная СМИ красивейшей женщиной столетия. И она была красива, боже правый, просто оглушительно красива. Джон стоял в сторонке и наблюдал, как фотограф дает указания, и эротичная богиня Земли, задрапированная каким-то прозрачным шлейфом, выгибается, вытягивается и поворачивается, и как полыхают фотовспышки. Уж если такое не подвигнет людей позаботиться о природе, то он и не знал, что еще.
– Перерыв, – объявил фотограф. Он дал своей помощнице несколько указаний, касающихся установки кулис, и, уходя, обнаружил Джона.
– А, мистер Фонтанелли. – Он подошел, пожал ему руку – худощавый человек с уже заметной возрастной пигментацией на лице. – Кэртис. Говард Кэртис. Лайонел мне намекал, что вы можете заглянуть сюда. Добро пожаловать. Как вам нравится?
Джон кивнул. Да, он впечатлен.
– Классная женщина, а? Абсолютно профессиональная, знает, что и как действует, полностью владеет собой. Настоящая профи, правда.
Джон смотрел мимо него на кулисы. Патрисия де-Бирс сидела на табурете с прямой спиной, откинув покрывало, а толстенькая визажистка припудривала ее бюст. Эта картинка сильно затрудняла ему восприятие слов фотографа.
– Знаете что?.. – Человек, о котором Хилман отзывался как о лучшем в мире фотографе, отступил на шаг и разглядывал Джона, прищурив глаза. – Один вопрос, мистер Фонтанелли – не могли бы мы кое-что попробовать?
– Только не говорите, что хотите меня сфотографировать.
– Всенепременно.
– Нет.
– Я не приму никаких «нет», мистер Фонтанелли.
– Ни в коем случае.
– Ради вашего фонда.
– Именно поэтому. Я не хочу делать премию смехотворной еще до того, как ее будут вручать в первый раз.
Кэртис с бездонно-глубоким вздохом отступил еще на шаг и ожесточенно тер подбородок, не сводя с Джона глаз.
– Одно предложение, – сказал он.
– Нет, – ответил Джон и уже собирался просто уйти.
– Я сниму вас вместе с мисс де-Бирс и призом. А решать вы будете потом, с готовыми снимками. Прошу вас. – Кэртис поднял руку, прежде чем Джон успел возразить. – Ради меня. Реноме фотографа меня обязывает.
– А с готовыми снимками вы будете меня обрабатывать до тех пор, пока я не соглашусь.
– Честное слово, нет. Могу дать расписку или при свидетелях, как вам будет угодно. Если вы скажете «нет», это будет последнее слово. – Кэртис лукаво улыбнулся: – Но вы не скажете «нет».
* * *
Через несколько дней после фотосессии – он протягивал богине Земли приз, так сказать, в надежные руки, стараясь при этом не пялиться на ее грудь, а вокруг без конца все вспыхивало и щелкало, – за завтраком он увидел газету, развернутую так, что сообщение, напечатанное на одной из последних страниц, было на виду. Кто-то даже подчеркнул его красным, Джон понятия не имел, кто. «Обвинение американской рок-звезды в торговле наркотиками оказалось безосновательными», – гласил заголовок. В тексте говорилось, что обвинения с Марвина сняты: подозрения не подтвердились.
– Не будьте наивны, Джон, – сказал Маккейн, когда Джон заявился к нему в кабинет и победно предъявил публикацию. – Ваш друг виновен, как Иуда. Мне пришлось дать взятки пятерым полицейским чинам и двум судьям, чтобы дело было улажено.
Джон посмотрел на него сокрушенно.
– Взятки? Да вы что!
– Я же сказал, что позабочусь об этом, так?
– Да, но взятки?.. – Джон казался себе ужасно провинциальным.
Маккейн терпеливо сложил ладони.
– Джон, ведь вы же не думаете, что мы смогли бы предотвратить появление заголовка вроде «Богатейший человек мира выкупает на свободу наркодилера»? Никакими деньгами мира. И как бы вам это понравилось?
– Не знаю. Но то, что теперь мы подкупаем людей, как какие-нибудь мафиози, мне совсем не нравится.
