А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

называлось punto in aria — стежок в воздух
так и с любовной памятью: кусок кружева — вот он, а узора не помнишь, оттого и немилость, от недоумения

ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА
Лондон, двадцать седьмое ноября
Совсем забросил свой дневник, даже забыл, куда засунул его в прошлый раз, оказалось — в сейф. Надья уехала, и я могу не выходить из кабинета целыми днями, перебиваясь сэндвичами с тунцом, которые строжайше запрещено проносить дальше первой двери хранилища.
Написал два письма Надье, пытаясь изложить свои размышления, но так и не дождавшись ответа, возвращаюсь к своему дневнику.
Интересно, а на что могут быть похожи самозарождающиеся вещи? Вот так живешь и не знаешь — может быть, стол, за которым работаешь, или чашка, из которой привык пить чай, и не созданы вовсе, а таинственным образом самозародились в предначальные времена. Ну и что, если на чашке надпись Made in China ? Может быть, эта надпись тоже самозародилась вместе с чашкой, чтобы никто не догадался, что это prima materia. А может быть, мне пора пойти и выпить чаю с тостом. И отдохнуть.
Иоанн позаботился о потомках: в тексте приведены довольно точные указания, где именно искать камеру — чулан? кладовку? — в которой спрятаны артефакты.
Насколько я знаю, Гипогеум представляет собой довольно сложную систему лабиринтов, три этажа подземных залов. Конечно же, археологи и искатели кладов за последнее столетие там все перекопали, но есть шанс, что это захоронение пока не обнаружено.
Придется попотеть, чтобы идентифицировать ориентиры; например, Иоанн пишет о пещере Киприана и о каком-то столбе Феодосия, а у меня нет уверенности, что все это до сих пор так называется. И что из этого следует?
Похоже, из этого следует, что я собрался на Мальту. Что я там забыл? Я что, действительно верю во всю эту свинцово-ртутную теорию невероятности? Скорее всего, не верю, именно поэтому мне так хочется отправиться на Мальту и найти там Иоанновы самозародившиеся вещи. Хотя бы для того, чтобы стряхнуть с них пыль.

MОPAC
декабрь, 4
ojos llorosos
нина — ирландка с веснушчатой грудью, с яблочным блестящим подбородком, пожилая молли блум в шерстяных носках, она мой корабельный босс и носит на шее универсальный ключ, открывающий все каюты, кроме капитанской
я стараюсь пореже встречаться с ниной глазами
я все делаю ей назло, думает нина, сплю ей назло, умываюсь, чтобы ей досадить, завтракаю из отвращения к ней, не поднимаю глаз из ненависти
нина — трехглазка из братьев гримм, один глаз у нее для команды, другой для пассажиров, а третий — для меня, и этот третий полон презрения
будь она серафимом, носила бы этот глаз на крыле как знак проницательности, но нина не серафим и носит глаз на низком лбу, как ископаемая рептилия из мезозойской глины, в зарослях медной ирландской проволоки, полной сердитого электричества
будь она кельтским балором, чей единственный глаз убивает, умелый выстрел из пращи сместил бы глаз на затылок, и воины нины на заднем плане, глядишь, и пали бы от блеклого взгляда ключницы, от пристальных ее ojos abombados
ni с a — это не только девочка, а еще и зрачок заодно это можно любить испанский, жаль, что я его забыл
ni с a de los ojos — выколю себе на предплечье в ближайшем порту
яблочко очей моих

без даты
possible quej'ai ей tant d'esprit?
Каждая вещь, дорогой мой, содержит в себе все те свойства, какие в ней обнаруживают, говорит Гераклит, раскуривая сигару с золотым ободком. Вынужден вам возразить, говорит Демокрит, разглядывая на свет янтарную каплю в низком бокале, вещи не содержат в себе ничего из того, что мы в них обнаруживаем.
Коньяк изряден для моего камердинера, но дурен для меня, и это значит, он не хорош и не плох. Un nul. Сигара простовата для вас, но в самый раз для вашего лакея. И тут вхожу я и отбираю у них коньяк и сигару. Я — слуга двух господ.

