Выслушав рассказы об археологах, артефактах и загадочных рукописях, он попросил дать ему почитать прошлогодние записи М., если таковые имеются. М. сказал, что они сгорели вместе с машиной, в которой он жил на пляже в Мелиххе (да, я знаю — это был ржавый фольксваген, разрисованный рекламой местной дискотеки). Он согласился признать, что находится теперь в Барселоне, в неврологической клинике, но считает, что попал сюда недавно, в наказание за то, что поджег свой дом.
И еще — он, дескать, мог помочь прекрасным людям, но не помог, а осторожничал и держался в стороне, и теперь все эти люди умерли. То есть почти все.
На вопрос врача, ощущает ли он свою вину, Мозес ответил неизвестной мне — как, впрочем, и врачу — стихотворной цитатой:
их гибель страшная пустяк
они бы умерли и так
После чего заявил, что артефакт у него у самого есть — кольцо с потухшей жемчужиной — вернее, раньше был, но он его закопал. За ненадобностью.
Люди умирают не оттого, что у них есть артефакты, сказал он, а оттого, что этого хотят другие люди.
ЎQue me lleve el diablo! Знакомые слова!
На вопрос врача, нельзя ли полистать дневник, который М. ведет, не все же, мол, сгорело в мальтийском пожаре, ваш брат сказал, что дневников он теперь не пишет.
Потому, что умерла мышь.
— К тому же, — добавил он, махнув рукой в сторону своей медсестры, — жестокосердая Альцина превратила меня в миртовое деревцо, как надоевшего воздыхателя, и писать дневник стало крайне неудобно.
— Как в кромешной темноте договариваются глухонемые любовники? — спросил он через какое-то время, — Они не могут подавать друг другу знаков и не видят шевеления губ, они не могут шептаться, все, что им доступно, — это вибрации и влага, запах и осязание, то есть любовь в чистом виде, которая не доступна нам, потому что у нас другие возможности, беспредельные, ослепительные, заглушающие тихо пощелкивающих сверчков словесной беспомощности.
Так и с моим дневником — вам скучно было бы его читать, это попытка разговаривать с незнакомыми людьми в темноте, не имея в запасе ничего, кроме учащенного дыхания.
Это я прочла в записи приглашенного доктора Хосе Эльпидио и жалею, что я не слышала этого своими ушами: тот М., которого знаю я, не решился бы на подобное сравнение.
Ужас в том, что этот врач написал беспощадный рапорт на двенадцать страниц и передал его заведующему отделением.
Бумагу мне показали, там черт ногу сломит: чрезмерная рефлекторность сознания, провалы памяти, заполненные вымышленными событиями, бессвязность изложения, аутопсихическая дезориентировка с полной отрешенностью от реального мира, бла-бла-бла… и самое отвратительное — вывод: углубление онейроидного помрачения сознания, нарастание кататонической симптоматики.
На меня как будто небеса обрушились — они же ничего не понимают! Они не в состоянии отличить шевро от шагреневой кожи, эти сапожники!
Помните, что сказал однажды грустный Бертран Расселл: Many people would sooner die than think. In fact, they do.
Теперь я знаю, что это сказано о психиатрах. Да, эти мальтийские истории и раскаяние в несуществующей вине доказывают некоторую неадекватность, да, да, да. Но ведь он борется со своей больной, опустевшей памятью, пытаясь найти точку опоры, скрепку, способную соединить разрозненные листы, для этого ему нужно, как говорил философ, возвести свое рукотворное небо и войти в гавань общего происхождения вещей, чтобы начать все сначала.
Он понимает, что находится в пространстве сновидения — а значит, его разум в состоянии проснуться, если захочет.
Теперь, когда они признали ухудшение, врачующие разговоры по душам прекратятся, вы это понимаете? Ему станут давать сильнодействующие средства, и мне страшно даже думать, чем это кончится.
Пожалуйста, заберите его отсюда, иначе это сделаю я.
И напоследок спрошу вас еще раз, desesperadamente : что произошло с Мозесом восемнадцать лет тому назад? Страшная ссора? Убийство? Непристойная сцена, которой он стал свидетелем? Разочарование, отверженность? Что-то должно было произойти, я даже примерно представляю когда: в его рассказах о Вильнюсе явственно проступает временная граница, а дальше — тишина, нарочитая lacuna della memoria.
Да что я вас спрашиваю, это все равно что говорить с океанским берегом — абсолютное движение и абсолютное молчание.
Что с вас возьмешь, вас, может быть, и нету вовсе.
