Умоляю, быстрее!
Ошалевший парень ничего не мог понять, но уже сидел за рулем. «Туда!» — показала она рукой.
Дороги как таковой не было. Но они проехали. Одинаково седые старички уже вели Славу к машине. Кровь теперь уже не била фонтаном, а ровно заливала всего Славу из-под еще одной повязки, которую наложили на рану старики. Жгут почему-то не спасал. Джинсы, рубашка… их можно было выжимать. Парень, видимо, засомневался: машину пачкать не хотелось. Но под Лениным молящим взглядом решительно шагнул к Славе и помог усадить его на переднее сиденье.
Лена метнулась к задней двери, резко распахнула ее. Понимая, что нельзя терять ни секунды, она в последний момент все-таки успела обернуться к старикам и, прижав руки к груди, не в силах выразить им благодарность, помотала головой и возвела глаза к небу, очевидно, призывая Бога воздать им за милосердие. Они тоже качали головами, но сокрушенно-сочувственно. Что-то говорили на прощание. Что-то советовали. Но Лена этого уже не слышала.
Машина бешено неслась, подпрыгивая на ухабах лесной дороги. При этом она отчаянно дребезжала всеми своими составляющими, грозящими в любой момент отвалиться. Поэтому Лена истово молила про себя: «Господи, сделай так, чтобы доехали, чтобы ничего не сломалось». А вслух, то обнимая Славу сзади за плечи, то гладя его волосы, она приговаривала: «Миленький мой, родненький, потерпи».
Казалось, что они едут вечность. А до поселковой больницы было всего шесть минут езды. Так сказал парень.
В больнице, к счастью, было целых три единицы свободного медперсонала женского пола. Они чуть ли не с радостью бросились к Славе: наконец-то есть кого спасти!
Славу довели до кабинета, усадили на стул. Он тут же потерял сознание. Но это уже не было так страшно. Рядом были врачи, которые с помощью, очевидно, нашатыря сразу же привели его в чувство. Передав им Славу и ответив на какие-то вопросы, Лена вышла из кабинета и обессиленно прислонилась к стене. Парень, привезший их (Лена теперь рассмотрела: он был круглолиц, румян и черноглаз), топтался около двери. Лена полезла в сумку за деньгами, которых, признаться, у нее было очень мало. Он отшатнулся: да вы что! Повиснув у него на шее, Лена наконец заплакала.
Потом была «скорая помощь», мчащаяся с сиреной в город, приемный покой БСП, снова рассказ о том, что произошло.
На каталке Славу повезли в операционную, Лена еле поспевала рядом, держа его за руку. А он все пытался сообразить, как же лучше сообщить маме. Паниковал, что останется без руки.
Лене хотелось, чтобы он вел себя помужественнее, чтобы подбодрил ее, успокоил. Но успокаивать и говорить что-то бодрое приходилось ей: у Славы была тихая истерика.
Перед операционной Лена помогла медбрату снять со Славы бурые и жесткие от высыхающей крови джинсы и рубашку — все это она с трудом свернула и сложила в пакет. И осталась под дверью ждать. Было шесть часов вечера. Надо было позвонить маме. Своей. А потом уже придумать, как быть с мамой Славы. Придется ведь, наверное, идти к ней, надо же какую-нибудь одежду ему принести. Но сейчас — только ждать. Хирург в приемном покое сказал, что травма очень серьезная. Как пройдет операция? Каковы будут последствия? И все-таки самое страшное было позади. Лена снова и снова прокручивала в памяти все, что случилось на поляне. Как это случилось. И никак не могла взять в толк: почему получилось все именно так? Ведь было так хорошо. И могло бы продолжаться, если бы не эта проклятая бутылка. Но ведь все и всегда так поступают, если нет под рукой штопора. Кто бы мог подумать… Ну почему? Почему так все получилось?
Но главное, чего никак не могла и не хотела понять Лена, — это то, как хрупка человеческая жизнь, как непредсказуема каждая ее секунда, какая тоненькая ниточка соединяет жизнь и смерть. Какая тоненькая ниточка. И ничего ни от кого не зависит. Ничего ни от кого! Болезнь, война, катастрофа — страшно, но понятно. А вот такая, совершенно дикая, случайность — как ее осознать, как объяснить? Как предотвратить? И можно ли предотвратить? Если нельзя, значит — судьба? От которой не уйдешь. Хорошо, допустим. А помощь — фантастическая, просто ниоткуда? Это что? Ведь если бы… Там же не было никого. Никого! И вдруг — старики. И вдруг — парень с машиной. Это ведь тоже судьба, которая, как любила повторять баба Зоя, «и подстережет, и убережет». Ни обмануть, ни уйти нельзя. Подстережет. И спасет, если нужно? Нужно кому? И зачем тогда то, что предшествовало спасению? Что это? Предупреждение?
