Затем он увидел пустые бутылки от виски. Памела начала пить, по ее словам, несколько часов назад и с тех пор погружалась в это занятие неуклонно, ритмично, с настойчивостью бегуна на длинную дистанцию. Он присел возле нее на низкий, мягкий диванчик и предложил взять себя в руки.
— Как Вам будет угодно, — сказала она и отдала ему бутылку.
Теперь, когда он сидел в постели и посасывал вместо бутылки палец, его секрет и его похмелье одинаково глубоко отдавались у него в голове (он никогда не был ни пьяницей, ни любителем тайн); почувствовав снова наворачивающиеся на глаза слезы, Нервин решил подняться и пройтись. Местом, куда он направился, был большой чердак, который Саладин называл своим «логовом»: со стеклянной крышей и окнами, глядящими свысока в простор общественных садов, где уютно расположились деревья: дуб, лиственница и даже последний из вязов, уцелевший после года чумы.Сперва вяз, теперь нас , размышлял Нервин. Должно быть, деревья были предупреждением. Он вздрогнул, словно отгоняя мимолетный недуг, и взгромоздился на край выполненного из красного дерева стола своего приятеля. Однажды, на вечеринке в колледже, он точно так же восседал на столе, мокром от пролитого вина и пива, возле усталой девчонки с посеребренными холмами век, в черном платьице на шнурках и пурпурном перьевом боа, не в состоянии набраться храбрости, чтобы просто сказать «привет». В конце концов он повернулся к ней и, заикаясь, промямлил какую-то банальность; она бросила на него взгляд, полный уничтожительного презрения, и, не размыкая лоснящихся черной помадой губ, промолвила: дохлая тема, мужик . Он был весьма расстроен и настолько раздавлен, что выпалил: скажите, почему все девушки в этом городе такие грубые? — и она, не задумываясь, ответила: потому что большинство парней здесь — вроде тебя. А чуть позже появился Чамча, благоухающий пачули, в белой курта, какая-то чертова пародия на тайны Востока, и спустя пять минут девушка осталась с ним. Ублюдок, думал Нервин Джоши, ибо прежняя горечь вернулась; нет у него никакого стыда, он готов быть чем угодно, если они будут платить за это, любым погадаю-по-ладони куртко-накидочным харе-кришновым бродягой Дхармы, ты не увидишь меня мертвым. Это остановило его, это самое слово. Мертвым. Смирись с этим, Мервин: девушки никогда не ходили за тобой; это правда, все остальное — зависть. Ладно, пусть так, почти согласился он, а затем начал снова. Может быть, мертв, повторял он, а потом опять: может быть, нет.
Комната Чамчи поразила бессонного посетителя ожидаемо и потому особенно печально: карикатура актерской каморки, полной подписанными фотографиями коллег, листовками, программками, промышленными дистилляторами, цитатами, наградами, томиками мемуаров кинозвезд; комната становилась стержнем, двором, имитацией жизни, маской маски. Признаки новизны на каждой плоскости: пепельницы в форме фортепиано, пьеро из китайского фарфора, выглядывающие с книжных полок. И повсюду — на стенах, в кинопостерах, в жаре лампы, несомой бронзовым Эросом, в зеркале, выполненном в форма сердечка — сочилась алой кровью сквозь ковер и капала с потолка потребность Саладина в любви. В театре все целуются и каждый дорог. Жизнь актера предлагает на постоянной основе симуляцию любви; маска может быть удовлетворена, или хотя бы утешена, эхом искомого. Отчаяние говорило в нем, признал Нервин; он сделает что угодно, напялит самый дурацкий костюм, перевоплотится в любую форму, чтобы заслужить этим хоть слово любви. Саладин, который отнюдь не был (смотри выше) неудачником в общении с противоположным полом. Бедный, спотыкающийся бродяга. Даже Памелы, при всей ее яркости и красоте, было недостаточно.
Ясно, что его путь к ней был долог. Где-то после второй бутылки виски она склонила голову на его плече и, захмелевшая, проговорила:
— Ты не можешь представить, какое это облегчение — быть с кем-то, с кем у меня нет вечной борьбы всякий раз, когда я выражаю свое мнение. С кем-то на стороне проклятых ангелов. — Он ожидал; после паузы последовало продолжение. — С ним и его Королевским Семейством, ты не поверишь. Крикет, здание Парламента, Королева. Это так и осталось для его картинкой с открытки. Его не заставишь смотреть на самую что ни есть истинную правду.
