Даже Лат. Только то, что они обладают неким посредническим, меньшим статусом.
— Подобно дьяволам, — вспыхивает Билаль.
— Нет, — Салман Перс хватает суть. — Подобно архангелам. Гранди умный человек.
— Ангелы и дьяволы, — говорит Махаунд. — Шайтан и Джибрил. Все мы давно принимаем их существование на полпути между Богом и человеком. Абу Симбел просит, чтобы мы признали только еще трех вдобавок к этой большой компании. Только трех — и, отмечает он, души всей Джахилии будут наши.
— И Дом будет очищен от статуй? — спрашивает Салман.
Махаунд отвечает, что это не оговаривалось. Салман качает головой.
— Это будет сделано, чтобы уничтожить тебя.
А Билаль добавляет:
— Бог не может быть четырьмя.
И Халид, чуть не плача:
— Посланник, что ты говоришь? Лат, Манат, Узза — они все — женщины ! Помилуйте! У нас теперь должны быть богини? Эти старые гусыни, цапли, ведьмы?
Усталость напряжение страдание, выгравированные глубоко на лице Пророка. Которого Хамза, как солдат на поле битвы, успокаивающий раненного друга, заключает в кольцо объятий.
— Мы не можем пойти на это ради тебя, племянник, — говорит он. — Подымайся на гору. Иди спрашивать Джибрила.
* * *
Джибрил: сновидец, чей угол зрения — иногда таковой камеры, в другие же моменты — зрителя. Взирая с позиции камеры, он вечно в движении и ненавидит статичные кадры, поэтому плывет на высотном кране, глядя вниз на фигуры попадающих в поле съемки актеров; или же он надвигается, пока не встанет незримо меж ними, медленно поворачиваясь на своей пяте на трехсотшестидесятиградусной площади; или же, быть может, он применяет операторскую тележку, отслеживающую идущих Баала и Абу Симбела, или карманный компьютер, скрытой камерой изучающий тайны спальни Гранди. Но большей частью сидит он на Конусной Горе, словно клиент, купивший билет в бельэтаж, и Джахилия — его серебряный экран. Он наблюдает и взвешивает действия, будто какой-нибудь кинофанат, наслаждается битвами изменами моральными кризисами, но не хватает девочек для настоящего хита, мужик, и где эти чертовы песни? Они могли бы выстроить эту ярмарочную сцену, может быть, с камео-ролью в шоу-шатре для Пимпл Биллимории, трясущей своими знаменитыми титьками.
И тут вдруг Хамза говорит Махаунду: «Иди спрашивать Джибрила», — и он, мечтатель, сновидец, чувствует, как сердце его тревожно вздрагивает: кого, меня? Я , полагают они, знаю здесь все ответы? Я сижу, наблюдая отсюда эту картину, и тут этот актеришка тычет в меня пальцем; да где это слыхано, чтобы проклятая аудитория устанавливала проклятый сценарий в теологическом кино?
Но изменение грезы всегда изменяет форму; он, Джибрил, более не просто зритель, но центральный персонаж, звезда. Со своей старой слабостью брать слишком много ролей: да, да, он играет не только архангела, но и его, Бизнесмена, Посланника, Махаунда, подымающегося на коническую гору. Мода требует убрать эту двойную роль: двое никогда не будут замечены в одном кадре, каждый должен говорить с пустым воздухом, с воображаемой другой своей инкарнацией, и надеяться на технологии, создающие отсутствующие образы с помощью ножниц и скотча или, что более экзотично, с помощью бегущих дорожек. Не путать — ха-ха — с ковровыми дорожками и волшебными коврами.
Он понимал: его страх перед вторым, перед Бизнесменом, — разве это не сумасшествие? Архангел, дрожащий пред смертным мужем. Это верно; но это тот страх, что ты испытываешь, собираясь участвовать в фильме, где будет сниматься какая-нибудь живая кинолегенда; ты думаешь: я опозорюсь, я засохну, я стану трупом; ты как безумный хочешь быть достойным . Ты будешь затянут в воздушную струю его гения, он может заставить тебя выглядеть превосходно, словно высотный летчик, но ты будешь знать, что не ты тянешь свой вес, и от этого будет только хуже… Страх Джибрила, страх перед им самим созданной грезой заставляет его бороться против прибытия Махаунда, пытаться отсрочить его, но Пророк все же приходит, неотвратимо, и архангел чувствует его дыхание.
