Тут было много стекла и вид будто на почтовой открытке; похоже, где-то там снаружи находились площадки для гольфа.
В помещении сидели там и сям небольшие группы, некоторые что-то записывали в блокноты, другие беседовали между собой. Никто не выглядел ненормальным или странным, а по тому, как они посмотрели на нее, Канда могла сказать, что ее узнали и делали вид, что она такая же, как и все. Она уже привыкла к этому и не знала, что раздражает ее больше – эта деланная холодность или то, что некоторые пристают к ней бесцеремонно, требуя от нее автографов или беседы, словно она была им обязана.
– Давайте-ка сядем вот сюда, – сказала Миранда, когда отвела Канду в солнечный уголок, немного в стороне от остальных. Она извлекла из потертого блокнота пачку бумаг и начала зачитывать распорядок дня. – Подъем у нас в шесть часов. Вы убираете свою постель…
– Я не убираю постели, – сказала она с напыщенным видом, чувствуя себя немного получше, когда пилюля, что бы это ни было, начала забирать ее немного. – Это работа горничной.
– У нас тут все сами заправляют свою постель. Потом следует завтрак, затем прогулка, а потом… – Тут эта Филдс поколебалась один миг, проявив свою неуверенность, от которой Канда испытала облегчение. – Затем мы выполняем терапевтические виды работ.
– А что это такое – если сказать просто по-человечески? – с вызовом спросила Канда, почуяв, что служащая не настолько владела собой, как ей хотелось показать.
– Ну, это разного рода мелкие занятия… расставить столы в кафетерии, помочь в наведении порядка в одном из кабинетов администрации либо…
– Как я понимаю, вы тут давали Пенни Фарлоу ежик для чистки унитаза, – криво ухмыльнувшись, сказала Канда, повторяя сплетни, слышанные ею когда-то насчет знаменитой музыкальной звезды Бродвея.
Миранда Филдс яростно затрясла своими седоватыми кудряшками.
– Таких вещей у нас не бывает, – заявила она с подчеркнутой серьезностью. – Тут, в Оазисе, мы определили, что небольшой физический труд имеет терапевтическое значение. Он связывает наших «путниц» с реальностью, а это способствует выздоровлению.
– Да что вы говорите! – горько рассмеялась Канда. – Хорошо бы, кто-нибудь сказал это моей мамаше. Она всю свою жизнь занималась физическим трудом… а потом упала замертво в возрасте сорока двух лет. Так что выполнение физических упражнений очень быстро покончило с ее связями с реальностью.
– Извините, – тихо сказала Миранда, и ее лицо приобрело то смешное выражение симпатии к обездоленным, которое на всю жизнь въелось в Канду и раздражало ее. А затем вернулась к тому, в чем понимала больше – к режиму дня: – Утренние лекции начинаются в девять. В десять вы и еще четыре леди встречаетесь в моем кабинете для групповых занятий. Затем ланч, потом послеполуденная лекция, потом снова занятия в группе.
И наконец, физические упражнения в бассейне или на спортивной площадке, обед в пять тридцать; вечерние занятия, затем чтение и выполнение письменных заданий, а потом сон. Есть какие-нибудь вопросы? – Она широко улыбнулась, словно одна из тех исполненных духом благотворительности учительниц из воскресной школы, которых мама обычно приводила домой на воскресный обед.
Когда Канда не ответила ей, Миранда поглядела на блокнот, который держала в руках.
– Если у вас нет ко мне никаких вопросов, тогда позвольте мне задать вопрос вам: почему вы оказались здесь?
– Судья сказал…
– Почему вы оказались здесь? – повторила Миранда, словно была глухая или что-то в этом роде.
– Я и так стараюсь объяснить вам, – сказала Канда с преувеличенной вежливостью. – Мне быть или здесь, или в тюрьме.
– Это не ответ на мой вопрос, – настаивала Миранда, глядя прямо в глаза Канде.
– Что ж, простите, если вас не устраивает мой ответ, – сказала Канда тем же вежливым тоном. – А что бы вам хотелось услышать?
– Сколько времени у вас существовала проблема с наркотиками?
Канда застыла от негодования.
– У меня нет проблем с наркотиками, – заявила она высокомерно. – Проблемы у меня с людьми.
Служащая Оазиса понимающе кивнула, и в этот момент Канде захотелось влепить пощечину по ее самодовольной белой физиономии.