Она закрыла глаза и позволила себе невзначай опереться на него.
— Он был настоящим Саладином, — заметил Нервин. — Человеком со святой земли, пришедшим покорить свою Англию, вот во что он верил. Вы тоже были частью этого.
Она отшатнулась от него к куче журналов, скомканных бумажных шариков и прочего бардака.
— Частью этого? Я была проклятой Британией. Теплое пиво, фаршированные пироги, здравый смысл и я. Но я ведь и вправду истинная, Эн Джей; правда-правда. — Она склонилась к нему, привлекла к своим ждущим губам, поцеловала глубоко, по-памеловски, взасос. — Улавливаешь, что я имею в виду?
Да, он улавливал.
— Ты должен был слышать его во время Фолклендской войны, — сказала она позже, раздеваясь и поигрывая его волосами. — «Памела, допустим, ты услышала посреди ночи шум внизу, спустилась посмотреть и нашла в гостиной огромного мужчину с дробовиком, и он сказал бы: Возвращайтесь наверх, — что бы ты сделала?» Я сказала, что пошла бы наверх. «Хорошо, это — вроде того. Вторжение в дом. Ничего не поделаешь». — Нервин заметил, как сжались ее кулаки, как суставы ее стали белыми, словно кость. — Я сказала: если ты будешь использовать эти уютные искрометные метафоры, ты получишь их права. Это похоже на то, как будто двое хотят, чтобы у них был дом, и один из них присаживается здесь на корточки, а затем другой поворачивается к нему с дробовиком. Вот на что это похоже .
— Истинная правда, — важно кивнул Нервин.
— Право , — хлопнула она его по колену. — Это истинное право, мистер Истин Нерви … Это воистину похоже на правду. Действительно. Еще выпить.
Она наклонилась к магнитофонной деке и нажала на кнопку. Иисусе, подумал Нервин, Бони М ? Дайте мне отдохнуть. При всех ее жестких расово-профессиональных отношениях леди все еще многому следует поучиться по части музыки. Оно все нарастало, бумчикабум. Затем он вдруг зарыдал, вызвав реальные слезы фальшивой эмоцией, дискотечной имитацией боли. Это был сто тридцать шестой псалом, «Super flumina». Царь Давид, взывающий сквозь столетия. Словно поем мы песню Господа на странной земле.
— Мне довелось изучать псалмы в школе, — заметила Памела Чамча, сидя на полу; голова приклонилась к дивану, глаза ее напряженно сомкнуты. При реках Вавилона, там сидели мы и плакали … Она остановила пленку, перевернула на другую сторону, принялась читать: — Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь десница моя свою хитрость; прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя; истинно, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего.
Позднее, лежа в постели, она видела сны о монастырской школе, о заутренях и вечернях, о пении псалмов, когда в комнату влетел Нервин, вырывая ее из грез криком:
— Это не имеет смысла, вот что я тебе скажу. Он не мертв. Проклятый Саладин: он вполне себе жив.
* * *
Она вернулась к яви мгновенно, погрузив пальцы в жесткие, вьющиеся, пропитанные хной волосы, в которых уже появились первые прожилки белизны; она поднялась в постели, обнаженная, с руками в волосах, неспособная шевельнуться, пока Нервин не закончил говорить, а затем неожиданно напала на него, колотя кулаком его грудь, и руки, и плечи, и даже лицо — так сильно, как только могла. Он присел на кровать рядом с нею, нелепо смотрящейся в своем вычурном халате, пока она била его; он позволил своему телу расслабиться, принять удары, подчиниться. Когда ее силы иссякли, его бросило в пот, ибо он подумал, что она могла сломать ему руку. Задыхаясь, она села возле него, и они погрузились в молчание.
В спальню вошла ее собака, посмотрела взволнованно, подошла к Памеле, протянула ей лапу и принялась лизать ее левую ногу. Нервин осторожно тронул плечо женщины.
— Я думал, его похитили, — сказал он, наконец.
Памела покачала головой: мол, да, но… Похитители вышли на связь. Я оплатила выкуп. Он теперь отзывается на имя Гленн. Отлично: я все равно никогда не могла правильно произнести это его Шерхан.
Прошло некоторое время, прежде чем Нервин нашелся что сказать.
— То, что ты сделала сейчас, — начал он.
— О боже!
— Нет. Это напоминает мне кое-что, случавшееся со мной прежде. Наверное, самое значительное событие в моей жизни.