Con saludos,
Фелис

МОРАС
ноябрь, 25
прошлое — это такая штука, которую надо держать при себе, говорит джоан фелис
рассказывать о прошлом — это все равно что заходить все дальше в воду, все выше поднимая ненавистные юбки, и вдруг осознать, что ты стоишь посреди улицы, окруженная толпой зевак, разглядывающих твои живот и ляжки, и что никакой воды нет и вовсе не было
кто-кто, а джоан фелис не пропала бы на пиру соломона
вавилонское слово um pani, обозначающее прошлое, переводится как то, что впереди, говорю я ей, а слово ahratu — будущее — как то, что сзади, так что твои зеваки разглядывают только живот, а за ляжки можешь не беспокоиться! или еще так: тебе кажется, что прошлое твое прикрыто золоченой паллой, что ты показываешь только невзрачную бусину или завитушку узора, что ты в безопасности, и вдруг оказывается, что прошлое — это вовсе не подол туники, а завернутая в него скользкая тяжелая рыбина, больше всего на свете желающая выскользнуть на асфальт и забиться, забиться, забиться, говорит джоан фелис, а я думаю о ее ляжках и животе, они такие смуглые и все усыпаны мелкими родинками, будто шоколадной крошкой, а фиона была усыпана веснушками, как перепелиное яичко, если я правильно помню
мне кажется, джоан фелис думает о том же самом, хотя ни за что не покажет виду
мне пришел счет за электричество, я так удручена, говорит она и качает кудрявой головой, четыреста монет за какие-то раскрученные атомы! при этом язык у нее высунут и подпирает верхнюю губу, точь-в точь как у новозеландских маори, когда они хотят с кем-то поссориться
надеюсь, не со мной, ведь меня скоро отправят отсюда, а мне совершенно некуда идти, кроме нее и барнарда, который, скорее всего, умер или — приснился, как говорит джоан фелис, ее послушать, так я тростниковый чжуан цзы, которому снится бабочка, которой снится все остальное

без даты
nous ne sommes jamais chez nous
ты живешь в режиме необходимых потерь и необходимых приключений, говорит джоан фелис, одной из потерь ты назначил своего брата и поэтому звонишь ему всю дорогу по телефону, который тебе никто не давал
не удивлюсь, если ты списал его со стенки в телефонной будке, говорит она
я понимаю, что с тобой происходит, — со мной бывают похожие вещи, только они мимолетны и не пригибают меня к земле, как пригибают тебя твои
иногда я рассказываю не то, что помню, а то, что рассказывала прежде
ведь прошлое — это лишь воспоминание, и в него опускаются для того, чтобы объяснить его по-другому, каждый раз по-другому
мы ныряем в книгу, чтобы задержать дыхание и оледенеть в чужой реальности, мы вечно сидим в чужой проруби, нас самих никогда нет дома, понимаешь? nous ne sommes jamais chez nous — это же монтень! узнаю я, встрепенувшись, и джоан фелис треплет меня по щеке — ты книжный эльф, морас, осыпающиеся петитом персонажи тебе милее, чем взаправдашние люди, ты знаешь их голос и узнаешь по запаху, тогда как живущие вокруг тебя растворяются в беззвучной мороси и безразличии
бессовестный джойс любил бы тебя как сына, потому что был уверен, что люди рождаются на свет, чтобы прочитать его книгу
пожалуй, не стану говорить джоан, что я не помню, кто это такой

Джоан Фелис Жорди
То: info@seb.lt, for NN ( account XXXXXXXXXXXX )
From: joannejordi@gmail.com
Честно говоря, я не собиралась писать вам более. Разговаривать с пустотой утомительно, а вы к тому же не пустота, а семь футов под килем, семь футов снисходительного молчания!
Но я чувствую вас, как чувствуют присутствие рыб, глядя на мелкую рябь на темной воде, я знаю, что вы стоите там — едва шевеля плавниками — у самой поверхности, приложив к ней губы, будто к запотевшему стеклу, — стоите и дышите.
Тем временем история с дневником М. прояснилась, или наоборот — запуталась.
Уже несколько дней меня мучило желание найти и прочитать его, поймите — это даже не любопытство, а попытка обнаружить недостающие звенья, увидеть изнанку его повествования, в котором реквизит и декорации перемешаны, будто за кулисами переезжающего театра, ну хорошо, хорошо — и любопытство тоже, мне ужасно хотелось узнать, что он пишет обо мне и к чему все эти разговоры о джиннах, и грибном супе, и австралийской пустыне. Тем более что меня давно волновало присутствие той, другой Джоан, о которой мне — мне! — рассказывает Мозес и которую он время от времени называет Адальберта и как-то еще, сейчас не вспомню.