– Мне известно, что вас дважды арестовывали из-за нарушения закона. Один раз вы обвинялись в том, что недостаточно заботились о двух ваших дочерях, которые после этого были отданы под опеку вашей сестре Чарлине. И вот недавно арест за попытку кражи в магазине Картье на автородео… В сообщении говорится, что вы вышли из магазина с дорогой изумрудной подвеской, что проявили агрессивность, когда охранник из магазина попросил вас ее вернуть, и что после этого ударили этого человека острым каблуком ваших туфель, причинив ему травму, на которую пришлось накладывать три шва.
– Если вам все это известно, тогда что мы морочим друг другу голову? – спросила Канда, стараясь не терять инициативу в разговоре.
– Так вы испытываете пристрастие к наркотикам?
– Раз уж вы все обо мне знаете, то…
– Сейчас речь идет не обо мне, – перебила ее Миранда. – Если вы не сможете признать, что у вас существует проблема, то мы не сможем начать с ней бороться.
Канда вскочила, приняв наглую, но до странности детскую позу. Со своими длинными костлявыми ногами, в короткой юбке, на какой-то миг она показалась двенадцатилетней девочкой-подростком, нарядившейся в материнский костюм и готовой показать язык своей учительнице.
– Можно мне удалиться теперь? – вежливо поинтересовалась она.
– Тут у нас не тюрьма, – ответила Миранда с тяжким вздохом, который сказал Канде, что она выиграла. – Тут у нас существуют правила и распорядок, но ваше дело следовать им или отказаться и уехать. – Без дальнейших комментариев она вручила Канде экземпляр правил Оазиса.
Проходя через большую комнату, Канда знала, что все глаза устремлены на нее, и старалась изобразить ту небрежную походку с покачиванием бедрами, которую любили ее поклонники. Когда рухнуло все остальное, гордость осталась при ней, и может быть, просто может быть, она поможет ей пройти через эту перевоспиталовку высшего класса. А сейчас ей нужно было только добраться до комнаты и не развалиться по дороге на кусочки.
Однако, когда она оказалась там, слезы пришли вновь. На этот раз она бросилась на постель, зарыла лицо в подушку и закричала от ярости и разочарования. Но причина заключалась не в Оазисе, как внезапно поняла она. Точно так же она плакала, когда была ребенком в доме у мамы, и плакала тогда из-за вещей, вызывавших ее ярость, – из-за грязи, необходимости тяжелой работы для мамы, дезертирства отца, из-за того, что у нее мало красивых вещей.
И теперь, впервые за много лет, она снова вернулась в шкуру той маленькой девочки, которая так многое ненавидела и так о многом жалела, той проклятой маленькой чернокожей малявки, у которой не было ни нарядов, ни денег, ни папы… ничего, только музыка в ее сердце, что звала ее.
5
Ее голос взлетал все выше и выше, добрался наконец до последних сладких нот «Славим тебя, Господи», и Канде показалось, что длань Господа подняла ее высоко, выше ободранного фасада, где размещалась конгрегация Божьих агнцев. Она не верила ни слову из того, что говорил священник на воскресной проповеди, однако в «аллилуйя», что пел хор, в радостном созвучии голосов хора Канда чувствовала Божью власть и силу, чувствовала силу надежды. Верила в обещания лучшей жизни, о которой она мечтала в их холодной квартире в Чикаго, где жила с мамой и младшей сестренкой Чарлиной.
– Открываем двести пятьдесят вторую страницу, братья и сестры, – сказал регент хора Франклин Эдлридж, – и поем «Велика милость твоя». – Канде не требовалась книга, она наизусть знала слова всех ее любимых гимнов. И когда орган заиграл вступление, она уверенно пропела начальные ноты и вскоре прищелкивала пальцами и пела блюз, который подхватила ее подруга Лонетта Джонс, а затем и другие певцы, которые возносили хвалу Господу в шершавом, жестком гимне трущоб.
– Поднимем радостный шум, чтобы он долетел до Господа! – крикнул брат Эдлридж, который никогда не упускал возможности устроить маленькую импровизацию, если музыка была пульсирующей, а голоса сильными. Из солидных членов конгрегации он нравился Канде больше всех, потому что разрешил ей петь в хоре еще в прошлом году, когда ей только исполнилось одиннадцать лет, то есть за год до положенного возраста.