Летом 1967-го года он насмехался над «аполитичным» двадцатилетним Саладином, оказавшимся на антивоенной демонстрации: «Когда-нибудь, мистер Морда, я еще дотяну тебя до своего уровня!» Город посетил Гарольд Уилсон, и из-за поддержки Лейбористским Правительством вторжения Штатов во Вьетнам была запланирована массовая демонстрация протеста. Чамча, по его словам, пошел туда «из любопытства». «Я хочу посмотреть, как люди, называющиеся интеллигентными, превращают себя в толпу».
Дождь в тот день лил как из ведра. Демонстранты на Рыночной площади вымокли до нитки. Нервин и Чамча, подхваченные толпой, оказались исторгнуты ею в двух шагах от ратуши; трибунное зрелище, с тяжелой иронией заметил Чамча. Рядом с ними стояли два студента в масках, как у русских наемных убийц, в черных шляпах, пальто и темных очках; они держали в руках обувные коробки, заполненные гнилыми помидорами и маркированные большими печатными буквами: бомбы . Незадолго до прибытия Премьер-министра один из них тронул полицейского за плечо и обратился к нему: «Будьте любезны, когда мистер Уилсон, Премьер-самозванец, появится здесь в своем лимузине, попросите его, пожалуйста, открыть окошко, чтобы мой друг мог забросить туда бомбы». Полисмен ответил: «Хо-хо, сэр! Замечательно! Теперь я скажу вам кое-что. Можете бросать в него яйца, сэр — я не вижу здесь ничего плохого. Можете бросать в него помидоры, сэр, вроде тех, что лежат у вас в коробке с черной надписью бомбы — в этом я тоже не вижу ничего страшного. Но бросьте в него чем-нибудь посерьезнее, сэр, и мой напарник с пушкой возьмется за вас!» О дни невинности, когда мир был молод… Когда автомобиль прибыл, по толпе пробежала волна, разделившая Чамчу и Нервина. Затем Нервин оказался поднятым на капот лимузина Гарольда Уилсона и начал подпрыгивать на нем вверх-вниз, проминая обшивку, — скакать как дикарь в ритме песен толпы: Мы в бою победим, славься, Хо Ши Мин!
— Саладин закричал мне, чтобы я слезал — отчасти потому, что толпа была полна типчиками из Специального Отдела, окружавшими лимузин, но прежде всего потому, что беспокоился самым распроклятым образом.
Но Нервин продолжал подпрыгивать все сильнее, вымокший до костей, с длинными развевающимися волосами: Нервин-Прыгвин, врывающийся в мифологию тех старинных лет. И Уилсон с Марсией сжимались на заднем сиденье. Хо! Хо! Хо Ши Мин ! В самый последний момент Нервин глубоко вздохнул и нырнул головой вперед в море мокрых и дружелюбных лиц; и исчез. Они так и не поймали его: неудачники, грязные свиньи.
— Саладин не разговаривал со мной после этого больше недели, — вспоминал Нервин. — А когда заговорил, все, что он сказал, было: «Надеюсь, ты понимаешь, что эти полицейские могли разнести тебя в клочья, но они этого не сделали».
Они все еще сидели рядом на краю кровати. Нервин коснулся руки Памелы.
— Я только хочу сказать, что я знаю, каково это. Бух, бум. Это невероятное ощущение. Это необходимое ощущение.
— О боже, — произнесла она, повернувшись к нему. — О боже, мне очень жаль, но ты прав, это так.
* * *
С утра потребовался час, чтобы связаться с авиакомпанией, из-за объема звонков, все еще порождаемых катастрофой, и затем еще двадцать пять минут настойчивости — но он звонил мне, это был его голос, — тогда как на другом конце провода женский голос, профессионально натасканный на работу с людьми в кризисных состояниях, давал понять, что собеседница сопереживала и сочувствовала ей в это ужасное время и оставалась по-прежнему терпеливой, но явно не верила ни единому сказанному слову. Мне жаль, мадам, я не хочу быть грубой, но самолет взорвался в воздухе, в тридцати тысячах футов над землей. К концу беседы Памела Чамча — обычно самая уравновешенная из женщин, всегда запиравшаяся в ванной, если ей хотелось поплакать — завопила в трубку: да ради Бога, девушка, может быть, Вы заткнетесь со своей мелкой болтовней доброй самаритянки и послушаете, что я Вам говорю? В конце концов она швырнула трубку на рычаг и вылупилась на Нервина Джоши, который увидел выражение ее глаз и пролил кофе, принесенное ей, так как руки его задрожали от испуга.