Лена извелась в поисках ответов на все эти мучительные вопросы, которые ответов и не предполагают. Что мы можем знать? Ничего. Жизнь — цепь случайностей. Так однажды сказал Слава. Да, именно так он сказал. А Лена горячилась и доказывала, что все дело в судьбе. Что то, что нам кажется случайностью, где-то кем-то определено таким образом, чтобы подвести к тому, что в конечном итоге должно получиться. Слава удивлялся нематериалистическим взглядам своей собеседницы и периодически возвращался к этому, подшучивая над Леной: «А вы, Леночка, говорите, судьба…»
— Ну, Леночка, убедились, что все в этой жизни определяет его величество случай? — этим вопросом встретил Слава Лену на следующий день, когда она рано утром вошла в палату буквально на цыпочках, боясь побеспокоить Славиных сопалатников, с которыми вчера уже успела познакомиться. В том, что Слава уже не спит, она почему-то не сомневалась.
— Слава Богу, вы уже в состоянии спорить, вчера дела обстояли гораздо хуже, — обрадовалась Лена, забыв почему-то, как и Сорокин, поздороваться.
— Да и сегодня все скверно, — махнул здоровой рукой Слава.
— Нет, так не надо, — заволновалась Лена, присаживаясь на краешек его кровати, стоящей у окна.
— Что не надо, Лена? Что не надо? Надо правде смотреть в глаза. Вот я и говорю… Не судьба, а цепь случайностей определяет нашу жизнь. Не приди я тогда к Денисову…
Лена грустно усмехнулась:
— Я поняла, Слава. Не было бы знакомства со мной — не было бы поездки в лес. Не было бы поездки — и рука была бы цела.
— Да, Леночка! Да! Именно так. И вы сами прекрасно это понимаете.
Лене стало неуютно. Она столько пережила вчера. Разве нельзя ее было пожалеть за это? Но Слава, видимо, жалел только себя. Что ж. Действительно. Легко ей рассуждать. Это ведь у него, а не у нее — перерезанные артерия, сухожилия и нервы. Последствия ясны даже неспециалисту: неподвижная кисть, фактически — инвалидность. И все-таки… И все-таки Лене хотелось, чтобы Слава вел себя по-другому. Ведь вчера он, пожалуй, держался более мужественно. Так это вчера. Вчера реальность, вспоротая бутылочным осколком и заливаемая кровью, была мистически неправдоподобной, казалась страшным сном, который в конце концов закончится. Он и закончился. Инвалидностью. Значит, закончился плохо. Но Слава жив! И это главное. Но это только с точки зрения тех, у кого руки-ноги целы. И у кого вообще все замечательно.
— У вас ведь все замечательно, Леночка? Не так ли? — спросил Слава, явно издеваясь.
Сил для оптимизма у него не было. А вот для злой иронии — хватало.
— Да. У меня все здорово. — Лена поднялась и пошла к выходу.
Слава молчал. Она вернулась, снова села рядом:
— Я вот тут кое-что принесла…
— Нет-нет, ничего не надо. И… знаете… Лена, я, наверное, не прав. — Все это прозвучало напряженно-дежурно.
— Думаю, что не правы. Но это не важно, — ответила Лена, пытаясь выйти на легкие, непосредственные интонации. Кажется, у нее ничего не получилось.
— Леночка, вы мне про матушку мою расскажите лучше. А то я вчера не все понял, — попытался исправить ситуацию Слава.
— Не переживайте. Сказала все, как велели. Успокоила как могла. А она просила успокоить вас, сказать, что чувствует себя нормально. Вот.
— Да, бедная моя матушка… Только этого ей не хватало. — Кривая Славиного пессимизма снова поползла вверх. И скрывать этого он и не собирался.
Лена с тяжелым сердцем покинула палату. Вчера она испытывала к этому человеку столько любви, нежности, сострадания. Думала, что то, что случилось, свяжет их, видимо, навсегда. Ошиблась. В себе ошиблась. В нем ошиблась. Хотя… Никто ничего не знает. Может, все еще образуется. Нельзя требовать от человека мужества в такой ситуации. Это только в книжках бывает.
Чувство разочарования, опустошенности, неудовлетворенности собой и острой досады на судьбу, неправильную и несправедливую, не покидало Лену весь день.
— Леночка, что с вами сегодня? — несколько раз удивился Марк Захарович в ответ на ее раздраженный тон.