Репетиция закончилась слишком быстро, а Канда медлила, не спешила идти домой и готовить ужин. Ей не хотелось прекращать петь, тем более что это была лучшая часть ее дня, а дома ее ожидали обычная скучная работа и обычное уныние жизни, зависящей от взрослых. Она махнула рукой Лонетте, которая вела вежливую беседу со взрослыми участниками хора. Лонетте было всего четырнадцать лет, но Канде она казалась зрелой и умудренной жизнью. Это именно она сказала Канде, что ее голос слишком хорош, чтобы растрачивать его в церковном хоре, и именно она предложила идею создать певческую группу.
– Пойдем ко мне домой? – спросила Лонетта, когда она отложила свою книжку с гимнами и собрала учебники. – Моя кузина Мейлин будет там, и мы сможем поупражняться в той новой аранжировке, которую сделал для нас Ли.
– А ты думаешь, что он к этому времени проснется? Думаешь, он сыграет для нас? – жадно спросила Канда. Брат Лонетты, Ли, играл на пианино в клубе «Цилиндр» на чикагской Стейт-стрит и временами, когда не слишком уставал, аккомпанировал «Уандерс», когда те упражнялись в своем растущем репертуаре песен.
– Может, если ты попросишь его как следует, – поддразнила ее Лонетта, зная, что Канду мальчики не интересовали. Все, что Канде нравилось, так это музыка, а еще разговоры о том, как будет хорошо, если «Уандерс» получат возможность выступать за деньги.
– Нечего, – твердо ответила Канда. – Я не собираюсь связываться с твоим братом, Лонетта, а если он не хочет играть на своем вонючем пианино, то мы можем петь и без него.
Взявшись за руки, девочки пошли домой к Лонетте, и хоть день здесь был не намного легче ее собственного, Канда была бы счастлива, если бы могла проводить его тут весь. Если послушать маму, то единственной хорошей музыкой была церковная, но Канда не могла с этим согласиться, тем более что голос был ее единственным талантом, ее единственной надеждой выбраться из бедности, на которую она была обречена. И поэтому она держала свою мечту в секрете. Это не было ложью, уговаривала она себя, когда-нибудь она обо всем расскажет маме, когда «Уандерс» станут реальностью и когда у мечты появится шанс превратиться в реальность.
Войдя в ветхий домик Лонетты, они услышали звуки старенького пианино Ли – и сильный, хриплый голос, выводивший «Мой приятель вернулся ко мне».
Ворвавшись в гостиную, Канда увидела Мейлин, которая флиртовала с Ли во время пения, ее блестящие, обработанные химией волосы падали на лицо, а шестнадцатилетнее тело с развитыми формами провокационно извивалось.
– Эй, – негодующе заявила Канда, – ты мое соло поешь, Мейлин! Почему ты не репетируешь свою часть?
– Сама такая, – ответила Мейлин, захохотав горловым смехом. – Может, это будет мое соло, ведь я его лучше пою.
– Да что ты говоришь! А я скажу тебе, что это я его лучше пою! – заспорила Канда, уколотая насмешкой Мейлин. Она недолюбливала и завидовала Мейлин Пауэрс с первого же дня, когда они встретились. Она умела петь и была красивой, с бледно-золотистой кожей, экзотическими чертами лица, драматически четкими и миндалевидными глазами с легкой поволокой.
– А что ты скажешь, Ли? – спросила Мейлин. – Тебе не кажется, что в моем исполнении соло звучит лучше? В конце концов, кто поверит маленькой, костлявой Канди Кейн, что у нее когда-нибудь был парень. – Она соблазнительно улыбнулась, приглашая Ли занять ее сторону.
Ли улыбнулся Мейлин и помотал головой.
– Не-а, – сказал он, – вот уж не собираюсь оказываться посреди кошачьей драки. Если вы, девочки, думаете становиться профессионалами, то вам лучше надо поучиться, как работать вместе… а это означает, что кто-то должен быть готов подпевать.
Уперев руки в бедра, Канда заявила:
– Ну, уж я вовсе не собираюсь подпевать, вот что я вам скажу!
Вмешалась Лонетта, неизменная примирительница.
– Ли прав, – заявила она. – Мы никогда ничего не добьемся, если не научимся работать сообща. Я вот что скажу. Канда и Мейлин будут петь соло по очереди. В конце концов, какой нам смысл спорить, если у нас вообще нет ничего готового. Что ты скажешь, Мейлин?
