А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


Он рассказывал, что в его Гремихе иногда дует по неделе-полторы так, что теплоход не может причалить и болтается все это время в море вместе с почтой, продуктами и бедными, зелеными от качки пассажирами. Что неработающие жены вместе с детьми все дни, пока бушует так называемый «ветер раз», сидят дома: даже до магазина дойти практически невозможно. Что тем, кому нельзя отсидеться в тепле, приходится туго, ведь это целая эпопея — добраться до штаба, казарм или пирсов. Одних уносит совсем в другую сторону, других подолгу кружит на каком-нибудь ледяном пятачке, выбраться с которого в конце концов можно только на четвереньках — и то с чьей-нибудь помощью. Шапки, сумки и портфели с документами улетают навсегда в неизвестном направлении. Зато когда ветер, измучив всех, вдруг утихает (а случается это почему-то чаще всего ночью), вся Гремиха (дети — в первую очередь) одевается-обувается и вываливает на улицу. Гуляют-дышат, запасаясь кислородом до объявления следующего штормового предупреждения.
Лена, признаться, подозревала, что Олег несколько преувеличивает. Но слушать его было весело. И ехать в Гремиху за ним и еще большей романтикой Лене хотелось. Только было совершенно неясно, где она там будет работать. И возникала проблема: важнее Олег или работа?
В середине ноября Лена получила последнее письмо, еще не зная, конечно, что оно — последнее.
«Родная моя, любимая, ненаглядная девочка, — писал Олег, — я ужасно по тебе соскучился. Пока все складывается так, что на Новый год мы будем вместе. Сейчас вот выйдем на пару недель в море, а потом вернемся в базу и будем здесь аж до марта. Кэп обещает отпустить на целых десять дней в счет отпуска. Представляешь? Теплоход по расписанию — 26 декабря, значит, 27-го — я у тебя. Сама понимаешь, если погода не подведет. Я уже тут потихоньку у нашего интенданта клянчу деликатесы к новогоднему столу. Готовить, чур, буду я! От тебя — только заявки. Идет? А я тебе уже подарок приготовил. Не спрашивай какой — это сюрприз. Я очень, слышишь, очень тебя люблю! Скоро буду. Жди».
Письмо было коротким. Обычно Олег своим мелким, аккуратным почерком исписывал листа по два: вспоминал детство, училище, друзей, размышлял-философствовал о жизни. А тут — так коротко. Лена почти сразу же запомнила эту страничку слово в слово, но все равно каждый день перечитывала заново. Следующего письма она скоро не ждала: две недели Олег будет в море, значит, в лучшем случае — в первых числах декабря.
Но ни в первых числах, ни в середине декабря от Олега ничего не пришло. Лена отправила одно письмо, другое, третье.
— Да мало ли что, — утешала Алла. — Поменялись сроки выхода в море, вот и все.
— Но он бы написал, — ревела в подушку Лена.
— Ну, знаешь, жены подводника из тебя не получится, — сердилась Алла. — Что угодно может быть. Ты жди, больше от тебя ничего не требуется. Если ты так каждый раз будешь с ума сходить — никакого здоровья не хватит!
Это повторялось каждый вечер. Лена приходила с работы и ложилась на диван, уткнувшись в подушку. Алла, оставив на произвол судьбы семью, сидела с ней рядом, гладила по голове, успокаивала, ругала, поила чаем и валерьянкой.
Двадцать седьмого декабря Олег не приехал. А двадцать восьмого пришло письмо. От его друга, Игоря.
Олег погиб. И уже похоронен. Похоронен в Ленинграде.
Письмо было очень подробным, но Лена тогда почти ничего не поняла про пожар в отсеке, о котором писал Игорь. И того, что Олега больше нет, она никак не могла понять. Не могла и не хотела.
Снова рядом была Алла. Почти все время. Потому что на работу Лена не ходила: Алла позаботилась об этом, выхлопотала ей через знакомых у заводского начальства отпуск за свой счет.
«Леночка, я прошу Вас, приезжайте, — написала мама Олега. — Простите нас, что не сообщили раньше, чтобы Вы приехали на похороны. Так получилось. Приезжайте, я Вас очень жду».
Питер был почти родным городом для Аллы, куда она с детьми ездила к родителям мужа не реже чем раз в полгода. Поэтому Лену одну не отпустила. Куда она там без нее?