— Ты, гребаный червяк! — проклинала она его. — Все еще жив, не так ли? Я полагаю, он спустился с небес на гребаных крыльях и добрался прямехонько до ближайшего автомата, чтобы вылезти из своего гребаного суперменского костюма и позвонить своей маленькой женушке.
Они были на кухне, и взгляд Нервина наткнулся на рядок кухонных ножей, примагниченных к полосе на стенке у левой руки Памелы. Он открыл было рот, чтобы ответить, но она перебила его.
— Выйди, мне нужно кое-что сделать, — сказала она. — Я не думаю, что поверила этому. Ты и голос по телефону: я должна разобраться с этой гребаной чертовщиной.
В начале семидесятых Нервин крутил музыкальные диски для путешественников из задней части своего желтого минивэна. Он назвал свой проект Пластинки Финна в честь легендарного спящего гиганта Ирландии Финна МакКула, этого простофили, как имел обыкновение говорить Чамча. Однажды Саладин разыграл Нервина: он позвонил ему, придав своему голосу неопределенно средиземноморский акцент, и потребовал услуги ди-джея на острове Скорпиос от имени госпожи Жаклин Кеннеди Онассис, предложив оплату в десять тысяч долларов и дорогу до Греции в частном самолете на шесть персон. Это была ужасная вещь по отношению к такому невинному и прямолинейному человеку, как Мервин Джоши. «Мне нужен час, чтобы подумать», — сказал он, а затем его душа погрузилась в агонию. Когда Саладин перезвонил через час и услышал, что Нервин отвергал предложение госпожи Онассис по политическим причинам, он понял, что его приятель рожден быть святым, и не было смысла пытаться тянуть его за ноги. «Сердце госпожи Онассис наверняка будет разбито», — заметил он, и Нервин обеспокоенно ответил: «Будьте любезны, сообщите ей, что в этом нет ничего личного, на самом деле, я глубоко восхищаюсь ею».
Мы все знали друг друга слишком долго, думала Памела, когда Нервин оставил ее. Мы можем ранить друг друга воспоминаниями двух прошедших десятилетий.
* * *
По поводу ошибок с голосами, думала она, слишком быстро добравшись в тот полдень до спуска M4 на допотопном Эм-Джи, от которого она получила градус удовольствия, бывший, как она всегда бодро признавалась, «весьма идеологически необоснованным», — по этому поводу, в самом деле, я должна быть снисходительнее.
Памела Чамча, в девичестве Ловелас, обладала голосом, из-за которого, множеством способов, вся остальная часть ее жизни была сплошным усилием, направленным на компенсацию. Это был голос, составленный из твида, косынок, летнего пудинга, хоккейных клюшек, соломенных хижин, взмыленных седел, домашних коридоров, монашек, семейных скамеек, больших собак и мещанства, и несмотря на все попытки уменьшить его объем, он был громок, как у раскидывающих хлеб по всему клубу пьяниц в обеденных жакетах. Это была трагедия ее молодости, ибо из-за этого голоса за ней бесконечной чередой увивались деревенские джентльмены, и любители катастроф, и все те горожане, которых она презирала всем своим сердцем, тогда как зеленые, и миротворцы, и преобразователи мира, с кем она инстинктивно чувствовала себя как дома, относились к ней с глубоким подозрением, граничащим с негодованием. Как можно быть на стороне ангелов , если ты издаешь столь ужасные звуки, стоит тебе только открыть рот? Вспоминая прошлое, Памела стискивала зубы. Одна из причин, по которой ее брак рухнул прежде, чем было предопределено судьбой, согласилась признать она, заключалась в том, что однажды она проснулась и поняла: Чамча никогда и не был влюблен в нее, но лишь в этот голос, источающий запах йоркширского пудинга и сердец из дуба, в этот сердечный, румяный голос Старой Англии — страны его грез, в которой он так отчаянно желал обитать. Это был брак встречных целей: каждый из них стремился туда, откуда мечтал убежать второй.
Никто не остался в живых. И посреди ночи — идиот Нервин со своей глупой ложной тревогой. Ее так потрясло, так взбудоражило это, что она даже не вернулась в комнату Нервина, чтобы лечь с ним спать и заняться любовью, хотя, признаю, это приносило ей недурственное удовлетворение, из-за тебя я продолжаю оставаться беспечной, упрекала она себя, и в прошлый раз это было даже довольно забавно . Она так и не смогла окончательно разобраться в себе и потому мчалась отсюда с такой скоростью, на которую была способна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
— Как Вам будет угодно, — сказала она и отдала ему бутылку.