Мейлин довольно улыбнулась и согласилась, потому что для нее это означало маленькую победу, а Канда молчала и злилась. Она хотела бы спорить дальше, но опасалась, что проиграет спор и тогда ей ничего другого не останется, как распроститься с группой. Ее удовольствие внезапно было отравлено горьковатым привкусом поражения, и она решила поделиться воображаемым лучом прожектора с Мейлин. Но только пока, обещала она себе, только на время, а потом я все отберу.
Уже давно стемнело, когда Канда заставила себя уйти из дома Лонетты и поспешила домой, чувствуя себя провинившейся грешницей, потому что забросила свои домашние обязанности.
Она взлетела по четырем пролетам лестницы и постучала в дверь старенькой миссис Бейкер. До нее донеслись медленные, шаркающие шаги, – у миссис Бейкер был артрит, а когда дверь отворилась, девочка вдохнула сладкий аромат печенья на сахарной воде, которое старая женщина испекла для Канды и Чарлины.
– Потише, детка, – проворчала миссис Бейкер. – Не спеши и отдохни. Вот, держи, – сказала она, протягивая ей кусок липкого печенья, – поешь немножко сладостей и верни улыбку на свое хорошенькое личико.
Канда взяла печенье, но отбросила комплимент, ведь она понимала, что старая миссис Бейкер просто хочет сказать ей приятное, ведь она прекрасно знала, что никакая она не хорошенькая.
– Я пришла за Чарлиной, – сказала Канда, однако ее сестра уселась перед черно-белым телевизором миссис Бейкер и смотрела мультики – ее любимое развлечение.
Услышав, как назвали ее имя, Чарлин стала умолять:
– Зачем мне идти домой? Я уже сделала уроки. Можно мне остаться здесь немножко подольше? Пожалуйста, миссис Бейкер, пожалуйста!
– Хорошо, детка, – сказала миссис Бейкер Канде. – Чарлина пока побудет у меня, а ты иди приготовь ужин для мамы. Я через некоторое время пришлю ее домой.
Когда Канда повернулась, чтобы уходить, она внезапно почувствовала обиду. Чарлине было уже восемь лет, а она вела себя как ребенок. По дому она ничего не помогала, и все-таки мама, казалось, любит ее больше, потому что всегда хвалила ее мягкий характер и спокойствие, позволяя ей делать все, что той нравилось. Черт! – подумала Канда. Чарлина вовсе не спокойная, а просто тупая, и совершенно несправедливо, что ей все так просто достается. Мама объясняла это тем, что она младше, но Канда думала, что причина совсем в другом: Чарлина была изящной, со светлой кожей, как и мать, а Канда, судя по фотографиям, получилась копией ее отсутствовавшего отца, такая же долговязая, нескладная и черная, как эбеновое дерево.
Взяв ключ, висевший на ленточке на шее, она пересекла коридор и открыла дверь в три комнаты, которые она называла домом. Там было безукоризненно чисто, мама следила за этим, неважно, какой бы усталой ни была, убирая весь день жилища других людей.
Канда прошла на кухню и открыла старенький холодильник, всю ночь издававший забавные шумы. Достала оттуда кочан брокколи – мама настаивала, чтобы она приготовила какую-нибудь зелень, – и мясо, которое должно было стать их ужином. Она помыла и нарезала брокколи и поставила на плиту кастрюлю с небольшим количеством воды. Потом разрезала мясо на три гамбургера и уже начала их жарить, как в дверях показалась мама.
Канта испытывала прилив гордости, когда видела мать, так отличавшуюся от других соседских женщин: никогда не догадаешься, что весь день она провела, гладя белье, отскребая грязь и убирая квартиры. Высокие скулы, тонкие черты лица, туго собранные на затылке волосы – скорее африканская принцесса, чем уборщица.
Как бы она ни уставала, но ходила неизменно прямо; ее одежда, как и дом, всегда была опрятной и в хорошем состоянии.
– Привет, моя сладкая, – сказала она и прижала Канду к себе, обнимая и целуя. Канда сморщила нос, уловив запах аммиака и лимонного дезодоранта, напоминавших о занятиях матери.
– Чарлина до сих пор у соседки, – объявила она. – Я велела ей идти домой, а она не слушается.