Сначала добрались до Петровых. Оттуда Лена позвонила. За ней сразу же прислали машину.
Мама Олега, Ольга Николаевна, в горе своем неизбывном, как за последнюю соломинку, хваталась за мысль: а может, после Олежки кровиночка его осталась? Вдруг осталась — и будет расти такой же красивый мальчик с голубыми глазами?
Конечно, когда Олег написал про эту Лену, на которой он так скоропалительно собрался жениться, Ольга Николаевна чуть было не слегла: так была расстроена. Подозревала, что женит ее Олежку на себе неизвестная ей (что за родители? кто она? откуда?) гарнизонная вертихвостка, которая, ясное дело, почему так спешит замуж. Наверняка уже забеременела, лишь бы парня охомутать.
То, что было достойно, с точки зрения Ольги Николаевны, безусловного осуждения, обернулось после гибели сына спасительным благом, засветилось маленькой звездочкой надежды, дающей силы перемочь тоску и дождаться приезда той, о которой сын писал с восторгом, бесконечно заклиная: «Она понравится тебе, мамочка, вот увидишь».
— Нет, Ольга Николаевна, я не жду ребенка, — ответила Лена на вопрос, который вырвался из груди ее несостоявшейся свекрови криком-страданием и жалобной мольбой почти сразу, как только Лена переступила порог.
— Ну почему-у? — простонала та в ответ и повалилась Лене в ноги. — Почему-у?
Лена не смогла поднять с пола Ольгу Николаевну, и они стояли на коленях на ковре, обнявшись и синхронно раскачиваясь в неутешном плаче.
Отец Олега, Павел Григорьевич, красивый, подтянутый, в форме, застыл над ними, не проронив ни слова.
Вот такая история.
Что было потом? Тоска, каждодневные слезы. И работа, несмотря ни на что. Мужчины? Их долгое время не было. Только года через три появился один — так, от безысходности, ненадолго. Потом — второй, и почти сразу же за ним — третий.
Это могло бы продолжаться, но Лена вовремя сказала себе: нет, этот путь не для меня. И научилась, покоряя неизменно (но видит Бог, невольно) практически все мужское окружение, отказывать всем даже в обычном провожании. Всем. Без исключения. Это не было принципом. Просто так получалось, что более или менее симпатичные мужчины действительно оказывались женатыми. А среди неженатых все попадались какие-то хлипкие телом — и узнавать, какая у них душа, почему-то не хотелось.
И Лена Турбина почти перестала ждать того, при встрече с которым, как когда-то при встрече с Олегом, она смогла бы сразу почувствовать и понять: мое.
4
Помните, до того, как я начала рассказывать историю любви Лены Турбиной, я говорила о том, что к моменту нашего повествования ее отношения с администрацией завода и с ее непосредственной начальницей Галиной Артуровной Званцевой становились все напряженнее? Так вот.
Наша Лена вся ушла в борьбу, и мимо нее прошел тот примечательный факт, что совсем рядом, практически в соседнем кабинете, появился новый мужчина.
Про то, что на заводе должна освободиться должность заместителя командира по режиму, капитан-лейтенант Буланкин, флагманский специалист штаба бригады подводных лодок, знал давно и приложил немало усилий, чтобы сюда попасть. Все, от кого это зависело, неоднократно поились (так уж на флоте заведено) то коньяком, то «шилом» («шило» — это в переводе с военно-морского спирт) — и в результате дело было улажено.
Новая служба предполагала отдельный кабинет, телефон, определенную долю независимости и власти. Все это Юрий Петрович Буланкин и получил.
В свое время, окончив школу на Новой Земле, где служил его отец, Юра отправился поступать в Севастопольское военно-морское инженерное училище, но не прошел по конкурсу. Домой возвращаться не стал, устроился работать. Потом — армия, точнее, флот. И затем — все-таки снова Севастопольское училище, в просторечии — «Голландия».
Уже на третьем курсе, как и многие его однокашники, Юра женился на красивой севастопольской девчонке, а получив лейтенантские погоны, увез свою Светланку из-под жаркого южного солнца на далекий Север. Увез под горькие, безутешные тещины слезы.
Молодые, когда еще только поженились, решили пожить сначала для себя, с детьми не торопиться. И у них это получилось. Светланка не работала, ждала Юру «с морей», занималась созданием домашнего уюта и верила, что она — самая счастливая на свете женщина.