без даты
вампум
с лукасом у меня будет другая жизнь, наверное, когда живешь с таким, как лукас, устаешь очень сильно
оттого, что не просто отдаешь и не просто получаешь, как большинство дышащих друг другу на руки существ, нет, аи contraire — у вас отнимается для того, чтобы нечто третье из отнятого слепить, нечто безнадежное, как гнездо каменного стрижа, склеенное из его слюны и водорослей, грязно-белый шарик на пещерной стене, за которым придут в марте таиландские сборщики с ножами и фонариками, срежут все до крошки, и знаете что? стрижи построят новые в апреле, точно такие же, только грязно-розовые
потому что слюны уже не хватает и приходится добавлять туда их собственную, стрижиную кровь

То : Mr. Chanchal Prahlad Roy,
Sigmund-Haffner-Gasse 6 A-5020 Salzburg
From: Dr. Jonatan Silzer York,
Golden Tulip Rossini,
Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta
Dezember, 3
Чанчал, душа моя.
Сегодня ночью думал о тебе, вспоминая нашу первую встречу — зимой, в St. Johannsspital, точнее, в том душноватом кафе на углу Мёлльнерштрассе. Я читал газету и прихлебывал глинтвейн с гвоздикой и медом, а ты вошел, принюхался и заказал то же самое. Ты сидел у окна, и свет падал на тебя полосами, оттого что хозяин приспустил полосатые жалюзи — солнце было слишком ярким, — я смотрел на твои ноздри, втягивающие гвоздичный аромат, а потом — когда тебе принесли стакан с целительным питьем — на твое горло, где сжимался и разжимался комок удовольствия.
Знаешь, о чем я думал? Когда Мария Стюарт, прибыв в страну королевой, приняла участие в праздничном пире и отведала вина, очевидцы написали, что теперь в ее королевском происхождении и предназначении сомневаться не приходится. Достаточно, мол, поглядеть на ее белое прозрачное горло, где отчетливо видно густую алую винную струйку, стекающую вниз к белой прозрачной груди. Каково, а?
Кажется, я прочел это у Голдинга, но теперь уж не уверен.
Твое горло было смуглым, но я видел глинтвейн, струящийся там, внутри, и я знал его вкус! Этот вкус вволакивал мое собственное нёбо.
Я понятия не имел, кто ты такой, но понял, что мальчик недавно приехал — ты кутался в пальто, пожалуй, коротковатое для зальцбургской моды, кашлял и разглядывал посетителей. Городские жители не смотрят по сторонам. Случайно наткнувшись на тебя взглядом, они стараются отвести его как можно быстрее: боже упаси вызвать подозрение в интересе к прохожему, тем более к чужаку. Ответного же взгляда они боятся как адова огня.
Иногда мне бывает стыдно за то, что я веду себя иначе, мне нравится смотреть на лица — особенно на твое, Чанчал. И я скоро его увижу.
Не думаешь же ты, что мне суждено жить здесь до конца наших дней, в беспомощности и ничтожестве?
Когда я снова увидел тебя — возле дверей лаборатории, — мне показалось, что позвоночник мой расплавился, и я не смогу протянуть тебе руку.
Твои пальцы были похожи на тростник, а ногти отливали розовым, рука твоя трепетала в воздухе передо мной, будто стрекозиное крыло.
А я, вместо того чтобы пожать ее, представлял уроки фортепиано, которые тебе давал какой-нибудь порочный учителишка в твоем оранжерейном делийском детстве.
— Доктор Йорк? — У тебя был шелестящий смущенный акцент человека, наскоро выучившего несколько немецких предложений.
— Говорите по-английски, — произнес я, пытаясь улыбнуться, и ты выдохнул:
— Я ваш новый ассистент, бла-бла-бла… Прахлад. Поверишь ли, я не разобрал твоего имени! Если бы
кто-нибудь сказал мне тогда, что с этим нескладным новичком кофейного цвета мы поставим уважаемую клинику с ног на голову, да что клинику — весь засыпающий зимний город, весь мир!..
Ты пишешь, что начал новую серию, тебе кажется, что ты нашел ошибку. Что ж, я в тебе не сомневался. Не забывай, что эта игра уже стоила мне медицинской карьеры, а ты горяч и тщеславен, милый Чанчал, — гляди в оба, будь осторожен и никому ничего не говори.
Прислать тебе свои записи я теперь не могу, мне тошно от одной мысли о стволовых клетках; все, чего мне хочется, когда я вижу коробку с дисками, — это засунуть их поглубже, прочь, долой, чтобы не видеть этих насекомых значков, расползающихся, теряющих смысл. Мои записи — это заряженное ружье, арбалет, способный выпустить отравленную стрелу.
Все эти люди, изгнавшие меня, опозорившие мое имя в моем собственном мире, не в состоянии оценить величия, научной силы и неоспоримой очевидности того, что я сделал. Они смотрят прямо, Чанчал, а я смотрю вверх.
Й.

ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА
Лондон, четвертое декабря
Рукопись Иоанна покрыта какими-то пятнами. В этом, конечно же, нет ничего удивительного, обычные следы времени, но последнее время в этих пятнах мне мерещатся то чьи-то лица, то замысловатые, как в тестах Роршаха, бабочки, то какие-то тоскливые пейзажи.
Я просто переутомился. И Надья так не вовремя укатила к своим латиносам. Надеюсь, это хоть немного поднимет ей настроение, потому что у меня последние несколько лет вообще нет никакого настроения.
Пишет мне, что переживает за отца. Мне поручено навещать его два раза в день, а я был там два дня назад, зато оставил сестре и сиделке корзинку с сияющими фруктами из Fortnum & Mason, похожими на восковые игрушки. Себе, не удержавшись, купил баночку гусиной печенки и выскреб ее хлебом на кухне, даже не присев. Еще пара недель такой жизни — и я начну завтракать в Gordon Ramsay.
Надеюсь, что старый Мэл все-таки выкарабкается. Они с Надьей похожи: Мэл тоже всегда отличался торопливой резкостью и особой чувствительностью к чужим словам. Наверное, поэтому он и стал писателем. Он был моим другом и познакомил меня со своей дочерью. После чего наша дружба резко пошла на убыль, надо заметить. Мэл — поклонник писателя Честерфилда и всерьез убежден, что любовь — занятие для неприкаянных обормотов. Как там говорится у графа-графомана? Расходы невероятны, позы нелепы, а удовольствие недолговечно.
А потом с Мэлом случилось то, что случилось. Надежд на восстановление практически нет, и это придает его прежним книгам особый привкус, публика такое любит. Во всяком случае, врачи, как мне показалось, готовят Надью к худшему: пожизненная кома, безвылазное пребывание в границах собственного тела.
Надья все твердит, что он теперь превратился в аксолотля, а мне кажется, что в аксолотля постепенно превращаюсь я сам.

МОРАС
декабрь, 5
вся обслуга на принцессе ходит с железными стаканчиками в носках ботинок
здешний персер говорит, это для сэйфити, чтобы не падать, а я думаю, что все мы ищем финиста ясна сокола
только у финистовой невесты в реквизите еще три железные просвиры были и три железных колпака — но если у нашего персера попросить, он выдаст и глазом не моргнет
меж тем я написал лукасу шестьдесят четыре письма, сегодня посчитал — шестьдесят два электронных и две открытки, столько есть гексаграмм и цзин, не помню, ни что это, ни откуда я это знаю
столько квадратиков на шахматной доске, а раньше их бывало сто сорок четыре и рядом с королем стояли фигура грифон и фигура василиск
шестьдесят четыре женских умения описаны в камасутре: писать стихи, приручать скворцов, подражать звукам гитары и барабана, окрашивать зубы в черное, жонглировать, украшать слонов и повозки флагами, дрессировать боевых баранов, там еще много есть, я бы, наверное, умер, если бы встретил ту, что умеет их все, что еще? ах да
will you still need me, will you still feed me, when I'm sixty-four?

без даты
плавт говорил — женщина пахнет хорошо, когда ничем не пахнет, а я что скажу? женщину нужно нюхать, трогать и дышать ей в затылок, когда она плачет говоря с женщиной, к ней нужно непременно повернуться лицом и долго повторять и гудеть одно и то же, как делают хористы в греческой трагедии
иначе не выйдет ничего, хоть лопни насмешливым момом
я сам женщина и знаю, черт возьми