– Этого от вас никто и не требует. – Маккейн испытующе смотрел ему в глаза с такой интенсивностью, что Джон вздрогнул. В кабинете воцарилась тишина, будто ангел пролетел. – Совершенно нормально, что вам это не нравится, – сказал, наконец, Маккейн. Он говорил так тихо, будто ангел все еще сидел в углу комнаты. – Мне это тоже не нравится. Но если надо, я буду давать взятки, буду врать на чем свет стоит, если это понадобится для исполнения пророчества. Вы можете это понять? Я посвятил этой миссии всю мою жизнь. Я бы душу за это продал, Джон. Я вполне серьезно. Мою душу.
Джон смотрел сверху вниз, как он сидит за своим письменным столом с телефонами и компьютерными экранами, в костюме, который был сшит для того, чтобы излучать значительность и силу. Но все, что в этот момент излучал Маккейн, было самоотречение, превышающее все человеческие меры. Он выглядел скорее как монах, исступленный в вере, чем как акула бизнеса.
Джон кашлянул, сминая газету.
– Да, – сказал он, и этот ответ показался ему убогим. Но все, что он смог сказать в довершение, было: – Спасибо. – И он вышел, избегая взгляда Маккейна.
* * *
Малькольм Маккейн действительно видел себя чем-то вроде монаха. Однако вечером этого дня, который, как всегда, до последней минуты был заполнен неустанной работой и решениями, которые приводили в движение тысячи людей и миллионы долларов, он почувствовал, что настало время сделать исключение.
Он выгнулся, потянулся, бросил взгляд на настенные часы, которые показывали время в основных городах мира. Потом взгромоздил папки с текущими документами поверх других стопок на его всегда перегруженном письменном столе, нырнул в пиджак, вынул кассеты из нескольких диктофонов и, уходя, погасил в кабинете свет.
Все секретарши давно ушли. Он распределил надиктованное по их столам и прошел к лифту, который доставил его прямо в подземный гараж.
За прошедшие десятилетия у него не оставалось ни времени, ни энергии, которых, на его взгляд, заслуживали настоящие отношения с женщиной, и поэтому он находил альтернативы для удовлетворения хотя бы основных физиологических потребностей. Одной из таких альтернатив было заведение, куда он после недолгого размышления и отправился. Заведение пользовалось доброй славой благодаря исключительной гигиене и абсолютному такту среди избранного круга клиентов, готовых платить за это по таким же эксклюзивным тарифам.
Его приветствовала хозяйка, со вкусом одетая дама лет сорока пяти, которую легко можно было принять и за руководительницу телефонного маркетингового агентства. Она никого не называла по имени или фамилии, но всех помнила в лицо.
– У нас много новых девушек, – сказала она. – Красивые молодые женщины из Азии и Африки…
– Да-да. – Маккейн не вполне понимал, что она хотела сказать. Он жил в стольких странах, рос с таким множеством людей разных национальностей и цвета кожи, что расизм был ему абсолютно чужд. То, чего он искал, никак не было связано с этим. Он медленно шел вдоль строя девушек, вплотную к ним, каждой испытующе заглядывая в лицо. Он видел равнодушные лица, тупые лица, алчные лица, иногда даже приветливые. Он знал, что непривлекателен – слишком грузный, слишком громоздкий, неповоротливый. Он шел от одной к другой, пока не обнаружил в глазах одной из них то, что выдавало ее мысли: Не меня! Только бы не меня!
– Ты! – сказал он, удовлетворенно отмечая ее испуганный вдох.
Она была стройная, но ничем не примечательная. Ему нравилось подниматься за ней по лестнице и видеть сопротивление в ее шагах. Его возбуждало, что он ей противен, но поскольку у него есть деньги, она все же раскинет перед ним ноги.
* * *
Начался май 1997 года. Британцы выбрали Лейбористскую партию и новое правительство во главе с Тони Блэром, и новый харизматический премьер-министр пообещал, что все станет лучше. Джон размышлял, отсматривая по телевизору новости, есть ли смысл пригласить как-нибудь и Блэра; по крайней мере выглядел он более симпатичным, чем его предшественник.
Фотографии, которые Кэртис сделал с Джоном Фонтанелли и Патрисией де-Бирс, были между тем готовы и, как и предсказывал фотограф, приятно поразили Джона. После некоторого колебания и обсуждения с Маккейном он дал согласие на использование этих снимков в запланированной рекламной кампании.
В Hugemover опять начались проблемы. Профсоюз сыпал в привод песок, чиня скрытые диверсии бездельем и работой строго по предписанию – тем самым принуждая руководство к новым переговорам. Дональд Раш казался растерянным, когда обрисовывал эту ситуацию на телеконференции.
От лица Маккейна исходила мрачная угроза.