Теперь, когда он сидел в постели и посасывал вместо бутылки палец, его секрет и его похмелье одинаково глубоко отдавались у него в голове (он никогда не был ни пьяницей, ни любителем тайн); почувствовав снова наворачивающиеся на глаза слезы, Нервин решил подняться и пройтись. Местом, куда он направился, был большой чердак, который Саладин называл своим «логовом»: со стеклянной крышей и окнами, глядящими свысока в простор общественных садов, где уютно расположились деревья: дуб, лиственница и даже последний из вязов, уцелевший после года чумы.Сперва вяз, теперь нас , размышлял Нервин. Должно быть, деревья были предупреждением. Он вздрогнул, словно отгоняя мимолетный недуг, и взгромоздился на край выполненного из красного дерева стола своего приятеля. Однажды, на вечеринке в колледже, он точно так же восседал на столе, мокром от пролитого вина и пива, возле усталой девчонки с посеребренными холмами век, в черном платьице на шнурках и пурпурном перьевом боа, не в состоянии набраться храбрости, чтобы просто сказать «привет». В конце концов он повернулся к ней и, заикаясь, промямлил какую-то банальность; она бросила на него взгляд, полный уничтожительного презрения, и, не размыкая лоснящихся черной помадой губ, промолвила: дохлая тема, мужик . Он был весьма расстроен и настолько раздавлен, что выпалил: скажите, почему все девушки в этом городе такие грубые? — и она, не задумываясь, ответила: потому что большинство парней здесь — вроде тебя. А чуть позже появился Чамча, благоухающий пачули, в белой курта, какая-то чертова пародия на тайны Востока, и спустя пять минут девушка осталась с ним. Ублюдок, думал Нервин Джоши, ибо прежняя горечь вернулась; нет у него никакого стыда, он готов быть чем угодно, если они будут платить за это, любым погадаю-по-ладони куртко-накидочным харе-кришновым бродягой Дхармы, ты не увидишь меня мертвым. Это остановило его, это самое слово. Мертвым. Смирись с этим, Мервин: девушки никогда не ходили за тобой; это правда, все остальное — зависть. Ладно, пусть так, почти согласился он, а затем начал снова. Может быть, мертв, повторял он, а потом опять: может быть, нет.
Комната Чамчи поразила бессонного посетителя ожидаемо и потому особенно печально: карикатура актерской каморки, полной подписанными фотографиями коллег, листовками, программками, промышленными дистилляторами, цитатами, наградами, томиками мемуаров кинозвезд; комната становилась стержнем, двором, имитацией жизни, маской маски. Признаки новизны на каждой плоскости: пепельницы в форме фортепиано, пьеро из китайского фарфора, выглядывающие с книжных полок. И повсюду — на стенах, в кинопостерах, в жаре лампы, несомой бронзовым Эросом, в зеркале, выполненном в форма сердечка — сочилась алой кровью сквозь ковер и капала с потолка потребность Саладина в любви. В театре все целуются и каждый дорог. Жизнь актера предлагает на постоянной основе симуляцию любви; маска может быть удовлетворена, или хотя бы утешена, эхом искомого. Отчаяние говорило в нем, признал Нервин; он сделает что угодно, напялит самый дурацкий костюм, перевоплотится в любую форму, чтобы заслужить этим хоть слово любви. Саладин, который отнюдь не был (смотри выше) неудачником в общении с противоположным полом. Бедный, спотыкающийся бродяга. Даже Памелы, при всей ее яркости и красоте, было недостаточно.
Ясно, что его путь к ней был долог. Где-то после второй бутылки виски она склонила голову на его плече и, захмелевшая, проговорила:
— Ты не можешь представить, какое это облегчение — быть с кем-то, с кем у меня нет вечной борьбы всякий раз, когда я выражаю свое мнение. С кем-то на стороне проклятых ангелов. — Он ожидал; после паузы последовало продолжение. — С ним и его Королевским Семейством, ты не поверишь. Крикет, здание Парламента, Королева. Это так и осталось для его картинкой с открытки. Его не заставишь смотреть на самую что ни есть истинную правду.
Она закрыла глаза и позволила себе невзначай опереться на него.