Эти сны выбрасывают тебя на этап, когда у тебя появляется работа; ты не знаешь, какова сюжетная линия, но есть совершенно домашний просмотр; просмотр: похоже на то. Или на подлинную историю белой актрисы, играющей черную женщину в Шекспире. Она продолжает свою сцену и затем понимает, что на ней все еще очки, упс, да еще она забыла вычернить руки и потому не может снять свои стекляшки, двойной упс: на это похоже тоже. Махаунд приходит ко мне за откровением, спросить меня, чтобы выбрать между монотеистической и генотеистической альтернативами, но я — всего лишь какой-то идиотский актер с бхенхудскими кошмарами, яар, какого хуя ямогу знать, что тебе сказать, помогите. Помогите.
* * *
Чтобы добраться до Конусной Горы из Джахилии, нужно идти сквозь темные ущелья, где песок — не белый, чистый песок, отфильтрованный в древности телами морских огурцов, но черный и грубый, пьющий солнечный свет. Конни приседает под тобой, словно фантастическая бестия. Ты ползешь по ее хребтине. Оставляя позади последние деревья, белоцветочные с толстыми млечными листьями, ты поднимаешься среди валунов, которые становятся все крупнее по мере твоего восхождения, пока не уподобятся огромным стенам, скрывающим солнце. Изгиб ящерицы, синей, словно тень. Теперь ты на вершине, Джахилия позади тебя, безвидная пустыня впереди. Ты спускаешься в сторону пустыни и примерно через пятьсот футов достигаешь пещеры, достаточно высокой, чтобы стоять в полный рост; пол ее покрыт удивительным песком-альбиносом. Пока ты поднимаешься, ты слышишь диких голубей, выкликающих твое имя, и даже камни приветствуют тебя на своем собственном языке, восклицая Махаунд, Махаунд . Когда ты достигаешь пещеры, ты утомлен, ты ложишься, ты засыпаешь.
* * *
Но когда он отдохнул, он погружается в сон другого вида: своего рода не-сон, состояние, которое он называет вниманием , — и он чувствует тягучую боль в кишках, будто что-то хочет родиться из него; и теперь Джибрил, который реял-в-небе-глядя-вниз, чувствует замешательство: кто я такой , в этот миг ему начинает казаться, что архангел на самом деле внутри Пророка , я — двигающийся в кишках, я — ангел, вытесняемый из пупка спящего, я появляюсь, Джибрил Фаришта, пока мое второе Я, Махаунд, лежит внимающим , очарованным, я связан с ним — пупок в пупок — сияющим шнуром света, не в силах сказать, кому из нас снится второй. Мы течем в обе стороны по шнуру пуповины.
Сегодня, подавленный активностью Махаунда, Джибрил чувствует его отчаяние: его сомнения. Как и то, что он находится в большой нужде; но Джибрил пока что не знает всех тонкостей… Он внимает вниманию-которое-также-вопрошание. Махаунд вопрошает : Им были явлены чудеса, но они не уверовали. Они видели, как ты приходишь ко мне на глазах всего города и открываешь мою грудь; они видели, как ты омыл мое сердце в водах Земзема и вернул его в мое тело. Многие из них видели это, но все равно они поклоняются камням. И когда ты явился ночью и отнес меня в Иерусалим, и я парил над святым городом, разве я, возвратившись, не описал все в точности, как было, в точности до последней детали? Так, чтобы не оставалось никаких сомнений, что это чудо; и все же они пошли к Лат. Разве я не сделал уже все возможное, чтобы сделать все проще для них? Когда ты принес меня прямо к Престолу и Аллах наложил на верных великое бремя сорока молитв в день. По пути обратно я встретил Моисея, и он сказал: бремя слишком велико, возвращайся и проси меньшего. Четыре раза возвращался я, четыре раза говорил мне Моисей: все еще слишком много, возвращайся снова. Но на четвертый раз, когда Аллах уменьшил повинность до пяти молитв, я отказался возвращаться. Мне было стыдно просить еще. В своей щедрости он просит пять вместо сорока, и все же они любят Манат, они хотят Уззу. Что я могу поделать? Что я расскажу им?