Марта улыбнулась и покачала головой, слишком уставшая, чтобы выступать судьей и принимать чью-то сторону. Она присела возле кухонного стола и начала разгружать продуктовую сумку. Канда терпеть не могла, когда мать приносила разный хлам из тех квартир, где работала, но все-таки смотрела, как та вытащила старую картину и вытерла ее стекло одной из своих тряпок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
В помещении сидели там и сям небольшие группы, некоторые что-то записывали в блокноты, другие беседовали между собой. Никто не выглядел ненормальным или странным, а по тому, как они посмотрели на нее, Канда могла сказать, что ее узнали и делали вид, что она такая же, как и все. Она уже привыкла к этому и не знала, что раздражает ее больше – эта деланная холодность или то, что некоторые пристают к ней бесцеремонно, требуя от нее автографов или беседы, словно она была им обязана.
– Давайте-ка сядем вот сюда, – сказала Миранда, когда отвела Канду в солнечный уголок, немного в стороне от остальных. Она извлекла из потертого блокнота пачку бумаг и начала зачитывать распорядок дня. – Подъем у нас в шесть часов. Вы убираете свою постель…
– Я не убираю постели, – сказала она с напыщенным видом, чувствуя себя немного получше, когда пилюля, что бы это ни было, начала забирать ее немного. – Это работа горничной.
– У нас тут все сами заправляют свою постель. Потом следует завтрак, затем прогулка, а потом… – Тут эта Филдс поколебалась один миг, проявив свою неуверенность, от которой Канда испытала облегчение. – Затем мы выполняем терапевтические виды работ.
– А что это такое – если сказать просто по-человечески? – с вызовом спросила Канда, почуяв, что служащая не настолько владела собой, как ей хотелось показать.
– Ну, это разного рода мелкие занятия… расставить столы в кафетерии, помочь в наведении порядка в одном из кабинетов администрации либо…
– Как я понимаю, вы тут давали Пенни Фарлоу ежик для чистки унитаза, – криво ухмыльнувшись, сказала Канда, повторяя сплетни, слышанные ею когда-то насчет знаменитой музыкальной звезды Бродвея.
Миранда Филдс яростно затрясла своими седоватыми кудряшками.
– Таких вещей у нас не бывает, – заявила она с подчеркнутой серьезностью. – Тут, в Оазисе, мы определили, что небольшой физический труд имеет терапевтическое значение. Он связывает наших «путниц» с реальностью, а это способствует выздоровлению.
– Да что вы говорите! – горько рассмеялась Канда. – Хорошо бы, кто-нибудь сказал это моей мамаше. Она всю свою жизнь занималась физическим трудом… а потом упала замертво в возрасте сорока двух лет. Так что выполнение физических упражнений очень быстро покончило с ее связями с реальностью.
– Извините, – тихо сказала Миранда, и ее лицо приобрело то смешное выражение симпатии к обездоленным, которое на всю жизнь въелось в Канду и раздражало ее. А затем вернулась к тому, в чем понимала больше – к режиму дня: – Утренние лекции начинаются в девять. В десять вы и еще четыре леди встречаетесь в моем кабинете для групповых занятий. Затем ланч, потом послеполуденная лекция, потом снова занятия в группе.
И наконец, физические упражнения в бассейне или на спортивной площадке, обед в пять тридцать; вечерние занятия, затем чтение и выполнение письменных заданий, а потом сон. Есть какие-нибудь вопросы? – Она широко улыбнулась, словно одна из тех исполненных духом благотворительности учительниц из воскресной школы, которых мама обычно приводила домой на воскресный обед.
Когда Канда не ответила ей, Миранда поглядела на блокнот, который держала в руках.
– Если у вас нет ко мне никаких вопросов, тогда позвольте мне задать вопрос вам: почему вы оказались здесь?
– Судья сказал…
– Почему вы оказались здесь? – повторила Миранда, словно была глухая или что-то в этом роде.
– Я и так стараюсь объяснить вам, – сказала Канда с преувеличенной вежливостью. – Мне быть или здесь, или в тюрьме.
– Это не ответ на мой вопрос, – настаивала Миранда, глядя прямо в глаза Канде.
– Что ж, простите, если вас не устраивает мой ответ, – сказала Канда тем же вежливым тоном. – А что бы вам хотелось услышать?
– Сколько времени у вас существовала проблема с наркотиками?
Канда застыла от негодования.
– У меня нет проблем с наркотиками, – заявила она высокомерно. – Проблемы у меня с людьми.
Служащая Оазиса понимающе кивнула, и в этот момент Канде захотелось влепить пощечину по ее самодовольной белой физиономии.