— Он был настоящим Саладином, — заметил Нервин. — Человеком со святой земли, пришедшим покорить свою Англию, вот во что он верил. Вы тоже были частью этого.
Она отшатнулась от него к куче журналов, скомканных бумажных шариков и прочего бардака.
— Частью этого? Я была проклятой Британией. Теплое пиво, фаршированные пироги, здравый смысл и я. Но я ведь и вправду истинная, Эн Джей; правда-правда. — Она склонилась к нему, привлекла к своим ждущим губам, поцеловала глубоко, по-памеловски, взасос. — Улавливаешь, что я имею в виду?
Да, он улавливал.
— Ты должен был слышать его во время Фолклендской войны, — сказала она позже, раздеваясь и поигрывая его волосами. — «Памела, допустим, ты услышала посреди ночи шум внизу, спустилась посмотреть и нашла в гостиной огромного мужчину с дробовиком, и он сказал бы: Возвращайтесь наверх, — что бы ты сделала?» Я сказала, что пошла бы наверх. «Хорошо, это — вроде того. Вторжение в дом. Ничего не поделаешь». — Нервин заметил, как сжались ее кулаки, как суставы ее стали белыми, словно кость. — Я сказала: если ты будешь использовать эти уютные искрометные метафоры, ты получишь их права. Это похоже на то, как будто двое хотят, чтобы у них был дом, и один из них присаживается здесь на корточки, а затем другой поворачивается к нему с дробовиком. Вот на что это похоже .
— Истинная правда, — важно кивнул Нервин.
— Право , — хлопнула она его по колену. — Это истинное право, мистер Истин Нерви … Это воистину похоже на правду. Действительно. Еще выпить.
Она наклонилась к магнитофонной деке и нажала на кнопку. Иисусе, подумал Нервин, Бони М ? Дайте мне отдохнуть. При всех ее жестких расово-профессиональных отношениях леди все еще многому следует поучиться по части музыки. Оно все нарастало, бумчикабум. Затем он вдруг зарыдал, вызвав реальные слезы фальшивой эмоцией, дискотечной имитацией боли. Это был сто тридцать шестой псалом, «Super flumina». Царь Давид, взывающий сквозь столетия. Словно поем мы песню Господа на странной земле.
— Мне довелось изучать псалмы в школе, — заметила Памела Чамча, сидя на полу; голова приклонилась к дивану, глаза ее напряженно сомкнуты. При реках Вавилона, там сидели мы и плакали … Она остановила пленку, перевернула на другую сторону, принялась читать: — Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь десница моя свою хитрость; прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя; истинно, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего.
Позднее, лежа в постели, она видела сны о монастырской школе, о заутренях и вечернях, о пении псалмов, когда в комнату влетел Нервин, вырывая ее из грез криком:
— Это не имеет смысла, вот что я тебе скажу. Он не мертв. Проклятый Саладин: он вполне себе жив.
* * *
Она вернулась к яви мгновенно, погрузив пальцы в жесткие, вьющиеся, пропитанные хной волосы, в которых уже появились первые прожилки белизны; она поднялась в постели, обнаженная, с руками в волосах, неспособная шевельнуться, пока Нервин не закончил говорить, а затем неожиданно напала на него, колотя кулаком его грудь, и руки, и плечи, и даже лицо — так сильно, как только могла. Он присел на кровать рядом с нею, нелепо смотрящейся в своем вычурном халате, пока она била его; он позволил своему телу расслабиться, принять удары, подчиниться. Когда ее силы иссякли, его бросило в пот, ибо он подумал, что она могла сломать ему руку. Задыхаясь, она села возле него, и они погрузились в молчание.
В спальню вошла ее собака, посмотрела взволнованно, подошла к Памеле, протянула ей лапу и принялась лизать ее левую ногу. Нервин осторожно тронул плечо женщины.
— Я думал, его похитили, — сказал он, наконец.
Памела покачала головой: мол, да, но… Похитители вышли на связь. Я оплатила выкуп. Он теперь отзывается на имя Гленн. Отлично: я все равно никогда не могла правильно произнести это его Шерхан.
Прошло некоторое время, прежде чем Нервин нашелся что сказать.
— То, что ты сделала сейчас, — начал он.
— О боже!
— Нет. Это напоминает мне кое-что, случавшееся со мной прежде. Наверное, самое значительное событие в моей жизни.