Матильда потихоньку порадовалась: «А ты думал, ангел — твоя Леночка? И у нее может быть плохое настроение. Все мы не ангелы!»
Все проговорить, доосмыслить и докопаться до истины (относительной, разумеется, — до той, которая — только сейчас, здесь и для нас) можно было только с Ольгунчиком.
Она слушала взахлеб. И качала головой. И взмахивала руками. И бесконечно повторяла: «Ну и ну!»
Перед тем как начать ей все подробно, в красках, описывать, Лена сто раз сказала: «Умоляю, никому!» Ольгунчик клятвенно заверяла, что ни-ни. Дело в том, что Сорокин на самом деле просил Лену никому ничего не говорить. Особенно подруге Оле. Потому что если будет знать Оля, то обязательно будет знать и Денисов. А Денисов, несколько раз повторил Слава, не так прост, Леночка, как кажется. Никому не надо знать, как и где это произошло.
Лена знала, что Сорокин почему-то тщательно скрывает их отношения от Денисова. Ей это было непонятно. Ведь друзья вроде… Сильно она, правда, в это не вникала и сама от Денисова ничего не скрывала: да, встречаются они иногда с Сорокиным и по телефону общаются. Но раз теперь Слава так настойчиво просил ничего не говорить, она, конечно, не скажет. Хотя совсем никому — это же просто невозможно. Ольгунчик, безусловно, ненадежный в этом плане человек. Но вместе с тем кто же лучше, чем она, все поймет? Никто. Лена просто попросит как следует, чтобы она ничего Денисову не рассказывала, да и все.
Поведение Сорокина в больнице Ольгунчику тоже не понравилось.
— Я же говорила, человек в футляре, — твердила она.
— Да при чем тут это? — недоумевала Лена.
— При всем. — Ольгунчик, как всегда, была категорична и непримирима. — Я тебе сразу сказала, что он тебе не пара. Слюнтяй, размазня, да еще в футляре. Понимаешь? Он не может расслабиться, отдаться полностью чувствам. Такая женщина рядом. А он?
— Ольгунчик, ты все не про то, — пыталась возразить Лена.
Но Ольгунчика остановить было трудно:
— Я тебе сразу сказала: зануда. Не, ну сама подумай: не рассказывать Денисову! Разве не странно? Они же друзья. Он весь из каких-то условностей состоит. Понимаешь? Всего боится, все просчитывает. Как бы чего не вышло! Вот его Бог и наказал.
— А он считает, что я всему виной. Представляешь? Говорит, женщины всегда приносят ему несчастье.
— Вот-вот, и я о том же. Зануда. Плюнь на него и в больницу больше не езди.
— Ну конечно! А кто ж к нему, кроме меня, придет? Нет, я должна. И потом… Это все пустяки. Это пройдет. Я думала, ты поможешь мне закрыть на все это глаза… Понимаешь, я не хочу его терять. Не хочу.
— Да ну тебя! — рассердилась Ольгунчик. — Тоже мне нашла! Я, наоборот, рада, что все так получилось.
В общем, тот разговор с Ольгунчиком, на который рассчитывала Лена, не получился. Получился другой. Но сердиться на подругу было невозможно. А уж обижаться — тем более. И даже когда на следующий же день Ольгунчик чистосердечно призналась, что все рассказала Денисову, Лена просто не нашлась что ответить — и не более того. Правда, Ольгунчик заверила, что уж Денисов точно не проболтается.
Славу выписали через неделю. Всю эту неделю Лена ходила к нему, они вели какие-то пустопорожние разговоры, и Лена уходила неизменно расстроенной. Завязавшиеся отношения рассыпались на глазах. От нежности Сорокина не осталось и следа. Отвлеченные философствования — и ничего более. Лена недоумевала: как же так? Ведь до этой проклятой поездки было совершенно ясно, что он влюблен. И по идее то, что случилось, должно было только еще больше сблизить их. Но увы…
Итак, Славу выписали через неделю. И теперь Лена ежедневно справлялась о его здоровье по телефону. Кстати, когда он поднимал трубку, то произносил свое «да» с таким неудовольствием и нелюбовью ко всему миру, что Лена содрогалась и не понимала, как она раньше этого не слышала. Удивляясь, она забывала, что раньше и не могла слышать, как он отвечает на звонок, по той простой причине, что Сорокин всегда звонил ей сам. И не раз удивлялся, между прочим, Лениному легкому и веселому «але», спрашивая: «Леночка, неужели у вас всегда такое хорошее настроение?» Да, сорокинская ипохондрия, давно замеченная Ольгунчиком, просто на время задремала. А ведь Лена тоже видела ее признаки в самом начале, но была уверена, что рядом с ней, с Леной Турбиной, Слава не сможет не измениться в лучшую сторону. Он и изменился. Но случай… Предатель-случай подстерег и все испортил. Все испортил. Может, Слава и прав? Цепь случайностей. С этим, кстати, смириться легче. Легче, чем с приговором бескомпромиссной и безжалостной, если вдуматься, судьбы. К кому она благосклонна? Ну-ка поищем. Кому живется весело, вольготно на Руси? Где оно, счастье-то? У кого? Покажите нам! Без денег счастливым, прямо скажем, быть трудно. А таких — большинство. А те, которых меньшинство, тоже плачут. Им тоже чего-то не хватает. То здоровья, то любви, то понимания. Так что судьба если и есть, то злодейка. И нечего поэтому в нее верить и на нее рассчитывать. Живи, лови момент, радуйся случаю, если он хорош, и плачь, если плох.