– Мне известно, что вас дважды арестовывали из-за нарушения закона. Один раз вы обвинялись в том, что недостаточно заботились о двух ваших дочерях, которые после этого были отданы под опеку вашей сестре Чарлине. И вот недавно арест за попытку кражи в магазине Картье на автородео… В сообщении говорится, что вы вышли из магазина с дорогой изумрудной подвеской, что проявили агрессивность, когда охранник из магазина попросил вас ее вернуть, и что после этого ударили этого человека острым каблуком ваших туфель, причинив ему травму, на которую пришлось накладывать три шва.
– Если вам все это известно, тогда что мы морочим друг другу голову? – спросила Канда, стараясь не терять инициативу в разговоре.
– Так вы испытываете пристрастие к наркотикам?
– Раз уж вы все обо мне знаете, то…
– Сейчас речь идет не обо мне, – перебила ее Миранда. – Если вы не сможете признать, что у вас существует проблема, то мы не сможем начать с ней бороться.
Канда вскочила, приняв наглую, но до странности детскую позу. Со своими длинными костлявыми ногами, в короткой юбке, на какой-то миг она показалась двенадцатилетней девочкой-подростком, нарядившейся в материнский костюм и готовой показать язык своей учительнице.
– Можно мне удалиться теперь? – вежливо поинтересовалась она.
– Тут у нас не тюрьма, – ответила Миранда с тяжким вздохом, который сказал Канде, что она выиграла. – Тут у нас существуют правила и распорядок, но ваше дело следовать им или отказаться и уехать. – Без дальнейших комментариев она вручила Канде экземпляр правил Оазиса.
Проходя через большую комнату, Канда знала, что все глаза устремлены на нее, и старалась изобразить ту небрежную походку с покачиванием бедрами, которую любили ее поклонники. Когда рухнуло все остальное, гордость осталась при ней, и может быть, просто может быть, она поможет ей пройти через эту перевоспиталовку высшего класса. А сейчас ей нужно было только добраться до комнаты и не развалиться по дороге на кусочки.
Однако, когда она оказалась там, слезы пришли вновь. На этот раз она бросилась на постель, зарыла лицо в подушку и закричала от ярости и разочарования. Но причина заключалась не в Оазисе, как внезапно поняла она. Точно так же она плакала, когда была ребенком в доме у мамы, и плакала тогда из-за вещей, вызывавших ее ярость, – из-за грязи, необходимости тяжелой работы для мамы, дезертирства отца, из-за того, что у нее мало красивых вещей.
И теперь, впервые за много лет, она снова вернулась в шкуру той маленькой девочки, которая так многое ненавидела и так о многом жалела, той проклятой маленькой чернокожей малявки, у которой не было ни нарядов, ни денег, ни папы… ничего, только музыка в ее сердце, что звала ее.
5
Ее голос взлетал все выше и выше, добрался наконец до последних сладких нот «Славим тебя, Господи», и Канде показалось, что длань Господа подняла ее высоко, выше ободранного фасада, где размещалась конгрегация Божьих агнцев. Она не верила ни слову из того, что говорил священник на воскресной проповеди, однако в «аллилуйя», что пел хор, в радостном созвучии голосов хора Канда чувствовала Божью власть и силу, чувствовала силу надежды. Верила в обещания лучшей жизни, о которой она мечтала в их холодной квартире в Чикаго, где жила с мамой и младшей сестренкой Чарлиной.
– Открываем двести пятьдесят вторую страницу, братья и сестры, – сказал регент хора Франклин Эдлридж, – и поем «Велика милость твоя». – Канде не требовалась книга, она наизусть знала слова всех ее любимых гимнов. И когда орган заиграл вступление, она уверенно пропела начальные ноты и вскоре прищелкивала пальцами и пела блюз, который подхватила ее подруга Лонетта Джонс, а затем и другие певцы, которые возносили хвалу Господу в шершавом, жестком гимне трущоб.
– Поднимем радостный шум, чтобы он долетел до Господа! – крикнул брат Эдлридж, который никогда не упускал возможности устроить маленькую импровизацию, если музыка была пульсирующей, а голоса сильными. Из солидных членов конгрегации он нравился Канде больше всех, потому что разрешил ей петь в хоре еще в прошлом году, когда ей только исполнилось одиннадцать лет, то есть за год до положенного возраста.