Джибрил молчит, ответов нет, ради Святого Петра, бхаи, не надо меня ни о чем спрашивать. Мука Махаунда ужасна. Он вопрошает : могут ли они являться ангелами? Лат, Манат, Узза… Могу я называть их ангельскими? Джибрил, у тебя были сестры? Это дочери Бога? И он ругает себя: О мое тщеславие, я — высокомерный человек; это — слабость, это — лишь мечта о силе? Должен ли я предать себя ради места в совете? Это сознательность и мудрость — или же пустота и самолюбие? Я даже не знаю, был ли искренним Гранди. Знают ли остальные властители? Может, это даже не он. Я слаб, а он силен, предложение дает ему много путей уничтожить меня. Но я тоже могу извлечь из этого большую выгоду. Души города, мира, — они ведь стоят трех ангелов? Действительно ли Аллах столь непреклонен, что не допустит еще троих, чтобы спасти человеческий род? — Я ничего не знаю. — Бог должен быть горд или скромен, величествен или прост, уступчив или нет? Какова его суть? Какова — моя?
* * *
На полпути ко сну — или на полпути обратно к бодрствованию — Джибрил Фаришта часто преисполняется негодования из-за непоявления в его поле зрения Того, у кого, считается, есть ответы; Он никогда не появляется, тот, кто держался в стороне, когда я умирал, когда я нуждался нуждался в нем. Это все он, Аллах Ишвара Бог. Отсутствующий, как всегда, когда мы корчимся и страдаем во имя него.
Всевышняя Сущность удаляется; что остается — это сцена: очарованный Пророк, вытеснение, шнур света и являющийся затем Джибрил в своей двойной роли, в роли обоих — взирающего-сверху-вниз и глядящего-снизу-вверх. И оба они испуганы трансцендентностью происходящего. Джибрил парализован присутствием Пророка, его величием, он думает: я не могу издать ни звука, чтобы не показаться ему богомерзким дураком. Совет Хамзы: никогда не демонстрируйте свой страх; архангелы нуждаются в таком совете не меньше, чем водовозы. Архангел должен выглядеть спокойным, чтобы Пророк не подумал: неужели Бог Всевеликий заговорил невнятно из-за страха перед слушателями?
Это случается: откровение. Примерно так: Махаунд, все еще в своем несне, весь напрягается — вены вздулись на шее — и сжимается в клубочек. Нет, нет, ничего подобного эпилептическому приступу, это нельзя объяснить так просто; какой эпилептик способен обращать день в ночь, управлять облачными массами в вышине, заставлять воздух уплотняться в гущу, пока ангел висит, пугая глупцов, в небе над страдальцем, поддерживая его, как бумажный змей на золотой нити? Замедление и снова замедление, и теперь чудо начинается в его моих наших внутренностях, он напрягается изо всех сил, принуждаемый чем-то, и Джибрил начинает чувствовать, что эта принуждающая сила здесь: она действует у меня во рту , открывающемся закрывающемся; и сила, начинающаяся внутри Махаунда, достигает моих голосовых связок и превращается в голос.
Не мой голос я и не знал никогда таких слов я вовсе не такой классный оратор никогда никогда не был не буду но это не мой голос это Голос.
Глаза Махаунда широко открыты, он созерцает некое видение, пристально уставившись на него, ох, воистину, Джибрил помнит, меня. Он видит меня. Движение моих губ, мои движения. Что, кто? Не знает, не может сказать. Но вот они, выходят из моего рта, из моего горла, мимо моих зубов: Слова.
Быть почтальоном Бога — это не шутка, яар.
Нононо: Бог не в этом кадре.
Бог знает, чьим почтальоном я был.
* * *
Махаунда ждут в Джахилии у источника. Водонос Халид, как никогда нетерпеливый, то и дело бегает на разведку к городским воротам. Хамза, как все старые солдаты привычный находиться в компании самого себя, приседает на корточки в пыли и поигрывает галькой. Нет смысла торопиться; бывает, что его нет долго — дни, даже недели. И сегодня город почти пуст; все разошлись по большим ярмарочным шатрам послушать, как соревнуются поэты. Тишину нарушает лишь шум Хамзовской гальки, да воркуют парочки скалистых голубей, гости с Конусной Горы. Затем раздается звук бегущих ног.