Мечтающие о море курсанты, став лейтенантами и попав на корабли и лодки, почему-то почти сразу начинают мечтать о службе на берегу. Не все, конечно. Но большинство. А Юра Буланкин и в школе, и на срочной службе, и в училище привык относиться к большинству. Поэтому, когда года через три после начала службы выпал случай перевестись с лодки в штаб бригады, он им воспользовался. Жизнь началась более спокойная и размеренная.
Жена родила Юре дочку, которую он не долго думая назвал Светланкой номер два.
Юра любил своих Светланок и слыл образцовым семьянином. Но при этом никогда не упускал возможности лишний раз пообщаться с интересной женщиной. И жизнь его была расцвечена легкими флиртами и недолговечными романами. Отношения, грозящие затянуться и нарушить плавное и правильное течение жизни, он пресекал сразу и навсегда.
Но то, чего он так опасался, в конце концов все-таки произошло. В результате он остался без семьи, которая уехала от него (к радости его бывшей тещи, не полюбившей Юру с самого начала) в теплый Севастополь. Там старшая Светланка, довольно быстро пережив трагедию развода, снова вышла замуж. И у младшей Светланки появился новый папа. Мысль об этом была для Буланкина невыносима, но изменить ничего было уже нельзя.
Сам же Юра, хотя это и предполагалось, новой семьи не создал. О причинах этого я расскажу несколько позже. А сейчас только подчеркну, что к моменту знакомства с Леной Турбиной капитан-лейтенант Буланкин был абсолютно свободен.
К своим обязанностям в новой должности Юрий Петрович приступил, как водится, с огромным энтузиазмом, лелея мечту укрепить на заводе дисциплину и установить настоящий порядок: дела, по его мнению, были здорово запущены.
Оказалось, что в его функции, помимо всего прочего, входит и цензура каждого номера заводской газеты.
Секретарша начальника завода Тамара, яркая, холеная женщина лет сорока — сорока пяти, требовавшая обращаться к ней без отчества, сразу по-дружески предупредила Буланкина, что у редактора газеты Званцевой характер склочный и скверный, так что пусть будет готов ко всему.
Но Юрий Петрович умел ладить с женщинами. Даже с такими, как Галина Артуровна. И она, встретившись с ним и обсудив стоящие перед ними задачи, вдруг увидела такое понимание и такую доброжелательную улыбку, что неожиданно для себя решила, что наконец-то на заводе появился хоть один порядочный человек.
Но делиться своим открытием она, разумеется, ни с кем не стала. С кем делиться? С этой прима-балериной Турбиной, которая везде пролезает со своими глазками-губками и всем прочим? Которая не знает ни в чем отказа? И ведь считает себя настоящей журналисткой, все про профессионализм толкует! Может, и профессионализм, только в чем-нибудь другом.
Другую свою подчиненную, девятнадцатилетнюю Оксану, которая занималась версткой, Галина Артуровна вообще в расчет не брала. Слишком молода и слишком глупа. Авторитет для нее — эта Турбина, щеголяющая в коротких юбках. И ведь не девочка Турбина-то, тридцать уже. А думает, что ей все восемнадцать. Нет, дорогая моя, время бежит. Никуда от него не денешься, хоть какую короткую юбку надень! С какой стати, спрашивается, все считают ее невозможной красавицей? Ничего особенного в ней нет, если разобраться. Просто поставила себя так: я не я! И красавица она, и журналистка, каких свет не видывал! Куда уж нам до нее, мы университетов не кончали. Только двадцать восемь лет журналистского стажа тоже кое-что значат!
Так рассуждала сама с собой Галина Артуровна Званцева, целеустремленно (по-другому она не умела) шагая домой после очередного рабочего дня, главным событием которого она, безусловно, считала встречу с Буланкиным. Правда, не совсем понятно, почему мысли ее при этом были заняты больше Леной Турбиной, а не Юрием Петровичем.
Общаться с периодически меняющимися «режимниками» Лене Турбиной приходилось редко: только тогда, когда Званцева уходила в отпуск. Кстати, делала это Галина Артуровна ужасно неохотно, а иногда норовила и вообще остаться без положенного отдыха. Ведь в ее отсутствие газета полностью переходила в руки Турбиной. А это было чревато…
И болеть Званцева не умела. Точнее, никогда не уходила на больничный — в отличие от Лены, которая, по мнению главного редактора, была ужасной симулянткой, потому что раза два в год отсиживалась по неделе, а то и по две дома.
