– Вот сидят у меня две женщины, – объяснял мне как-то в Канаде один официант, – одна – писаная красавица, другая – славненькая, и как вы думаете, какая найдет раньше мужчину? Всегда менее эффектная! Уж это как пить дать.
Да, мои милые, мужчины шарахаются от избытка блеска. Если женщина чересчур сверкает, они сразу думают: для этой я недостаточно хорош. Мне понадобилось много времени, чтобы понять это. Женщина убеждена, что невозможно быть чересчур красивой! Что ты слишком красива, чтобы с тобой заговорили, – такое не придет в голову ни одной женщине! Но Овидий еще две тысячи лет назад призывал римлянок к осторожности. «Не выставляйте напоказ драгоценности и дорогие платья, – писал он в своей знаменитой «Науке любви», – это лишь отпугнет мужчин, которых вы желаете привлечь». (Вот у кого был кругозор!)
С этой точки зрения я одета совершенно неправильно, то есть слишком вычурно для заурядного мужчины. Однако именно то, что надо для художника. Музыкант, который в лучах славы сходит со сцены, почти задушенный поклонниками, у ног которого весь Париж, – для него действуют иные правила.
Он в приподнятом настроении. Посредственность сейчас не удовлетворит его. Закидываю ногу на ногу и оглядываюсь. Насколько могу судить, равной мне в зале нет! Зеркало у бара подтверждает это. В своем бело-золотистом платье я похожа на инопланетянку. В золотых нитях преломляется свет, обруч искрится и переливается. Усталости не видно. Я сижу и выжидаю. Времени двадцать минут третьего, и суета вокруг музыкантов постепенно перемещается со сцены сюда. Герои испытывают жажду. Неудивительно – в поте лица своего часами играли на сцене.
Вот и контрабасист в окружении почитателей. Теперь я уже знаю его имя, жирными черными буквами оно написано на афише у входа. Его зовут Проспер Дэвис, и вблизи он еще красивее, чем на сцене. Невероятно высок. Массивный! Исполин! Вот засмеялся. Никогда я еще не видела таких ослепительно белых зубов!
В эту секунду он обнаруживает меня. Осекается, как громом пораженный, и неотрывно смотрит на меня. Тут же им завладевают две блондинки и увлекают на другую сторону бара. Вот уже пропал из поля зрения. Но я не теряю мужества. Искра проскочила, и я с абсолютной уверенностью знаю, что он вернется ко мне. Если он в Париже без жены или подруги, он попытается познакомиться со мной.
Так оно и есть. После полутора томительных часов, и ни секундой раньше, он появляется. Любая другая на моем месте сдалась бы и уехала домой. Но я знаю эту среду. Не зря два месяца подряд проводила каждую ночь в джаз-клубах. Знаю, что даже самые упорные почитатели разбегаются, и музыканты всегда остаются (разочарованные) одни. Обе блондинки исчезли ближе к трем (очевидно, им рано вставать). Ту, что украла платочек, тоже не видно. Я пришла к выводу: тот, кто после концерта ведет себя особенно назойливо, не имеет никакого отношения к музыкантам. Вот тихая, слегка меланхоличная женщина, незаметно сидящая одна в уголке, та опасна! На сто процентов она замужем за одним из музыкантов. Но я не вижу ни одной в зале, которая подходила бы под это описание.
Проспер Дэвис подходит ко мне в четыре часа утра. Клуб почти пуст, остался только самый узкий круг: музыканты, менеджер, несколько действительно близких друзей и парочка полуночников, давно беззастенчиво рассматривающих меня. Сцена погружена в темноту, атмосфера раскованная. Проспер заказывает себе стакан со льдом и бутылку минеральной. Потом поворачивается ко мне и улыбается. Он молчит. Вероятно, застенчив. Теперь должна действовать я. Теперь или никогда. Вперед, Офелия!
– Вы играли великолепно, – говорю я по-английски, пытаясь преодолеть дрожь в голосе (мужчина настолько красив, что слова застревают у меня в горле), – поздравляю!
– Спасибо. – В голосе не слышно удивления. Он явно ждал, что заговорю первая. – Рад, что тебе понравилось. Я тебя видел со сцены. Ты американка?
– Нет, канадка. Но живу в Париже.
Больше мне и говорить ничего не надо. Дело пошло. Проспер Дэвис откашливается.
– Ты кого-нибудь ждешь?
– Нет.
– Можно к тебе сесть? После концерта мне непременно надо с кем-нибудь поговорить. – Он опускается на табурет рядом со мной и вытягивает свои длинные ноги. – Постепенно подходит критический момент. Мы уже шесть недель в турне. И я начинаю скучать по Нью-Йорку! – Он протягивает мне пачку сигарет. – Ты куришь?