Летом 1967-го года он насмехался над «аполитичным» двадцатилетним Саладином, оказавшимся на антивоенной демонстрации: «Когда-нибудь, мистер Морда, я еще дотяну тебя до своего уровня!» Город посетил Гарольд Уилсон, и из-за поддержки Лейбористским Правительством вторжения Штатов во Вьетнам была запланирована массовая демонстрация протеста. Чамча, по его словам, пошел туда «из любопытства». «Я хочу посмотреть, как люди, называющиеся интеллигентными, превращают себя в толпу».
Дождь в тот день лил как из ведра. Демонстранты на Рыночной площади вымокли до нитки. Нервин и Чамча, подхваченные толпой, оказались исторгнуты ею в двух шагах от ратуши; трибунное зрелище, с тяжелой иронией заметил Чамча. Рядом с ними стояли два студента в масках, как у русских наемных убийц, в черных шляпах, пальто и темных очках; они держали в руках обувные коробки, заполненные гнилыми помидорами и маркированные большими печатными буквами: бомбы . Незадолго до прибытия Премьер-министра один из них тронул полицейского за плечо и обратился к нему: «Будьте любезны, когда мистер Уилсон, Премьер-самозванец, появится здесь в своем лимузине, попросите его, пожалуйста, открыть окошко, чтобы мой друг мог забросить туда бомбы». Полисмен ответил: «Хо-хо, сэр! Замечательно! Теперь я скажу вам кое-что. Можете бросать в него яйца, сэр — я не вижу здесь ничего плохого. Можете бросать в него помидоры, сэр, вроде тех, что лежат у вас в коробке с черной надписью бомбы — в этом я тоже не вижу ничего страшного. Но бросьте в него чем-нибудь посерьезнее, сэр, и мой напарник с пушкой возьмется за вас!» О дни невинности, когда мир был молод… Когда автомобиль прибыл, по толпе пробежала волна, разделившая Чамчу и Нервина. Затем Нервин оказался поднятым на капот лимузина Гарольда Уилсона и начал подпрыгивать на нем вверх-вниз, проминая обшивку, — скакать как дикарь в ритме песен толпы: Мы в бою победим, славься, Хо Ши Мин!
— Саладин закричал мне, чтобы я слезал — отчасти потому, что толпа была полна типчиками из Специального Отдела, окружавшими лимузин, но прежде всего потому, что беспокоился самым распроклятым образом.
Но Нервин продолжал подпрыгивать все сильнее, вымокший до костей, с длинными развевающимися волосами: Нервин-Прыгвин, врывающийся в мифологию тех старинных лет. И Уилсон с Марсией сжимались на заднем сиденье. Хо! Хо! Хо Ши Мин ! В самый последний момент Нервин глубоко вздохнул и нырнул головой вперед в море мокрых и дружелюбных лиц; и исчез. Они так и не поймали его: неудачники, грязные свиньи.
— Саладин не разговаривал со мной после этого больше недели, — вспоминал Нервин. — А когда заговорил, все, что он сказал, было: «Надеюсь, ты понимаешь, что эти полицейские могли разнести тебя в клочья, но они этого не сделали».
Они все еще сидели рядом на краю кровати. Нервин коснулся руки Памелы.
— Я только хочу сказать, что я знаю, каково это. Бух, бум. Это невероятное ощущение. Это необходимое ощущение.
— О боже, — произнесла она, повернувшись к нему. — О боже, мне очень жаль, но ты прав, это так.
* * *
С утра потребовался час, чтобы связаться с авиакомпанией, из-за объема звонков, все еще порождаемых катастрофой, и затем еще двадцать пять минут настойчивости — но он звонил мне, это был его голос, — тогда как на другом конце провода женский голос, профессионально натасканный на работу с людьми в кризисных состояниях, давал понять, что собеседница сопереживала и сочувствовала ей в это ужасное время и оставалась по-прежнему терпеливой, но явно не верила ни единому сказанному слову. Мне жаль, мадам, я не хочу быть грубой, но самолет взорвался в воздухе, в тридцати тысячах футов над землей. К концу беседы Памела Чамча — обычно самая уравновешенная из женщин, всегда запиравшаяся в ванной, если ей хотелось поплакать — завопила в трубку: да ради Бога, девушка, может быть, Вы заткнетесь со своей мелкой болтовней доброй самаритянки и послушаете, что я Вам говорю? В конце концов она швырнула трубку на рычаг и вылупилась на Нервина Джоши, который увидел выражение ее глаз и пролил кофе, принесенное ей, так как руки его задрожали от испуга.