Эти неутешительные выводы сделала уже не Лена, а Ольгунчик, когда они, сидя на скамейке в парке, в очередной раз проговаривали-обмусоливали свою жизнь и жизнь вообще в свете последних событий.4
— О, Денисов! — вдруг радостно заорала Ольгунчик, чуть не подавившись шоколадным батончиком, который был куплен ею на последнюю десятку и от которого они с Леной сейчас, в обеденный перерыв, по очереди откусывали.
— Девочки! — тоже обрадовался Денисов, подходя к ним и усаживаясь рядом на лавку. — А вы что здесь делаете?
— Обедаем, — почти хором ответили Лена с Ольгунчиком.
Денисов, посмотрев на кончающийся батончик, сочувственно покачал головой и, порывшись в своем кофре, достал яблоко:
— Вот вам еще яблочко.
В парк Евгений Иванович пришел, оказывается, по делу. Через полчаса здесь должен будет состояться митинг «зеленых» в защиту чего-то там (чего именно, Денисов, конечно, не вник), вот его и пригласили.
— Фотографировать или выступать? — поинтересовалась Лена.
— Конечно, фотографировать, Леночка. Ты же знаешь, выступать я не люблю.
— Но у вас это хорошо получается. Последняя ваша передача мне очень понравилась. Впрочем, как и все остальные.
— Ты просто добрая очень, Леночка, — засветился Денисов. — Снимали на ходу. Там много не так, как хотелось бы…
Евгений Иванович хотел подробно рассказать, что же там было не так, но тут к нему подбежали два немолодых возбужденно-лохматых мужика и потащили к воротам парка, где уже собирался такой же нечесаный народ с пока еще не развернутыми транспарантами.
— Вот ведь еще чудилы, — покачала головой Ольгунчик. — И охота им…
Лена решила больше Сорокину не звонить. Может, сам догадается? Но он не догадался. Прошел день, другой, неделя…
— Не звонил? — спросила с порога в очередной свой визит к Лене Ольгунчик. — И не позвонит. Не жди. Папочка его так умыл! Ты не представляешь!
Ольгунчик начала рыться в своем безразмерном мешке, который мнила сумкой.
— Я тебе сейчас все прочитаю!
— Может, так расскажешь? — попыталась протестовать Лена, которая по большому счету не была поклонницей дневникового жанра.
— Нет, послушай. — Ольгунчик наконец нашла свои записи, которые начинались так: «Я пришла к Денисову. А там Славик с забинтованной рукой. Ничто не предвещало беды…»
Читала она долго, с выражением, особо выделяя свои, как ей казалось, писательские находки. Из всего Лена поняла одно: Денисов сказал Сорокину в ответ на его выдуманную историю по поводу травмы, что он прекрасно знает, что произошло на самом деле. Вот, собственно, и все. Спасибо вам, дорогие друзья. Спасибо.
Ольгунчик себя виноватой не чувствовала вовсе. И не понимала, что скорее всего именно она поставила точку в отношениях Лены с Сорокиным. Она свято верила, что все идет совершенно нормально. Лена, оглушенная, растерянная, не знала, как реагировать на то, что прочитала, а теперь рассказывала по третьему разу Ольгунчик. А надо было, оказывается, восхищаться не только ею, Ольгунчиком, которая сумела передать все с таким искрометным юмором, но и Денисовым, который отомстил Славику за всех женщин.
— За каких женщин? — не поняла ничего Лена.
— Господи, ну я же тебе рассказываю. Славик подарил Денисову на день рождения видеокассету. Там сняты скрытой камерой женщины, которым Славик назначал свидания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Ошалевший парень ничего не мог понять, но уже сидел за рулем. «Туда!» — показала она рукой.