– Нет, спасибо!
Он улыбается и закуривает.
– И не привыкай. Очень вредно.
– Не волнуйся, мне не нравится.
Наблюдаю исподтишка, как он с наслаждением пускает к потолку голубой дым. Кожа у него бархатистая, с золотым отливом, глаза цвета фундука, ресницы длинные и блестящие. Губы полные, широкие, красиво очерченные. Великолепная смесь. Волосы, глаза и рот – африканские. Прямой нос и высокий лоб – однозначно европейские. Но особенное впечатление производит на меня его голос – глухой, низкий, медлительный, немного хрипловатый. Самый эротический голос, который я когда-либо слышала. Голос мужчины, который все делает обстоятельно и неторопливо. Который не начинает того, чего не может довести до конца. Как он играет на контрабасе, я слышала. Если он так же хорошо любит… О боже, лучше не думать об этом, а то не смогу сдержаться.
– Ты как-то неудобно сидишь, – вдруг объявляет Проспер. – Эти высокие табуреты опасны. Пошли лучше за столик.
Я смущенно иду за ним, моя собственная воля словно парализована. Потом слушаю, как он рассказывает о турне. Рим, Мадрид, Лондон, Стокгольм, Осло, Вена, Берлин и вот Париж. Восемь стран за шесть недель. Почти каждый вечер – концерт. Но Франция – последний этап, потом наконец домой.
Время идет и идет, но я этого почти не замечаю. Усталость как рукой сняло. Смуглый красавец интересно рассказывает, не впадая в пошлость, на хорошем литературном английском, он явно получил хорошее воспитание. Я тайком рассматриваю его руки. Тонкие, чувствительные, с длинными пальцами. Нет ли изуродованных ногтей? (Тогда я бы сразу удрала.) Но все в порядке, ногти у него светлые, красивой формы, ухоженные. Ладони розовые, намного светлее его кожи. И язык светлее губ.
Он вдруг становится абсолютно своим, хотя я его почти не знаю. Слушая его эротический голос, я вся начинаю вибрировать. От него исходит такая сила, что я теряю голову. Тем не менее часов в пять я встаю и прощаюсь.
– Ты уже уходишь? – в панике спрашивает Проспер. – Тебя ждет твой муж?
– Нет. Но у меня завтра много работы. К тому же ты наверняка устал.
– Когда я играю, я никогда не засыпаю раньше семи утра. – Он заглядывает мне глубоко в глаза. – Ты не можешь побыть еще полчасика? Мы бы вместе выпили по бокалу шампанского.
– Мне действительно надо идти.
Проспер тоже встает и долго молча смотрит на меня с высоты своего огромного роста.
– Я тебя еще увижу? – спрашивает он наконец.
– Конечно. Завтра вечером.
– Я даже не знаю, как тебя зовут. Я называю свое имя и прощаюсь.
– Во сколько ты придешь завтра, Офелия? Так же поздно, как сегодня?
– Нет, раньше. В десять я уже буду.
– Хорошо. – Он провожает меня через мраморный холл и вращающуюся дверь к стоянке такси. – Буду ждать тебя!
Помогает мне сесть в машину, поднимает руку на прощание и смотрит вслед, пока машина не сворачивает за угол.
Весь следующий день у меня перед глазами стоит картина: огромный темнокожий мужчина в элегантном светлом костюме, один у входа в отель. Притягательный образ. Он придает мне силы, пока я пишу четырнадцать новых страниц, он не оставляет меня, когда я ем, принимаю душ и переодеваюсь к вечеру.
Весь день во мне бушует радость.
Проспер Дэвис будет моим первым черным любовником, в этом нет никакого сомнения. Судьба привела его ко мне, чтобы исправить то, что четверо других чернокожих совершили со мной в метро. Или я все это придумала себе? Может, я только потому хочу черного мужчину, чтобы не дрожать каждый раз от страха, увидев на улице темное лицо? Сама не знаю. Но одно мне ясно: я свихнусь, если вскоре не пересплю с кем-нибудь.
Правда, у него на пальце обручальное кольцо, но это меня не останавливает. Замуж я за него не собираюсь. Да, родные мои, теперь, в сорок один год, я могу наконец то, на что мужчины способны по природе: влюбиться телом, не расплачиваясь за это душой. То есть я надеюсь, что способна на это, ибо именно это я собираюсь сделать.
Ровно в десять я в отеле «Меридьен». Концерт изумительный, Проспер Дэвис играет только для меня, а потом мы опять сидим вместе до пяти. На этот раз так близко друг от друга, что касаемся ногами. Время от времени он берет мою руку. Говорим меньше, подолгу смотрим друг другу в глаза.