— Ты, гребаный червяк! — проклинала она его. — Все еще жив, не так ли? Я полагаю, он спустился с небес на гребаных крыльях и добрался прямехонько до ближайшего автомата, чтобы вылезти из своего гребаного суперменского костюма и позвонить своей маленькой женушке.
Они были на кухне, и взгляд Нервина наткнулся на рядок кухонных ножей, примагниченных к полосе на стенке у левой руки Памелы. Он открыл было рот, чтобы ответить, но она перебила его.
— Выйди, мне нужно кое-что сделать, — сказала она. — Я не думаю, что поверила этому. Ты и голос по телефону: я должна разобраться с этой гребаной чертовщиной.
В начале семидесятых Нервин крутил музыкальные диски для путешественников из задней части своего желтого минивэна. Он назвал свой проект Пластинки Финна в честь легендарного спящего гиганта Ирландии Финна МакКула, этого простофили, как имел обыкновение говорить Чамча. Однажды Саладин разыграл Нервина: он позвонил ему, придав своему голосу неопределенно средиземноморский акцент, и потребовал услуги ди-джея на острове Скорпиос от имени госпожи Жаклин Кеннеди Онассис, предложив оплату в десять тысяч долларов и дорогу до Греции в частном самолете на шесть персон. Это была ужасная вещь по отношению к такому невинному и прямолинейному человеку, как Мервин Джоши. «Мне нужен час, чтобы подумать», — сказал он, а затем его душа погрузилась в агонию. Когда Саладин перезвонил через час и услышал, что Нервин отвергал предложение госпожи Онассис по политическим причинам, он понял, что его приятель рожден быть святым, и не было смысла пытаться тянуть его за ноги. «Сердце госпожи Онассис наверняка будет разбито», — заметил он, и Нервин обеспокоенно ответил: «Будьте любезны, сообщите ей, что в этом нет ничего личного, на самом деле, я глубоко восхищаюсь ею».
Мы все знали друг друга слишком долго, думала Памела, когда Нервин оставил ее. Мы можем ранить друг друга воспоминаниями двух прошедших десятилетий.
* * *
По поводу ошибок с голосами, думала она, слишком быстро добравшись в тот полдень до спуска M4 на допотопном Эм-Джи, от которого она получила градус удовольствия, бывший, как она всегда бодро признавалась, «весьма идеологически необоснованным», — по этому поводу, в самом деле, я должна быть снисходительнее.
Памела Чамча, в девичестве Ловелас, обладала голосом, из-за которого, множеством способов, вся остальная часть ее жизни была сплошным усилием, направленным на компенсацию. Это был голос, составленный из твида, косынок, летнего пудинга, хоккейных клюшек, соломенных хижин, взмыленных седел, домашних коридоров, монашек, семейных скамеек, больших собак и мещанства, и несмотря на все попытки уменьшить его объем, он был громок, как у раскидывающих хлеб по всему клубу пьяниц в обеденных жакетах. Это была трагедия ее молодости, ибо из-за этого голоса за ней бесконечной чередой увивались деревенские джентльмены, и любители катастроф, и все те горожане, которых она презирала всем своим сердцем, тогда как зеленые, и миротворцы, и преобразователи мира, с кем она инстинктивно чувствовала себя как дома, относились к ней с глубоким подозрением, граничащим с негодованием. Как можно быть на стороне ангелов , если ты издаешь столь ужасные звуки, стоит тебе только открыть рот? Вспоминая прошлое, Памела стискивала зубы. Одна из причин, по которой ее брак рухнул прежде, чем было предопределено судьбой, согласилась признать она, заключалась в том, что однажды она проснулась и поняла: Чамча никогда и не был влюблен в нее, но лишь в этот голос, источающий запах йоркширского пудинга и сердец из дуба, в этот сердечный, румяный голос Старой Англии — страны его грез, в которой он так отчаянно желал обитать. Это был брак встречных целей: каждый из них стремился туда, откуда мечтал убежать второй.
Никто не остался в живых. И посреди ночи — идиот Нервин со своей глупой ложной тревогой. Ее так потрясло, так взбудоражило это, что она даже не вернулась в комнату Нервина, чтобы лечь с ним спать и заняться любовью, хотя, признаю, это приносило ей недурственное удовлетворение, из-за тебя я продолжаю оставаться беспечной, упрекала она себя, и в прошлый раз это было даже довольно забавно . Она так и не смогла окончательно разобраться в себе и потому мчалась отсюда с такой скоростью, на которую была способна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70