Запыхавшись, появляется Халид; он выглядит несчастным. Посланник возвращается, но он идет не к Земзему. Теперь на ногах они все, озадаченные этим отступлением от установленной практики. Ожидавшие с пальмовыми листьями и ветвями спрашивают Хамзу: Неужели не будет никакого Послания? Но Халид, все еще хватающий воздух ртом, качает головой:
— Я думаю, будет. Он выглядит, как всегда, когда получает Слово. Но он не говорил со мной и шел не сюда, а к ярмарочной площади.
Хамза берет командование на себя, предупреждая дискуссии, и следует впереди. Ученики — собралось около двадцати — следуют за ним через злачные места города с выражением набожного отвращения на лице; кажется, только Хамза с надеждой ожидает прихода на ярмарку.
Возле шатров Владельцев Пестрых Верблюдов они находят Махаунда, стоящего с закрытыми глазами, твердо видящими цель. Они задают свои беспокойные вопросы; он не отвечает. Спустя несколько мгновений он входит в поэтический шатер.
* * *
Аудитория внутри шатра реагирует на появление непопулярного Пророка и его несчастных последователей насмешками. Но, поскольку Махаунд идет вперед, плотно прикрыв глаза, шиканье и свист замирают и тонут в тишине. Махаунд не открывает глаз ни на миг, но его шаги уверенны, и он достигает сцены, ни разу не споткнувшись и не столкнувшись ни с кем. Он поднимает лицо к свету; но глаза его по-прежнему закрыты. Собравшиеся поэты-лирики, сочинители од карателям, чтецы поэм и сатирики — Баал, разумеется, среди них — пристально глядят на лунатичного Махаунда — с весельем, но и с некоторой долей неловкости. Его ученики проталкиваются сквозь толпу в поисках места. Писцы стремятся оказаться возле него, чтобы разобрать все, что бы он ни сказал.
Гранди Абу Симбел отдыхает напротив, устроившись на шелковистом ковре возле сцены. С ним, великолепная в своем золотом египетском ожерелье, — его жена Хинд, ее знаменитый греческий профиль с черными волосами, столь же длинными, как и ее тело. Абу Симбел поднимается и обращается к Махаунду.
— Добро пожаловать. — Он — сама учтивость. — Добро пожаловать, Махаунд, провидец, кахин.
Это — публичное заявление уважения, и оно весьма впечатляет собравшуюся толпу. Учеников Пророка больше не отпихивают в сторону, но позволяют им пройти. Изумленные, полудовольные, они пробираются в первые ряды. Не открывая глаз, Махаунд начинает говорить.
— Это — собрание множества поэтов, — явственно произносит он, — и я не могу похвастаться, что был одним из них. Но я — Посланник, и я приношу стихи от Большего, чем любой находящийся здесь.
Аудитория теряет терпение. Религия — для храма; джахильцы и паломники собрались здесь ради развлечения. Заткните парня! Вышвырните его!
Но Абу Симбел говорит снова.
— Если Ваш Бог действительно говорил с Вами, — молвит он, — тогда весь мир должен слышать это.
И вмиг в шатре наступает полная тишина.
— Звезда , — восклицает Махаунд, и писцы принимаются писать.
— Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного!
— Клянусь Плеядами, когда они закатываются!
— Не сбился с пути ваш товарищ; и не заблудился.
— И говорит он не по пристрастию.
— Это — только откровение, которое ниспосылается.
— Научил его сильный мощью,
— Обладатель могущества; вот Он стал прямо
— На высшем горизонте,
— Потом он приблизился и спустился,
— И был на расстоянии двух луков или ближе,
— И открыл Своему рабу то, что открыл.
— Сердце ему не солгало в том, что он видел.
— Разве вы станете спорить с ним о том, что он видит?
— И видел я Его при другом нисхождении
— У лотоса крайнего предела.
— У Него — Сад Прибежища.
— Когда покрывало лотос то, что покрывало.