Я опять еду одна домой, когда на улице уже рассвело. Опять он машет мне рукой на прощание. Но перед тем, как мне сесть в машину, мы целуемся. Я становлюсь на цыпочки, обнимаю его за шею, целую в губы и почти теряю сознание от упоения.
– Тебе, правда, надо идти? – грустно спрашивает он. Я киваю. Но даю ему свой телефон. Только я прихожу домой, как он уже звонит.
– Можно прийти к тебе? – Его голос звучит еще глуше, чем обычно.
– Где ты?
– Наверху в своем номере. Я не могу заснуть. О, малютка, я должен увидеть тебя. – Он говорит медленно, тягуче, с тем хрипловатым эротическим тембром, который сводит меня с ума. И почему, черт подери, я не осталась у него? Может мне это кто-нибудь объяснить? Я знаю, что этот мужчина хорош для меня. Моя интуиция совершенно четко подсказывает мне это. Для чего строить из себя неприступную белую богиню? Потому что у него другой цвет кожи?
Я лежу, вытянувшись на своем диване и прижав трубку к уху.
– Ты одна? – спрашивает Проспер, с трудом уняв дрожь в голосе.
– Да. Совсем одна. – У меня на глаза наворачиваются слезы. Я настолько одинока, неудовлетворена, разочарована, как еще никогда в своей жизни. Я самый одинокий человек на земле. Три месяца без любви! Крупные слезы катятся по моим щекам.
– Ты плачешь, Офелия?
– Нет, – всхлипываю я.
– Ты устала? Хочешь спать?
– Нет, нет!
– Хорошо, через десять минут я буду у тебя. Где ты живешь? – Я колеблюсь одно мгновение. В этой квартире у меня еще не был ни один мужчина. Надо ли приглашать его сюда?
– Офелия! Ты меня слышишь? Я записываю. Как называется твоя улица?
Я набираю воздуха в легкие и диктую ему свой адрес.
Глава 14
Это была самая прекрасная ночь в моей жизни.
Из целого моря других ночей она выдается как купающаяся в солнечных лучах горная вершина из облаков. Собственно говоря, я считала, что знаю все о любви и страсти в свои сорок один год и со своими сорока тремя любовниками (не считая парижских), и казалась сама себе экспертом. Но век живи – век учись.
Встреча с Тристрамом в день моего тридцатилетия открыла новую эру. Долгое время я полагала, что ничто не сможет превзойти тот мой опыт. Но Проспер Дэвис подарил мне еще один звездный час, подняв меня на целую ступень выше. С ним я испытала вершину того, что мужчина и женщина могут дать друг другу: полный экстаз! Но не буду забегать вперед, все по порядку.
Положив трубку, я соображаю, что у меня очень мало времени. В шесть утра Париж пуст, и чтобы добраться от Порт-Мэйо до Пантеона, нужно максимум двадцать минут. Слишком мало времени, чтобы принять ванну или всерьез заняться туалетом. Поэтому я быстро мою тактически важные места (между пальцами на ногах, между ног и под мышками), кладу чистые пушистые полотенца и новое, гвоздичное мыло и как раз успеваю застелить постель свежим бельем, самым красивым, какое только обнаруживаю в шкафах моего оперного директора. Бледно-розовое, из мягкого, блестящего шелкового сатина. На подушках широкие плиссированные края, простыни украшены по периметру вышивкой.
Управившись, я разглаживаю покрывало и бросаю взгляд на роскошный балдахин из индийских тканей. Когда я спала здесь в первый раз, я грезила о романтических приключениях. И что произошло? Ничего. И наконец сегодня, три месяца спустя, большая французская кровать будет освящена! Кто бы мог подумать, что на это потребуется так много времени?
Я задергиваю тяжелые шторы, наношу капельку розового масла за уши и босиком возвращаюсь в салон. Вот уже раздается звонок в дверь. Проспер! Он уже здесь! Сердце колотится, в животе колет, силы покидают меня, я не в состоянии сделать ни шага. Опять раздается звонок, долгий, настойчивый, еще один.
– Офелия, – слышу я его низкий голос, – это я. Открой!
Голос возвращает меня к жизни. Я мчусь к двери, открываю, и вот он уже стоит передо мной, темнокожий исполин, в легком смущении. Еще красивее, еще элегантнее, чем на концерте. Он переоделся, на нем светлый льняной костюм, свежая рубашка в красную полоску, а вместо галстука – красный шейный платок. На мне только белый махровый халат. Все равно меня скоро разденут!