Дороги как таковой не было. Но они проехали. Одинаково седые старички уже вели Славу к машине. Кровь теперь уже не била фонтаном, а ровно заливала всего Славу из-под еще одной повязки, которую наложили на рану старики. Жгут почему-то не спасал. Джинсы, рубашка… их можно было выжимать. Парень, видимо, засомневался: машину пачкать не хотелось. Но под Лениным молящим взглядом решительно шагнул к Славе и помог усадить его на переднее сиденье.
Лена метнулась к задней двери, резко распахнула ее. Понимая, что нельзя терять ни секунды, она в последний момент все-таки успела обернуться к старикам и, прижав руки к груди, не в силах выразить им благодарность, помотала головой и возвела глаза к небу, очевидно, призывая Бога воздать им за милосердие. Они тоже качали головами, но сокрушенно-сочувственно. Что-то говорили на прощание. Что-то советовали. Но Лена этого уже не слышала.
Машина бешено неслась, подпрыгивая на ухабах лесной дороги. При этом она отчаянно дребезжала всеми своими составляющими, грозящими в любой момент отвалиться. Поэтому Лена истово молила про себя: «Господи, сделай так, чтобы доехали, чтобы ничего не сломалось». А вслух, то обнимая Славу сзади за плечи, то гладя его волосы, она приговаривала: «Миленький мой, родненький, потерпи».
Казалось, что они едут вечность. А до поселковой больницы было всего шесть минут езды. Так сказал парень.
В больнице, к счастью, было целых три единицы свободного медперсонала женского пола. Они чуть ли не с радостью бросились к Славе: наконец-то есть кого спасти!
Славу довели до кабинета, усадили на стул. Он тут же потерял сознание. Но это уже не было так страшно. Рядом были врачи, которые с помощью, очевидно, нашатыря сразу же привели его в чувство. Передав им Славу и ответив на какие-то вопросы, Лена вышла из кабинета и обессиленно прислонилась к стене. Парень, привезший их (Лена теперь рассмотрела: он был круглолиц, румян и черноглаз), топтался около двери. Лена полезла в сумку за деньгами, которых, признаться, у нее было очень мало. Он отшатнулся: да вы что! Повиснув у него на шее, Лена наконец заплакала.
Потом была «скорая помощь», мчащаяся с сиреной в город, приемный покой БСП, снова рассказ о том, что произошло.
На каталке Славу повезли в операционную, Лена еле поспевала рядом, держа его за руку. А он все пытался сообразить, как же лучше сообщить маме. Паниковал, что останется без руки.
Лене хотелось, чтобы он вел себя помужественнее, чтобы подбодрил ее, успокоил. Но успокаивать и говорить что-то бодрое приходилось ей: у Славы была тихая истерика.
Перед операционной Лена помогла медбрату снять со Славы бурые и жесткие от высыхающей крови джинсы и рубашку — все это она с трудом свернула и сложила в пакет. И осталась под дверью ждать. Было шесть часов вечера. Надо было позвонить маме. Своей. А потом уже придумать, как быть с мамой Славы. Придется ведь, наверное, идти к ней, надо же какую-нибудь одежду ему принести. Но сейчас — только ждать. Хирург в приемном покое сказал, что травма очень серьезная. Как пройдет операция? Каковы будут последствия? И все-таки самое страшное было позади. Лена снова и снова прокручивала в памяти все, что случилось на поляне. Как это случилось. И никак не могла взять в толк: почему получилось все именно так? Ведь было так хорошо. И могло бы продолжаться, если бы не эта проклятая бутылка. Но ведь все и всегда так поступают, если нет под рукой штопора. Кто бы мог подумать… Ну почему? Почему так все получилось?
Но главное, чего никак не могла и не хотела понять Лена, — это то, как хрупка человеческая жизнь, как непредсказуема каждая ее секунда, какая тоненькая ниточка соединяет жизнь и смерть. Какая тоненькая ниточка. И ничего ни от кого не зависит. Ничего ни от кого! Болезнь, война, катастрофа — страшно, но понятно. А вот такая, совершенно дикая, случайность — как ее осознать, как объяснить? Как предотвратить? И можно ли предотвратить? Если нельзя, значит — судьба? От которой не уйдешь. Хорошо, допустим. А помощь — фантастическая, просто ниоткуда? Это что? Ведь если бы… Там же не было никого. Никого! И вдруг — старики. И вдруг — парень с машиной. Это ведь тоже судьба, которая, как любила повторять баба Зоя, «и подстережет, и убережет». Ни обмануть, ни уйти нельзя. Подстережет. И спасет, если нужно? Нужно кому? И зачем тогда то, что предшествовало спасению? Что это? Предупреждение?