— Не уклонилось мое зрение и не зашло далеко:
— Я действительно видел из знамений своего Господа величайшее.
На этом месте, без малейшего следа колебания или сомнения, он читает два следующих стиха:
— Но видели ль вы Уззу, Лат, и третью среди них — Манат?
После первого стиха Хинд поднимается на ноги; Гранди Джахилии вытягивается в струнку. И Махаунд, не раскрывая глаз, декламирует:
— Они — возвышенные птицы, желанна помощь, что подарят их десницы.
Пока шум — возгласы, приветствия, ругань, преданные крики богине Ал-Лат — ширится и взрывает пространство шатра, и без того удивленная конгрегация созерцает вдвойне сенсационное зрелище Гранди Абу Симбела, который прикладывает большие пальцы к ушным раковинам, расставляет пальцы обеих рук веером и громким голосом произносит формулу: «Аллах Акбар». После чего падает на колени и уверенно прижимает лоб к земле. Его жена, Хинд, немедленно следует его примеру.
Все это время водонос Халид оставался возле полога шатра. Теперь он в ужасе глядит на всех собравшихся здесь, ибо толпа мужчин и женщин в шатре и за его пределами начинает становиться на колени, ряд за рядом, шевелиться, слегка пульсировать во все стороны от Хинд и Гранди, будто те были галькой, брошенной в озеро; пока все собрание, снаружи и внутри шатра, не становится на колени пятой точкой к небу пред грезящим Пророком, признавшим божества городского патрона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
— Подобно дьяволам, — вспыхивает Билаль.
— Нет, — Салман Перс хватает суть. — Подобно архангелам. Гранди умный человек.
— Ангелы и дьяволы, — говорит Махаунд. — Шайтан и Джибрил. Все мы давно принимаем их существование на полпути между Богом и человеком. Абу Симбел просит, чтобы мы признали только еще трех вдобавок к этой большой компании. Только трех — и, отмечает он, души всей Джахилии будут наши.
— И Дом будет очищен от статуй? — спрашивает Салман.
Махаунд отвечает, что это не оговаривалось. Салман качает головой.
— Это будет сделано, чтобы уничтожить тебя.
А Билаль добавляет:
— Бог не может быть четырьмя.
И Халид, чуть не плача:
— Посланник, что ты говоришь? Лат, Манат, Узза — они все — женщины ! Помилуйте! У нас теперь должны быть богини? Эти старые гусыни, цапли, ведьмы?
Усталость напряжение страдание, выгравированные глубоко на лице Пророка. Которого Хамза, как солдат на поле битвы, успокаивающий раненного друга, заключает в кольцо объятий.
— Мы не можем пойти на это ради тебя, племянник, — говорит он. — Подымайся на гору. Иди спрашивать Джибрила.
* * *
Джибрил: сновидец, чей угол зрения — иногда таковой камеры, в другие же моменты — зрителя. Взирая с позиции камеры, он вечно в движении и ненавидит статичные кадры, поэтому плывет на высотном кране, глядя вниз на фигуры попадающих в поле съемки актеров; или же он надвигается, пока не встанет незримо меж ними, медленно поворачиваясь на своей пяте на трехсотшестидесятиградусной площади; или же, быть может, он применяет операторскую тележку, отслеживающую идущих Баала и Абу Симбела, или карманный компьютер, скрытой камерой изучающий тайны спальни Гранди. Но большей частью сидит он на Конусной Горе, словно клиент, купивший билет в бельэтаж, и Джахилия — его серебряный экран. Он наблюдает и взвешивает действия, будто какой-нибудь кинофанат, наслаждается битвами изменами моральными кризисами, но не хватает девочек для настоящего хита, мужик, и где эти чертовы песни? Они могли бы выстроить эту ярмарочную сцену, может быть, с камео-ролью в шоу-шатре для Пимпл Биллимории, трясущей своими знаменитыми титьками.
И тут вдруг Хамза говорит Махаунду: «Иди спрашивать Джибрила», — и он, мечтатель, сновидец, чувствует, как сердце его тревожно вздрагивает: кого, меня? Я , полагают они, знаю здесь все ответы? Я сижу, наблюдая отсюда эту картину, и тут этот актеришка тычет в меня пальцем; да где это слыхано, чтобы проклятая аудитория устанавливала проклятый сценарий в теологическом кино?