– Профсоюз в своей кипучей деятельности наверняка имеет ключевые фигуры – функционеров, подстрекателей. Вам известно, кто они?
– Да, – сказал Раш. – Конечно.
– Выгоните их.
Грузный американец выпучил глаза:
– Но… это противозаконно!
– Выгоните их, несмотря на это.
– А потом? Рабочие будут бастовать. И в этом случае я не имею права нарушить забастовку наймом посторонней рабочей силы. По действующему праву, во всяком случае.
– Тогда пошлите в цеха ваших конторских, – сказал Маккейн. – Инженеров, управленцев среднего и нижнего звена. Сами идите в цех и закручивайте гайки. – Он взял листок с цифрами о составе штата Hugemover. – И у вас будет пять тысяч рабочих с неполным рабочим днем, которых вы можете привлечь, не сталкиваясь с законом. Скажите им, что они должны постараться, если хотят сохранить работу.
– Но это же… – Раш смолк, прикусил губу и кивнул: – О'кей.
Маккейн сделал длинную паузу, едкую, как кислота. И затем сказал:
– Это вопрос прецедента. И мы его проведем. Вы поняли, Дональд?
Выражение лица Дональда Раша показывало его понятливость.
– Да, мистер Маккейн, – сказал он.
На следующий день в газетах сообщалось, что Hugemover уволил всех профсоюзных функционеров. Еще через день завод бастовал, уверенный в победе, поскольку увольнения были противозаконны. То, что отдел продаж наденет синие рабочие комбинезоны, отдел кадров вооружится тяжелыми разводными ключами, а секретарши будут управлять вилочными погрузчиками, было дополнительным поводом для всеобщего веселья.
* * *
Проектор, установленный на торце огромного стола в конференц-зале, излучал на стену световую трапецию. Темнота сгустилась по углам помещения и затаилась там, как боязливое животное.
– А что вы скажете насчет великого шахматного поединка? – спросил Маккейн профессора Коллинза, который поправлял свои подложки на проекторе. – Человек против машины. Каспаров против Deep Blue?
Ученый поднял голову.
– Должен признаться, я лишь краем уха следил за репортажами. А как там обстоят дела?
– Все кончилось. Сегодня Каспаров проиграл последнюю партию, после девятнадцати ходов. Компьютер IBM, так сказать, стал чемпионом мира по шахматам.
Коллинз кивнул:
– И какого высказывания вы от меня ждете? Я думаю, что те, кому кажется задетой честь человеческого разума, неправильно воспринимают этот турнир. Мне это просто показывает, на что способен компьютер. Для чего компьютер вообще, для чего, в конце концов, любые машины: чтобы лучше человека выполнять специальные задания.
Маккейн улыбнулся:
– Хорошо сказано.
Доклад начался, как начинаются все доклады такого рода: с обзора итогов минувшего года. Джону приходилось сдерживаться, чтобы не зевать.
– Переезд в новое, просторное здание, – рассказывал профессор Коллинз, подложив в проектор снимок ни о чем не говорящего строения с плоской крышей, – очень позитивно сказался на нашей работе. Мы получили новых выдающихся сотрудников, несмотря на то, что из-за нашей засекреченности мы не так привлекательны для студентов и докторантов, как нам хотелось бы. Что касается оснащения компьютерами, мы все заменили на машины RS-6000 и на UNIX в качестве операционной системы, все объединено в сеть и через систему Firewall подключено к Интернету; то есть что касается условий работы и мотивации людей, я могу утверждать, что лучше не бывает.
Маккейн милостиво кивнул. Джон откинулся назад и сдвинул свою папку на три сантиметра влево, просто так.
– И, – продолжал профессор Коллинз, – мы прошли первые процессы моделирования, способные дать результаты, и оценили их.
Джон заметил, как тонкие волоски на тыльной стороне его кистей встали дыбом, и поднял голову. В голосе профессора прозвучало нечто, пронзившее его насквозь. Это был не просто доклад. Исследователь будущего принес тревожные вести.
Коллинз выложил на проекторе пленку со сложными диаграммами, которые больше походили на электрическую схему, и нервно подвигал ее туда и сюда, пока не удовлетворился ее положением, несколько раз откашлялся и вернул себе прежний деловитый тон. Но он звучал как отвлекающий маневр.
– То, что мы переживали в последние десятилетия, – объяснил он, – было непрерывным ростом продуктивности и повышением жизненного уровня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80