«Знаем мы эту ангину», — обычно мрачно и совершенно серьезно усмехалась Званцева в трубку, когда Лена звонила, чтобы сообщить, что заболела.
Лена терпела этот сарказм, это фактическое обвинение во лжи. А что сделаешь? Доказывать что-либо было совершенно бесполезно: Званцева никогда и никому не верила. Никому не верила. Никогда не болела. И всегда была на своем боевом посту.
А тут вызвали Галину Артуровну в Североморск на какой-то семинар. На целых три дня. Очень вовремя вызвали, надо сказать.
Лене совершенно необходимо было дать в номер небольшую статью начальника второго цеха Рубцова статью, которую Галина (так безобидно звали за глаза свою начальницу Лена с Оксаной) ни за что бы не пропустила.
Выпуск совпал с отсутствием Званцевой — и статья Рубцова красовалась на первой полосе. Лена была удовлетворена. Закончив верстку номера, они с Оксаной досиживали в редакции остаток рабочего дня, довольные друг другом и состоянием покоя и мира, которое успевало их охватить, как только Званцева куда-нибудь отлучалась, даже ненадолго.
К ним все заглядывали. И все улыбались. Забрели в кабинет и два заводских кота (не в переносном, а в буквальном смысле) — два симпатичных кота: рыжий и черный. Рыжего звали, как всех рыжих котов времен перестройки, Чубайсом, а черного — почему-то Гитлером. Давшие клички были, видимо, большими пессимистами и ничего хорошего от этой жизни не ждали.
А вот Лена с Оксаной — ждали. И правильно делали. Пессимизм вещь опасная. И очень вредная. От него, от пессимизма, все хвори и болезни. Так любила повторять воронежская бабушка Лены, которая до самых последних дней своей восьмидесятидвухлетней жизни оставалась отчаянной озорной кокеткой, обожающей новые шляпки, умопомрачительные наряды с непременными пелеринами и малюсенькие, вышитые бисером ридикюльчики, как она их называла и которых у нее было штук пятнадцать, не меньше. Но про воронежскую бабушку не сейчас, это так, к слову.
— Елена Станиславовна, а вы знаете, что у нас теперь новый начальник по режиму? — спросила Оксана, не поворачивая головы от окна, к которому она, облокотившись на подоконник, в данный момент буквально прилипла, хотя (Лена это знала точно) ничего сверхъестественного там, за стеклом, не происходило.
Когда не было ни срочной работы, ни Званцевой, делом жизни Оксаны становилось безотрывное наблюдение за жизнью, творящейся на улице, — наблюдение пристальное и молчаливое, лишь изредка прерывающееся каким-нибудь неожиданным возгласом. Неожиданным, но периодически повторяющимся. Например, таким: «Представляете, Елена Станиславовна, в Древней Греции не было окон! Как же они, бедные, жили?»
«Действительно, как?» — думала Лена, хотя ее всегда больше интересовало не то, что происходит снаружи, а то, что таится внутри, за стеклами сотен разноцветно горящих прямоугольников города.
Летом, когда день длился круглые сутки, все окна глазели одинаково пусто и бессердечно. И поэтому смотреть на них было совсем неинтересно. Но когда Полярный почти на полгода погружался в глубокую, неподвижную задумчивость темно-синей ночи, его окна оживали, становясь загадочными и не похожими друг на друга. Они манили уютным покоем зеленого, притягивали добротой и великодушием желтого, бередили душу тайной страстью красного — и только голубой люминесцент отпугивал своей холодной, космической отрешенностью.
За каждым светящимся окном текла своя жизнь. И чаще — совсем не такая, какой она представлялась из-за цвета абажуров и занавесок. Лена часто с грустью думала об этом, но все равно посматривала на задернутые шторы. Посматривала не с любопытством, а с надеждой, пытаясь угадать-разглядеть за ними — счастье.
Оксана была уверена, что ни в каком помещении ничего интересного быть не может, А вот на улице… Даже когда там было совсем темно, она все равно умудрялась что-нибудь высмотреть.
Оксану одинаково интересовали и солнце, и луна, и тучи, и звезды, и лужи, и снег, и воробьи на ветках, и бакланы на помойках. Она (кстати, так же, как и Лена) умела одинаково радоваться любой погоде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36