Лена извелась в поисках ответов на все эти мучительные вопросы, которые ответов и не предполагают. Что мы можем знать? Ничего. Жизнь — цепь случайностей. Так однажды сказал Слава. Да, именно так он сказал. А Лена горячилась и доказывала, что все дело в судьбе. Что то, что нам кажется случайностью, где-то кем-то определено таким образом, чтобы подвести к тому, что в конечном итоге должно получиться. Слава удивлялся нематериалистическим взглядам своей собеседницы и периодически возвращался к этому, подшучивая над Леной: «А вы, Леночка, говорите, судьба…»
— Ну, Леночка, убедились, что все в этой жизни определяет его величество случай? — этим вопросом встретил Слава Лену на следующий день, когда она рано утром вошла в палату буквально на цыпочках, боясь побеспокоить Славиных сопалатников, с которыми вчера уже успела познакомиться. В том, что Слава уже не спит, она почему-то не сомневалась.
— Слава Богу, вы уже в состоянии спорить, вчера дела обстояли гораздо хуже, — обрадовалась Лена, забыв почему-то, как и Сорокин, поздороваться.
— Да и сегодня все скверно, — махнул здоровой рукой Слава.
— Нет, так не надо, — заволновалась Лена, присаживаясь на краешек его кровати, стоящей у окна.
— Что не надо, Лена? Что не надо? Надо правде смотреть в глаза. Вот я и говорю… Не судьба, а цепь случайностей определяет нашу жизнь. Не приди я тогда к Денисову…
Лена грустно усмехнулась:
— Я поняла, Слава. Не было бы знакомства со мной — не было бы поездки в лес. Не было бы поездки — и рука была бы цела.
— Да, Леночка! Да! Именно так. И вы сами прекрасно это понимаете.
Лене стало неуютно. Она столько пережила вчера. Разве нельзя ее было пожалеть за это? Но Слава, видимо, жалел только себя. Что ж. Действительно. Легко ей рассуждать. Это ведь у него, а не у нее — перерезанные артерия, сухожилия и нервы. Последствия ясны даже неспециалисту: неподвижная кисть, фактически — инвалидность. И все-таки… И все-таки Лене хотелось, чтобы Слава вел себя по-другому. Ведь вчера он, пожалуй, держался более мужественно. Так это вчера. Вчера реальность, вспоротая бутылочным осколком и заливаемая кровью, была мистически неправдоподобной, казалась страшным сном, который в конце концов закончится. Он и закончился. Инвалидностью. Значит, закончился плохо. Но Слава жив! И это главное. Но это только с точки зрения тех, у кого руки-ноги целы. И у кого вообще все замечательно.
— У вас ведь все замечательно, Леночка? Не так ли? — спросил Слава, явно издеваясь.
Сил для оптимизма у него не было. А вот для злой иронии — хватало.
— Да. У меня все здорово. — Лена поднялась и пошла к выходу.
Слава молчал. Она вернулась, снова села рядом:
— Я вот тут кое-что принесла…
— Нет-нет, ничего не надо. И… знаете… Лена, я, наверное, не прав. — Все это прозвучало напряженно-дежурно.
— Думаю, что не правы. Но это не важно, — ответила Лена, пытаясь выйти на легкие, непосредственные интонации. Кажется, у нее ничего не получилось.
— Леночка, вы мне про матушку мою расскажите лучше. А то я вчера не все понял, — попытался исправить ситуацию Слава.
— Не переживайте. Сказала все, как велели. Успокоила как могла. А она просила успокоить вас, сказать, что чувствует себя нормально. Вот.
— Да, бедная моя матушка… Только этого ей не хватало. — Кривая Славиного пессимизма снова поползла вверх. И скрывать этого он и не собирался.
Лена с тяжелым сердцем покинула палату. Вчера она испытывала к этому человеку столько любви, нежности, сострадания. Думала, что то, что случилось, свяжет их, видимо, навсегда. Ошиблась. В себе ошиблась. В нем ошиблась. Хотя… Никто ничего не знает. Может, все еще образуется. Нельзя требовать от человека мужества в такой ситуации. Это только в книжках бывает.
Чувство разочарования, опустошенности, неудовлетворенности собой и острой досады на судьбу, неправильную и несправедливую, не покидало Лену весь день.
— Леночка, что с вами сегодня? — несколько раз удивился Марк Захарович в ответ на ее раздраженный тон.