– Извини, – говорит Проспер, – все-таки вышло дольше, чем десять минут.
– Ничего. Заходи!
– Это твоя квартира? – удивленно спрашивает он. – Потрясающе! – Он проходит через салон, открывает концертный рояль, берет несколько аккордов. – Хорошее пианино. Ты играешь?
– К сожалению, нет. – Я все еще стою у двери и завороженно наблюдаю за ним. Это действительно самый красивый мужчина в моей жизни. Он оборачивается и быстрыми шагами подходит ко мне.
– О, малютка! – Он берет мое лицо в свои руки, нежно смотрит на меня, прикасается своим лбом к моему и находит губами мой рот. Долгий, бесконечный, жаркий поцелуй.
У него мягкие, чувственные губы, по-детски нежные.
– Офелия, – он берет обе мои руки и смотрит на меня долгим взглядом, – ты сердишься, что я пришел?
– Нет! Я рада! Ты голоден? – Глупый вопрос. – Или, может, хочешь выпить?
– Нет, спасибо, – его взгляд скользит вниз по мне, – этого мне достаточно. – Мой халат от страстного поцелуя распахнулся, обнажив грудь. Я сбрасываю его на пол, теперь все правильно. Я нисколько не стесняюсь. Стою перед ним обнаженная и с улыбкой говорю:
– Если этого достаточно, я покажу тебе свою спальню.
Через несколько секунд мы уже лежим на широкой постели. У Проспера дивное тело. Сильное, крепкое, мускулистое, но с нежной, бархатистой кожей. Он держит меня в своих объятиях, и мы долго лежим неподвижно рядом. Мне нравятся его сильные руки, его густо заросшая грудь. Только волосы на голове немного пугают поначалу. Они жесткие, как проволока, и чужие. С опаской провожу по ним рукой. Он это сразу чувствует.
– У тебя уже был черный любовник? – спрашивает он и внимательно смотрит на меня.
– Нет. Еще не было. А у тебя? Ты знаешь много белых женщин?
– Только белых. Моя мать белая, она датчанка. У меня две кузины в Копенгагене, такие же белые, как ты.
– Чем занимается твоя мать?
– Она фотограф, весьма преуспевающий.
– А твой отец?
– Преподаватель истории религии. Методист. Но живут они порознь: он в Филадельфии, она в Бостоне.
– Ты их любишь?
– Очень. Мы часто видимся. – Он улыбается мне и начинает нежно гладить. – Какая у тебя красивая, крепкая грудь, – говорит он и кладет на нее свою голову. – Ты и не представляешь себе, ты просто спасла меня. Я несколько недель был один. Я был так одинок, думал, что умру!
Мы лежим, тесно обнявшись. Моя светлая кожа мерцает, как слоновая кость, на его мощном золотисто-коричневом теле. Я словно лилия, а он великолепное тропическое дерево. Мне вспоминаются фрески с острова Крит, изображающие прелестных белых женщин и их горделивых коричневых мужчин.
– Ты никогда не бываешь на солнце, – замечает Проспер, – это хорошо. – Через какое-то время спрашивает: – У тебя есть свеча? Свечи так романтичны.
Я с улыбкой встаю и приношу из столовой большой серебряный подсвечник с пятью голубыми свечами из душистого пчелиного воска. Я зажигаю их и ставлю рядом с кроватью.
– Красиво, – вырывается у него вздох из глубины души. – О беби, давай любить друг друга! – Он гладит мои волосы и приступает к делу.
У Проспера Дэвиса прирожденный талант. Он овладевает мною медленно, кусочек за кусочком, сантиметр за сантиметром. Опершись на локти, любуется мною, наклоняется потом вперед и размеренно целует меня, спускаясь от шеи вниз. Я чувствую его губы, его язык, его дыхание. Я исхожу от желания! Мне то жарко, то холодно, я хочу этого мужчину!
Однако он не торопится. Спокойно берет в руку мои ноги и целует каждый пальчик. Я схожу с ума! Я хочу почувствовать его в себе!
– Поцелуй меня сюда, – говорю я и показываю на свой рот. Он смеется и, притянув меня к себе, находит мои губы и покрывает меня поцелуями. Я едва дышу, у меня замирает сердце. Я видела его член, и он показался мне гигантским. Слишком велик для меня, во всяком случае, слишком велик для того предохранительного средства, которое я (если быть честной) купила вчера. Или, может, все-таки попробовать? Почему бы и нет?
– Дорогой, – говорю я нерешительно, – я не знаю, любишь ты это или нет, но, если тебе все равно, не могли бы мы…
– Конечно! – Он понимает с полуслова. – Давай сюда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32