Здесь необходимо заметить, что Адальберта — это мое второе имя, точнее, первое, так меня называли в школе, Адальберта Джоан Фелисия, или — по-каталански — Жоан Фелис, потом нелюбимая мной Адальберта отпала, в университете я называла себя Джоан, и — с тех пор как я поселилась в Барселоне — никто и слыхом не слыхал об этой несчастной Адальберте, понимаете?
Впрочем, с именами у нас давно путаница — в клинике вашего брата называют Морасом, мне он велел — вернее, как я позже поняла, разрешил — звать его Мозесом, а в документах у него сами знаете что. Впрочем, мне лестно, что свое третье — внутреннее — имя он доверил именно мне.
Я спросила у сестры, не попадался ли ей дневник, записная книжка, стопка исписанных салфеток, все что угодно, я знала, как она посмотрит на меня, но все же спросила, дождавшись, когда М. заберут на процедуры — он простужен, и ему делают ингаляции, — потом я заглянула ему под подушку и в ящик стола, но его палата пуста, как кабина игрушечного самолетика, только маленький серебристый vaio на столе, вышитая бисером думка на постели и несколько книг на подоконнике, и что же — дневник оказался в этом vaio ! И никакого пароля, ни-че-го, записи мгновенно возникают на экране, стоит нажать connect и войти в интернет.
Мозес вел его в сети, в открытом доступе, а я-то все боялась спросить, идиотка, секрет Полишинеля с расплывчатой фотографией и четырьмя сотнями невразумительных реплик и вопросов, оставленных его читателями, которые все это время ожидали от него ответа с той же вероятностью получить его, с какой я способна получить ответ от вас.
Что ж, раз все так просто, я могу читать его дома, у меня ведь тоже есть интернет, подумала я, выключая компьютер и стараясь оставить его на краю стола в том же положении, мне было неловко, я чувствовала себя предательницей и преданной одновременно, почему он мне не сказал, почему? И я прочитала — все, от первой до последней страницы, если можно так назвать записи, читаемые с экрана — черным по белому, на синем фоне, в глазах у меня черно, а под глазами синие круги, — я закончила утром и, не теряя ни минуты, отправляю вам это письмо, чувствуя себя утопившейся аполлодоровой сиреной, так и не сумевшей пленить Одиссея.
Самое смешное, что все то плотное и горячее, что написано там о вас, совершенно разуверило меня в вашем существовании.
/moses/
Читайте сами, если вы есть, а если вас нет, то вас пора выдумать.

МОРАС — ДЖОАН ФЕЛИС
(Записка на обороте счета)
пишу тебе записку вместо обещанного письма, оттого что тороплюсь и нет, как назло, приличного листа бумаги, я хотел бы, как тот студент из еврейской притчи, наклониться над тазом, чтобы вымыть руки, увидеть свое отражение и прожить за эту секунду семьдесят лет, но получается все наоборот — все вокруг успевают родиться несколько раз, а я, будто застряв в крутящихся дверях, проживаю несколько редакторских версий в одном и том же времени
и еще — если в следующей версии не будет тебя, то, на всякий случай, прощай, джоан, на всякий случай, прости, фелис, теперь ты можешь вести мой дневник, пароль к нему — имя моего брата, кроме того, — как там у эйвонского лебедя? — я завещаю тебе вторую из лучших моих постелей со всею принадлежащей к ней мебелью, так что не стесняйся, продолжай его на испанском, только осторожнее — дневники ограничивают, не набей себе шишку о внутренний небосвод J
я знаю, что ты, фелис, на стороне ангелов, ро r supuesto, чем ты хуже дизраэли? но знаешь ли ты, фелис, в чем разница между нами и ангелами? ангелы не знают будущего, как и мы, но могут возвращаться в точку необратимости и начинать заново
Ўdemontre! листок кончается — см. на обороте
ангелы разносят божественные письма, но не смогли бы обмакнуть перо в чернила или высунуть язык и наклеить марку, ангелы не пишут, ангелы не сочиняют, и разговаривать с ними не о чем, почему же мне так хотелось увидеть того аникщяйского, озерного, отразившегося в песке беглеца, загорающего, если верить брату, то под дневной — ледяной, молочной, то под ночной — растаявшей, медовой — луной? теперь я знаю, о чем я спросил бы его, если бы сумел подстеречь: как это выходит, что люди бедны и беспомощны? ведь они старше вас, если верить небесной табели о рангах, старше и значительнее, оттого что владеют словом, логосом, возможностью помещать действительность в кроличью дыру, вырытую собственными руками, выходит, я старше своего дневного ангела, и мой старший брат старше своего — ночного, но повелевать ими мы не можем, как не можем повелевать кружащимся над садовой лампочкой бражником, хотя запросто можем выключить свет