Матильда потихоньку порадовалась: «А ты думал, ангел — твоя Леночка? И у нее может быть плохое настроение. Все мы не ангелы!»
Все проговорить, доосмыслить и докопаться до истины (относительной, разумеется, — до той, которая — только сейчас, здесь и для нас) можно было только с Ольгунчиком.
Она слушала взахлеб. И качала головой. И взмахивала руками. И бесконечно повторяла: «Ну и ну!»
Перед тем как начать ей все подробно, в красках, описывать, Лена сто раз сказала: «Умоляю, никому!» Ольгунчик клятвенно заверяла, что ни-ни. Дело в том, что Сорокин на самом деле просил Лену никому ничего не говорить. Особенно подруге Оле. Потому что если будет знать Оля, то обязательно будет знать и Денисов. А Денисов, несколько раз повторил Слава, не так прост, Леночка, как кажется. Никому не надо знать, как и где это произошло.
Лена знала, что Сорокин почему-то тщательно скрывает их отношения от Денисова. Ей это было непонятно. Ведь друзья вроде… Сильно она, правда, в это не вникала и сама от Денисова ничего не скрывала: да, встречаются они иногда с Сорокиным и по телефону общаются. Но раз теперь Слава так настойчиво просил ничего не говорить, она, конечно, не скажет. Хотя совсем никому — это же просто невозможно. Ольгунчик, безусловно, ненадежный в этом плане человек. Но вместе с тем кто же лучше, чем она, все поймет? Никто. Лена просто попросит как следует, чтобы она ничего Денисову не рассказывала, да и все.
Поведение Сорокина в больнице Ольгунчику тоже не понравилось.
— Я же говорила, человек в футляре, — твердила она.
— Да при чем тут это? — недоумевала Лена.
— При всем. — Ольгунчик, как всегда, была категорична и непримирима. — Я тебе сразу сказала, что он тебе не пара. Слюнтяй, размазня, да еще в футляре. Понимаешь? Он не может расслабиться, отдаться полностью чувствам. Такая женщина рядом. А он?
— Ольгунчик, ты все не про то, — пыталась возразить Лена.
Но Ольгунчика остановить было трудно:
— Я тебе сразу сказала: зануда. Не, ну сама подумай: не рассказывать Денисову! Разве не странно? Они же друзья. Он весь из каких-то условностей состоит. Понимаешь? Всего боится, все просчитывает. Как бы чего не вышло! Вот его Бог и наказал.
— А он считает, что я всему виной. Представляешь? Говорит, женщины всегда приносят ему несчастье.
— Вот-вот, и я о том же. Зануда. Плюнь на него и в больницу больше не езди.
— Ну конечно! А кто ж к нему, кроме меня, придет? Нет, я должна. И потом… Это все пустяки. Это пройдет. Я думала, ты поможешь мне закрыть на все это глаза… Понимаешь, я не хочу его терять. Не хочу.
— Да ну тебя! — рассердилась Ольгунчик. — Тоже мне нашла! Я, наоборот, рада, что все так получилось.
В общем, тот разговор с Ольгунчиком, на который рассчитывала Лена, не получился. Получился другой. Но сердиться на подругу было невозможно. А уж обижаться — тем более. И даже когда на следующий же день Ольгунчик чистосердечно призналась, что все рассказала Денисову, Лена просто не нашлась что ответить — и не более того. Правда, Ольгунчик заверила, что уж Денисов точно не проболтается.
Славу выписали через неделю. Всю эту неделю Лена ходила к нему, они вели какие-то пустопорожние разговоры, и Лена уходила неизменно расстроенной. Завязавшиеся отношения рассыпались на глазах. От нежности Сорокина не осталось и следа. Отвлеченные философствования — и ничего более. Лена недоумевала: как же так? Ведь до этой проклятой поездки было совершенно ясно, что он влюблен. И по идее то, что случилось, должно было только еще больше сблизить их. Но увы…
Итак, Славу выписали через неделю. И теперь Лена ежедневно справлялась о его здоровье по телефону. Кстати, когда он поднимал трубку, то произносил свое «да» с таким неудовольствием и нелюбовью ко всему миру, что Лена содрогалась и не понимала, как она раньше этого не слышала. Удивляясь, она забывала, что раньше и не могла слышать, как он отвечает на звонок, по той простой причине, что Сорокин всегда звонил ей сам. И не раз удивлялся, между прочим, Лениному легкому и веселому «але», спрашивая: «Леночка, неужели у вас всегда такое хорошее настроение?» Да, сорокинская ипохондрия, давно замеченная Ольгунчиком, просто на время задремала. А ведь Лена тоже видела ее признаки в самом начале, но была уверена, что рядом с ней, с Леной Турбиной, Слава не сможет не измениться в лучшую сторону. Он и изменился. Но случай… Предатель-случай подстерег и все испортил. Все испортил. Может, Слава и прав? Цепь случайностей. С этим, кстати, смириться легче. Легче, чем с приговором бескомпромиссной и безжалостной, если вдуматься, судьбы. К кому она благосклонна? Ну-ка поищем. Кому живется весело, вольготно на Руси? Где оно, счастье-то? У кого? Покажите нам! Без денег счастливым, прямо скажем, быть трудно. А таких — большинство. А те, которых меньшинство, тоже плачут. Им тоже чего-то не хватает. То здоровья, то любви, то понимания. Так что судьба если и есть, то злодейка. И нечего поэтому в нее верить и на нее рассчитывать. Живи, лови момент, радуйся случаю, если он хорош, и плачь, если плох.