Но изменение грезы всегда изменяет форму; он, Джибрил, более не просто зритель, но центральный персонаж, звезда. Со своей старой слабостью брать слишком много ролей: да, да, он играет не только архангела, но и его, Бизнесмена, Посланника, Махаунда, подымающегося на коническую гору. Мода требует убрать эту двойную роль: двое никогда не будут замечены в одном кадре, каждый должен говорить с пустым воздухом, с воображаемой другой своей инкарнацией, и надеяться на технологии, создающие отсутствующие образы с помощью ножниц и скотча или, что более экзотично, с помощью бегущих дорожек. Не путать — ха-ха — с ковровыми дорожками и волшебными коврами.
Он понимал: его страх перед вторым, перед Бизнесменом, — разве это не сумасшествие? Архангел, дрожащий пред смертным мужем. Это верно; но это тот страх, что ты испытываешь, собираясь участвовать в фильме, где будет сниматься какая-нибудь живая кинолегенда; ты думаешь: я опозорюсь, я засохну, я стану трупом; ты как безумный хочешь быть достойным . Ты будешь затянут в воздушную струю его гения, он может заставить тебя выглядеть превосходно, словно высотный летчик, но ты будешь знать, что не ты тянешь свой вес, и от этого будет только хуже… Страх Джибрила, страх перед им самим созданной грезой заставляет его бороться против прибытия Махаунда, пытаться отсрочить его, но Пророк все же приходит, неотвратимо, и архангел чувствует его дыхание.
Эти сны выбрасывают тебя на этап, когда у тебя появляется работа; ты не знаешь, какова сюжетная линия, но есть совершенно домашний просмотр; просмотр: похоже на то. Или на подлинную историю белой актрисы, играющей черную женщину в Шекспире. Она продолжает свою сцену и затем понимает, что на ней все еще очки, упс, да еще она забыла вычернить руки и потому не может снять свои стекляшки, двойной упс: на это похоже тоже. Махаунд приходит ко мне за откровением, спросить меня, чтобы выбрать между монотеистической и генотеистической альтернативами, но я — всего лишь какой-то идиотский актер с бхенхудскими кошмарами, яар, какого хуя ямогу знать, что тебе сказать, помогите. Помогите.
* * *
Чтобы добраться до Конусной Горы из Джахилии, нужно идти сквозь темные ущелья, где песок — не белый, чистый песок, отфильтрованный в древности телами морских огурцов, но черный и грубый, пьющий солнечный свет. Конни приседает под тобой, словно фантастическая бестия. Ты ползешь по ее хребтине. Оставляя позади последние деревья, белоцветочные с толстыми млечными листьями, ты поднимаешься среди валунов, которые становятся все крупнее по мере твоего восхождения, пока не уподобятся огромным стенам, скрывающим солнце. Изгиб ящерицы, синей, словно тень. Теперь ты на вершине, Джахилия позади тебя, безвидная пустыня впереди. Ты спускаешься в сторону пустыни и примерно через пятьсот футов достигаешь пещеры, достаточно высокой, чтобы стоять в полный рост; пол ее покрыт удивительным песком-альбиносом. Пока ты поднимаешься, ты слышишь диких голубей, выкликающих твое имя, и даже камни приветствуют тебя на своем собственном языке, восклицая Махаунд, Махаунд . Когда ты достигаешь пещеры, ты утомлен, ты ложишься, ты засыпаешь.
* * *
Но когда он отдохнул, он погружается в сон другого вида: своего рода не-сон, состояние, которое он называет вниманием , — и он чувствует тягучую боль в кишках, будто что-то хочет родиться из него; и теперь Джибрил, который реял-в-небе-глядя-вниз, чувствует замешательство: кто я такой , в этот миг ему начинает казаться, что архангел на самом деле внутри Пророка , я — двигающийся в кишках, я — ангел, вытесняемый из пупка спящего, я появляюсь, Джибрил Фаришта, пока мое второе Я, Махаунд, лежит внимающим , очарованным, я связан с ним — пупок в пупок — сияющим шнуром света, не в силах сказать, кому из нас снится второй. Мы течем в обе стороны по шнуру пуповины.