ОСКАР — НАДЬЕ, ПИСЬМО ПЕРВОЕ
Лондон, 6 декабря
Я давно не писал тебе писем, а ты давно не уезжала так надолго. Да еще упаковав свои лучшие шелковые платья, да, да — я подглядел. Видишь, какой я нескромный пылкий вуайёр.
А ты меня — признайся! — держишь за I ' homme moyen sensuel.
Ты пишешь, что задыхаешься от жары в пыльном Буэнос-Айресе. А я, представь, задыхаюсь от пыли в своем суперохлажденном хранилище, будто на дне пересохшей Мировой Реки, среди полок и картотек, где все разложено в отвратительном удушающем порядке.
Как же он меня раздражает. Нет, не порядок в нашем заведении, а порядок вообще, мировой порядок, если угодно. Вокруг, куда ни глянь, одни заасфальтированные дорожки. В Средние века мир был гораздо мягче и податливей, оттого что его не заливали гудроном.
Я не могу разрушить мировой порядок. Кажется, это мне не по силам, но я могу разрушить порядок в себе самом. Осмотическим путем. И я делаю это, изучая Liber Platonis quartorum и другие тексты, в которых еще сквозит надежда.
Пока Земля вращается вокруг Солнца, человек не может быть свободен.
«Так будет всегда», — говоришь ты снисходительно как будто понимаешь то, чего не понимаю я.
Впрочем, ты и вправду понимаешь, как устроена эта изумрудная травяная площадка для любителей гольфа и спокойной безболезненной смерти. Этого у тебя не отнять. Ты адвокат и любишь определяться в терминах.
Вот только слово термин происходит от латинского terminus — граница. Voyez-vous? Мы сами загнали себя в резервацию, отгородились терминусами и тихонько вырождаемся от элементарного отсутствия надежды. Однако довольно, я нагнал на тебя тоску. Не все так мрачно, Надья. Не все так мрачно. Если бы ты знала, как я наслаждаюсь нынешним заказом — книгами из библиотеки Мальтийского госпиталя, отданными мне на рецензию перед аукционом. В прекрасной сохранности, одна к одной!
Чувствую себя герметиком, владеющим Изумрудной Скрижалью. Или нет, еще лучше — душой умершего, прикорнувшей на таблице с именами предков. Я нашел в них письмо, подписанное неким монахом-бенедиктинцем Иоанном, келарем монастыря Витториоза, он отправил его кому-то из своих близких друзей или учеников.
В письмо вложены отрывки рукописи, написанной тем же почерком, и кладоискательский рисунок.
Согласись, это чистой воды саспенс, почти как голливудском сценарии!
Текст написан на довольно хорошей латыни, и можно предположить, что адресат Иоанна (я его называю Иоанном Мальтийским), то есть парень, который заложил письмо между страниц фармацевтического справочника, работал врачом в госпитале Сакра Инфермерия.
Спешу тебе похвастаться, что сделал черновой перевод отдельных фрагментов письма. Привожу их здесь с некоторыми своими комментариями. Не могу без комментариев, ты ведь знаешь.
Дорогой брат,
чувствуя приближение смерти, спешу сообщить тебе о тех обстоятельствах моего пребывания в монастыре Витториоза, которые до сего времени мне приходилось хранить в глубокой тайне.
Принятые обеты, а теперь еще и слабое здоровье не позволяют мне покинуть стены монастыря, поэтому я прибегаю к услугам чернил и бумаги, что является не слишком надежным, но единственным способом передать тебе то, что я обязан передать.
Надеюсь, письмо попадет к тебе в руки в целости и сохранности и ты надежно сбережешь ту тайну, ради которой по велению старших братьев я покинул свое законное место у Святого Престола Иннокентия XII и принял монашество.
Какова завязка? Понятно, что Иоанн Мальтийский (звучит неплохо, верно?) принадлежал какому-то религиозному ордену или братству.
Причем в одном месте он использует слово fraternitas, то есть братство, а ниже встречается слово ordo, то есть орден.
Впрочем, это не так важно.
Витториоза — бенедиктинский монастырь, соответственно Иоанн был бенедиктинцем, а его адресат был, скорее всего, госпитальером.
Но что же это за тайный орден, членами которого могли быть и бенедиктинцы и госпитальеры? Взаимоотношения орденов в эту эпоху (упоминание в тексте имени папы римского Иннокентия XII Антонио Пиньятелли говорит о том, что текст составлен между 1691 и 1700 годами) — вещь достаточно запутанная.
Не исключаю, например, что и госпитальеры и бенедиктинцы могли одновременно принадлежать, скажем, ордену барнабитов.
С другой стороны, известны также случаи монашеского шпионажа, когда по заданию какого-то братства человек внедряется в другое братство.
Хлопотное это занятие — ловля человеков.
Барнабитов, кстати сказать, всегда интересовала чужая жизнь.
Конечно, они не были такими назойливыми, как доминиканцы, и делали все гораздо тоньше, но стремление все исправить и всех построить им тоже свойственно. Хотя, если речь идет и о каком-то другом ордене, что с того?
Но довольно об этом, ты, верно, утомилась.
Отправляюсь на Arbeitsplatz, поить своей кровью гигантского комара по имени Welcome Trust.
Не забывайся там, синьора awocata. Жаркий и мокрый климат располагает к безобразиям.

МОРАС
декабрь, 7
лукас! я здесь, на мальте, но прийти пока не могу
мои друзья по каюте устроили шутку в честь прибытия принцессы в порт
милые добрые игроки в трик-трак, едоки хумуса
мне пришлось уходить последнему, после всех пассажиров, есть такая повинность, выпадающая новеньким, в переводе с немецкого называется драить напоследок
на судне оставалось человек двадцать, не больше
когда я вернулся из душа, моих вещей в каюте не было:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34