Эти неутешительные выводы сделала уже не Лена, а Ольгунчик, когда они, сидя на скамейке в парке, в очередной раз проговаривали-обмусоливали свою жизнь и жизнь вообще в свете последних событий.4
— О, Денисов! — вдруг радостно заорала Ольгунчик, чуть не подавившись шоколадным батончиком, который был куплен ею на последнюю десятку и от которого они с Леной сейчас, в обеденный перерыв, по очереди откусывали.
— Девочки! — тоже обрадовался Денисов, подходя к ним и усаживаясь рядом на лавку. — А вы что здесь делаете?
— Обедаем, — почти хором ответили Лена с Ольгунчиком.
Денисов, посмотрев на кончающийся батончик, сочувственно покачал головой и, порывшись в своем кофре, достал яблоко:
— Вот вам еще яблочко.
В парк Евгений Иванович пришел, оказывается, по делу. Через полчаса здесь должен будет состояться митинг «зеленых» в защиту чего-то там (чего именно, Денисов, конечно, не вник), вот его и пригласили.
— Фотографировать или выступать? — поинтересовалась Лена.
— Конечно, фотографировать, Леночка. Ты же знаешь, выступать я не люблю.
— Но у вас это хорошо получается. Последняя ваша передача мне очень понравилась. Впрочем, как и все остальные.
— Ты просто добрая очень, Леночка, — засветился Денисов. — Снимали на ходу. Там много не так, как хотелось бы…
Евгений Иванович хотел подробно рассказать, что же там было не так, но тут к нему подбежали два немолодых возбужденно-лохматых мужика и потащили к воротам парка, где уже собирался такой же нечесаный народ с пока еще не развернутыми транспарантами.
— Вот ведь еще чудилы, — покачала головой Ольгунчик. — И охота им…
Лена решила больше Сорокину не звонить. Может, сам догадается? Но он не догадался. Прошел день, другой, неделя…
— Не звонил? — спросила с порога в очередной свой визит к Лене Ольгунчик. — И не позвонит. Не жди. Папочка его так умыл! Ты не представляешь!
Ольгунчик начала рыться в своем безразмерном мешке, который мнила сумкой.
— Я тебе сейчас все прочитаю!
— Может, так расскажешь? — попыталась протестовать Лена, которая по большому счету не была поклонницей дневникового жанра.
— Нет, послушай. — Ольгунчик наконец нашла свои записи, которые начинались так: «Я пришла к Денисову. А там Славик с забинтованной рукой. Ничто не предвещало беды…»
Читала она долго, с выражением, особо выделяя свои, как ей казалось, писательские находки. Из всего Лена поняла одно: Денисов сказал Сорокину в ответ на его выдуманную историю по поводу травмы, что он прекрасно знает, что произошло на самом деле. Вот, собственно, и все. Спасибо вам, дорогие друзья. Спасибо.
Ольгунчик себя виноватой не чувствовала вовсе. И не понимала, что скорее всего именно она поставила точку в отношениях Лены с Сорокиным. Она свято верила, что все идет совершенно нормально. Лена, оглушенная, растерянная, не знала, как реагировать на то, что прочитала, а теперь рассказывала по третьему разу Ольгунчик. А надо было, оказывается, восхищаться не только ею, Ольгунчиком, которая сумела передать все с таким искрометным юмором, но и Денисовым, который отомстил Славику за всех женщин.
— За каких женщин? — не поняла ничего Лена.
— Господи, ну я же тебе рассказываю. Славик подарил Денисову на день рождения видеокассету. Там сняты скрытой камерой женщины, которым Славик назначал свидания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36