Репетиция закончилась слишком быстро, а Канда медлила, не спешила идти домой и готовить ужин. Ей не хотелось прекращать петь, тем более что это была лучшая часть ее дня, а дома ее ожидали обычная скучная работа и обычное уныние жизни, зависящей от взрослых. Она махнула рукой Лонетте, которая вела вежливую беседу со взрослыми участниками хора. Лонетте было всего четырнадцать лет, но Канде она казалась зрелой и умудренной жизнью. Это именно она сказала Канде, что ее голос слишком хорош, чтобы растрачивать его в церковном хоре, и именно она предложила идею создать певческую группу.
– Пойдем ко мне домой? – спросила Лонетта, когда она отложила свою книжку с гимнами и собрала учебники. – Моя кузина Мейлин будет там, и мы сможем поупражняться в той новой аранжировке, которую сделал для нас Ли.
– А ты думаешь, что он к этому времени проснется? Думаешь, он сыграет для нас? – жадно спросила Канда. Брат Лонетты, Ли, играл на пианино в клубе «Цилиндр» на чикагской Стейт-стрит и временами, когда не слишком уставал, аккомпанировал «Уандерс», когда те упражнялись в своем растущем репертуаре песен.
– Может, если ты попросишь его как следует, – поддразнила ее Лонетта, зная, что Канду мальчики не интересовали. Все, что Канде нравилось, так это музыка, а еще разговоры о том, как будет хорошо, если «Уандерс» получат возможность выступать за деньги.
– Нечего, – твердо ответила Канда. – Я не собираюсь связываться с твоим братом, Лонетта, а если он не хочет играть на своем вонючем пианино, то мы можем петь и без него.
Взявшись за руки, девочки пошли домой к Лонетте, и хоть день здесь был не намного легче ее собственного, Канда была бы счастлива, если бы могла проводить его тут весь. Если послушать маму, то единственной хорошей музыкой была церковная, но Канда не могла с этим согласиться, тем более что голос был ее единственным талантом, ее единственной надеждой выбраться из бедности, на которую она была обречена. И поэтому она держала свою мечту в секрете. Это не было ложью, уговаривала она себя, когда-нибудь она обо всем расскажет маме, когда «Уандерс» станут реальностью и когда у мечты появится шанс превратиться в реальность.
Войдя в ветхий домик Лонетты, они услышали звуки старенького пианино Ли – и сильный, хриплый голос, выводивший «Мой приятель вернулся ко мне».
Ворвавшись в гостиную, Канда увидела Мейлин, которая флиртовала с Ли во время пения, ее блестящие, обработанные химией волосы падали на лицо, а шестнадцатилетнее тело с развитыми формами провокационно извивалось.
– Эй, – негодующе заявила Канда, – ты мое соло поешь, Мейлин! Почему ты не репетируешь свою часть?
– Сама такая, – ответила Мейлин, захохотав горловым смехом. – Может, это будет мое соло, ведь я его лучше пою.
– Да что ты говоришь! А я скажу тебе, что это я его лучше пою! – заспорила Канда, уколотая насмешкой Мейлин. Она недолюбливала и завидовала Мейлин Пауэрс с первого же дня, когда они встретились. Она умела петь и была красивой, с бледно-золотистой кожей, экзотическими чертами лица, драматически четкими и миндалевидными глазами с легкой поволокой.
– А что ты скажешь, Ли? – спросила Мейлин. – Тебе не кажется, что в моем исполнении соло звучит лучше? В конце концов, кто поверит маленькой, костлявой Канди Кейн, что у нее когда-нибудь был парень. – Она соблазнительно улыбнулась, приглашая Ли занять ее сторону.
Ли улыбнулся Мейлин и помотал головой.
– Не-а, – сказал он, – вот уж не собираюсь оказываться посреди кошачьей драки. Если вы, девочки, думаете становиться профессионалами, то вам лучше надо поучиться, как работать вместе… а это означает, что кто-то должен быть готов подпевать.
Уперев руки в бедра, Канда заявила:
– Ну, уж я вовсе не собираюсь подпевать, вот что я вам скажу!
Вмешалась Лонетта, неизменная примирительница.
– Ли прав, – заявила она. – Мы никогда ничего не добьемся, если не научимся работать сообща. Я вот что скажу. Канда и Мейлин будут петь соло по очереди. В конце концов, какой нам смысл спорить, если у нас вообще нет ничего готового. Что ты скажешь, Мейлин?