Джоан Фелис Жорди
То: info@seb.lt, for NN ( account XXXXXXXXXXXX )
From: joannejordi@gmail.com
Господи боже мой, я не знаю, что говорить, с чего начать, голова моя идет кругом, пишу вам из больницы, сижу в палате на подоконнике, а тут еще лоренцо вколол мне какую-то успокаивающую мерзость и теперь все валится из рук, к тому же компьютер мозеса подключен к интернету скрученным телефонным проводом, а к розетке — скрученным электрическим, и все это путается куделью, вот видите! я никак не могу начать, хотя знаю, что должна рассказать все прямо сейчас
я пришла сюда утром с поддельным письмом от вашего имени, я хотела забрать мозеса — не могу называть его морасом, с тех пор как прочла дневник! — к себе домой, а потом найти вас и поставить перед фактом, мне казалось, что это пробьет вашу стену, вашу терновую живую изгородь, ему ни дня нельзя было оставаться в клинике! и я пришла к лоренцо и гутьересу и положила письмо на стол, я сама написала его вечером — по-английски, для правдоподобия, — они попросили меня выйти и тысячу лет совещались, тогда я заглянула в кабинет и мрачно сказала, что билет в Вильнюс уже куплен и рейс вечером, в 21.30, а как же последний счет? за декабрь? сказал гутьерес, я достала кредитную карточку и постучала ею по косяку двери, семь декабрьских дней я могу себе позволить, расчет был на спешку, они переглянулись, лоренцо снял телефонную трубку, чтобы дать указания своей накрахмаленной сестре, а я пошла к вашему брату, вернее, побежала
он даже не удивился, хорошо, сказал он, только ему нужно отлучиться минут на двадцать, пойти в парк и раскопать свой секрет, как раз пришла сестра андреа, она дала ему теплый махровый халат, замотала шею шарфом и повела вниз, а я побежала в камеру хранения за его вещами, пришлось получить еще бумажку от докторов, чтобы мне отдали сумку, по дороге я выпила отвратительный кофе из пластиковой чашки — у меня пересох рот — и сгрызла какой-то приторный леденец, стянув его со стойки в recepciуn
когда я вернулась, в палате была только андреа, растерянная, я ни разу не видела ее растерянной — пухлый рот разъехался, брови домиком, — нельзя было добиться ни одного вразумительного слова, в конце концов я поняла, что в парке мозес подвел ее к дубу, где возле самых корней у него был секрет, и попросил отвернуться, потому что секреты нельзя раскапывать при посторонних, они от этого перестают быть секретами, она снисходительно отвернулась, даже отошла на пару шагов, а когда обернулась, его там не было, только ямка и стеклышко в подмерзлой траве, но куда же он мог деться? там ведь стена, ворота, решетка, твердила она, я слушала ее, стоя у изголовья кровати, машинально складывая пижамную рубашку, чтобы уложить в его сумку, которая оказалась почти пустой, эту пижаму я сама ему купила, шелковая, с перламутровыми пуговицами, только двух пуговиц не хватало, в кармане что-то хрустнуло, и я запустила туда руку, все еще глядя на сестру, и достала бумажку, сложенную вчетверо
в этот момент вошел лоренцо и стал глухо выговаривать андреа, бу-бу-бу, и звонить куда-то с мобильного телефона, похожего на серебряный портсигар, а я развернула бумажку, это была записка для меня, короткая, но места все равно не хватило, и на обороте было дописано несколько слов, поверх лиловых цифр, на разлинованном счете из зоомагазина в сен-джулиане, двадцать семь мальтийских фунтов, белка ручная, одна штука, и дата, которой там быть не может, потому что не может быть никогда
хотя что я говорю, ведь не смущало же меня отсутствие ваших ответов, как если бы вы и ваш Вильнюс существовали где-то в мифологических мозесовых небесах, так, проходя ночью мимо ювелирной лавки, видишь в освещенной витрине раковину, из которой днем, искусно уложенное, выползало жемчужное ожерелье, а теперь там розовеет пустая сердцевина, но вас это не смущает — вы же знаете, что ожерелье там есть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34