Сегодня, подавленный активностью Махаунда, Джибрил чувствует его отчаяние: его сомнения. Как и то, что он находится в большой нужде; но Джибрил пока что не знает всех тонкостей… Он внимает вниманию-которое-также-вопрошание. Махаунд вопрошает : Им были явлены чудеса, но они не уверовали. Они видели, как ты приходишь ко мне на глазах всего города и открываешь мою грудь; они видели, как ты омыл мое сердце в водах Земзема и вернул его в мое тело. Многие из них видели это, но все равно они поклоняются камням. И когда ты явился ночью и отнес меня в Иерусалим, и я парил над святым городом, разве я, возвратившись, не описал все в точности, как было, в точности до последней детали? Так, чтобы не оставалось никаких сомнений, что это чудо; и все же они пошли к Лат. Разве я не сделал уже все возможное, чтобы сделать все проще для них? Когда ты принес меня прямо к Престолу и Аллах наложил на верных великое бремя сорока молитв в день. По пути обратно я встретил Моисея, и он сказал: бремя слишком велико, возвращайся и проси меньшего. Четыре раза возвращался я, четыре раза говорил мне Моисей: все еще слишком много, возвращайся снова. Но на четвертый раз, когда Аллах уменьшил повинность до пяти молитв, я отказался возвращаться. Мне было стыдно просить еще. В своей щедрости он просит пять вместо сорока, и все же они любят Манат, они хотят Уззу. Что я могу поделать? Что я расскажу им?
Джибрил молчит, ответов нет, ради Святого Петра, бхаи, не надо меня ни о чем спрашивать. Мука Махаунда ужасна. Он вопрошает : могут ли они являться ангелами? Лат, Манат, Узза… Могу я называть их ангельскими? Джибрил, у тебя были сестры? Это дочери Бога? И он ругает себя: О мое тщеславие, я — высокомерный человек; это — слабость, это — лишь мечта о силе? Должен ли я предать себя ради места в совете? Это сознательность и мудрость — или же пустота и самолюбие? Я даже не знаю, был ли искренним Гранди. Знают ли остальные властители? Может, это даже не он. Я слаб, а он силен, предложение дает ему много путей уничтожить меня. Но я тоже могу извлечь из этого большую выгоду. Души города, мира, — они ведь стоят трех ангелов? Действительно ли Аллах столь непреклонен, что не допустит еще троих, чтобы спасти человеческий род? — Я ничего не знаю. — Бог должен быть горд или скромен, величествен или прост, уступчив или нет? Какова его суть? Какова — моя?
* * *
На полпути ко сну — или на полпути обратно к бодрствованию — Джибрил Фаришта часто преисполняется негодования из-за непоявления в его поле зрения Того, у кого, считается, есть ответы; Он никогда не появляется, тот, кто держался в стороне, когда я умирал, когда я нуждался нуждался в нем. Это все он, Аллах Ишвара Бог. Отсутствующий, как всегда, когда мы корчимся и страдаем во имя него.
Всевышняя Сущность удаляется; что остается — это сцена: очарованный Пророк, вытеснение, шнур света и являющийся затем Джибрил в своей двойной роли, в роли обоих — взирающего-сверху-вниз и глядящего-снизу-вверх. И оба они испуганы трансцендентностью происходящего. Джибрил парализован присутствием Пророка, его величием, он думает: я не могу издать ни звука, чтобы не показаться ему богомерзким дураком. Совет Хамзы: никогда не демонстрируйте свой страх; архангелы нуждаются в таком совете не меньше, чем водовозы. Архангел должен выглядеть спокойным, чтобы Пророк не подумал: неужели Бог Всевеликий заговорил невнятно из-за страха перед слушателями?
Это случается: откровение. Примерно так: Махаунд, все еще в своем несне, весь напрягается — вены вздулись на шее — и сжимается в клубочек. Нет, нет, ничего подобного эпилептическому приступу, это нельзя объяснить так просто; какой эпилептик способен обращать день в ночь, управлять облачными массами в вышине, заставлять воздух уплотняться в гущу, пока ангел висит, пугая глупцов, в небе над страдальцем, поддерживая его, как бумажный змей на золотой нити? Замедление и снова замедление, и теперь чудо начинается в его моих наших внутренностях, он напрягается изо всех сил, принуждаемый чем-то, и Джибрил начинает чувствовать, что эта принуждающая сила здесь: она действует у меня во рту , открывающемся закрывающемся; и сила, начинающаяся внутри Махаунда, достигает моих голосовых связок и превращается в голос.