Мейлин довольно улыбнулась и согласилась, потому что для нее это означало маленькую победу, а Канда молчала и злилась. Она хотела бы спорить дальше, но опасалась, что проиграет спор и тогда ей ничего другого не останется, как распроститься с группой. Ее удовольствие внезапно было отравлено горьковатым привкусом поражения, и она решила поделиться воображаемым лучом прожектора с Мейлин. Но только пока, обещала она себе, только на время, а потом я все отберу.
Уже давно стемнело, когда Канда заставила себя уйти из дома Лонетты и поспешила домой, чувствуя себя провинившейся грешницей, потому что забросила свои домашние обязанности.
Она взлетела по четырем пролетам лестницы и постучала в дверь старенькой миссис Бейкер. До нее донеслись медленные, шаркающие шаги, – у миссис Бейкер был артрит, а когда дверь отворилась, девочка вдохнула сладкий аромат печенья на сахарной воде, которое старая женщина испекла для Канды и Чарлины.
– Потише, детка, – проворчала миссис Бейкер. – Не спеши и отдохни. Вот, держи, – сказала она, протягивая ей кусок липкого печенья, – поешь немножко сладостей и верни улыбку на свое хорошенькое личико.
Канда взяла печенье, но отбросила комплимент, ведь она понимала, что старая миссис Бейкер просто хочет сказать ей приятное, ведь она прекрасно знала, что никакая она не хорошенькая.
– Я пришла за Чарлиной, – сказала Канда, однако ее сестра уселась перед черно-белым телевизором миссис Бейкер и смотрела мультики – ее любимое развлечение.
Услышав, как назвали ее имя, Чарлин стала умолять:
– Зачем мне идти домой? Я уже сделала уроки. Можно мне остаться здесь немножко подольше? Пожалуйста, миссис Бейкер, пожалуйста!
– Хорошо, детка, – сказала миссис Бейкер Канде. – Чарлина пока побудет у меня, а ты иди приготовь ужин для мамы. Я через некоторое время пришлю ее домой.
Когда Канда повернулась, чтобы уходить, она внезапно почувствовала обиду. Чарлине было уже восемь лет, а она вела себя как ребенок. По дому она ничего не помогала, и все-таки мама, казалось, любит ее больше, потому что всегда хвалила ее мягкий характер и спокойствие, позволяя ей делать все, что той нравилось. Черт! – подумала Канда. Чарлина вовсе не спокойная, а просто тупая, и совершенно несправедливо, что ей все так просто достается. Мама объясняла это тем, что она младше, но Канда думала, что причина совсем в другом: Чарлина была изящной, со светлой кожей, как и мать, а Канда, судя по фотографиям, получилась копией ее отсутствовавшего отца, такая же долговязая, нескладная и черная, как эбеновое дерево.
Взяв ключ, висевший на ленточке на шее, она пересекла коридор и открыла дверь в три комнаты, которые она называла домом. Там было безукоризненно чисто, мама следила за этим, неважно, какой бы усталой ни была, убирая весь день жилища других людей.
Канда прошла на кухню и открыла старенький холодильник, всю ночь издававший забавные шумы. Достала оттуда кочан брокколи – мама настаивала, чтобы она приготовила какую-нибудь зелень, – и мясо, которое должно было стать их ужином. Она помыла и нарезала брокколи и поставила на плиту кастрюлю с небольшим количеством воды. Потом разрезала мясо на три гамбургера и уже начала их жарить, как в дверях показалась мама.
Канта испытывала прилив гордости, когда видела мать, так отличавшуюся от других соседских женщин: никогда не догадаешься, что весь день она провела, гладя белье, отскребая грязь и убирая квартиры. Высокие скулы, тонкие черты лица, туго собранные на затылке волосы – скорее африканская принцесса, чем уборщица.
Как бы она ни уставала, но ходила неизменно прямо; ее одежда, как и дом, всегда была опрятной и в хорошем состоянии.
– Привет, моя сладкая, – сказала она и прижала Канду к себе, обнимая и целуя. Канда сморщила нос, уловив запах аммиака и лимонного дезодоранта, напоминавших о занятиях матери.
– Чарлина до сих пор у соседки, – объявила она. – Я велела ей идти домой, а она не слушается.
Марта улыбнулась и покачала головой, слишком уставшая, чтобы выступать судьей и принимать чью-то сторону. Она присела возле кухонного стола и начала разгружать продуктовую сумку. Канда терпеть не могла, когда мать приносила разный хлам из тех квартир, где работала, но все-таки смотрела, как та вытащила старую картину и вытерла ее стекло одной из своих тряпок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55