Не мой голос я и не знал никогда таких слов я вовсе не такой классный оратор никогда никогда не был не буду но это не мой голос это Голос.
Глаза Махаунда широко открыты, он созерцает некое видение, пристально уставившись на него, ох, воистину, Джибрил помнит, меня. Он видит меня. Движение моих губ, мои движения. Что, кто? Не знает, не может сказать. Но вот они, выходят из моего рта, из моего горла, мимо моих зубов: Слова.
Быть почтальоном Бога — это не шутка, яар.
Нононо: Бог не в этом кадре.
Бог знает, чьим почтальоном я был.
* * *
Махаунда ждут в Джахилии у источника. Водонос Халид, как никогда нетерпеливый, то и дело бегает на разведку к городским воротам. Хамза, как все старые солдаты привычный находиться в компании самого себя, приседает на корточки в пыли и поигрывает галькой. Нет смысла торопиться; бывает, что его нет долго — дни, даже недели. И сегодня город почти пуст; все разошлись по большим ярмарочным шатрам послушать, как соревнуются поэты. Тишину нарушает лишь шум Хамзовской гальки, да воркуют парочки скалистых голубей, гости с Конусной Горы. Затем раздается звук бегущих ног.
Запыхавшись, появляется Халид; он выглядит несчастным. Посланник возвращается, но он идет не к Земзему. Теперь на ногах они все, озадаченные этим отступлением от установленной практики. Ожидавшие с пальмовыми листьями и ветвями спрашивают Хамзу: Неужели не будет никакого Послания? Но Халид, все еще хватающий воздух ртом, качает головой:
— Я думаю, будет. Он выглядит, как всегда, когда получает Слово. Но он не говорил со мной и шел не сюда, а к ярмарочной площади.
Хамза берет командование на себя, предупреждая дискуссии, и следует впереди. Ученики — собралось около двадцати — следуют за ним через злачные места города с выражением набожного отвращения на лице; кажется, только Хамза с надеждой ожидает прихода на ярмарку.
Возле шатров Владельцев Пестрых Верблюдов они находят Махаунда, стоящего с закрытыми глазами, твердо видящими цель. Они задают свои беспокойные вопросы; он не отвечает. Спустя несколько мгновений он входит в поэтический шатер.
* * *
Аудитория внутри шатра реагирует на появление непопулярного Пророка и его несчастных последователей насмешками. Но, поскольку Махаунд идет вперед, плотно прикрыв глаза, шиканье и свист замирают и тонут в тишине. Махаунд не открывает глаз ни на миг, но его шаги уверенны, и он достигает сцены, ни разу не споткнувшись и не столкнувшись ни с кем. Он поднимает лицо к свету; но глаза его по-прежнему закрыты. Собравшиеся поэты-лирики, сочинители од карателям, чтецы поэм и сатирики — Баал, разумеется, среди них — пристально глядят на лунатичного Махаунда — с весельем, но и с некоторой долей неловкости. Его ученики проталкиваются сквозь толпу в поисках места. Писцы стремятся оказаться возле него, чтобы разобрать все, что бы он ни сказал.
Гранди Абу Симбел отдыхает напротив, устроившись на шелковистом ковре возле сцены. С ним, великолепная в своем золотом египетском ожерелье, — его жена Хинд, ее знаменитый греческий профиль с черными волосами, столь же длинными, как и ее тело. Абу Симбел поднимается и обращается к Махаунду.
— Добро пожаловать. — Он — сама учтивость. — Добро пожаловать, Махаунд, провидец, кахин.
Это — публичное заявление уважения, и оно весьма впечатляет собравшуюся толпу. Учеников Пророка больше не отпихивают в сторону, но позволяют им пройти. Изумленные, полудовольные, они пробираются в первые ряды. Не открывая глаз, Махаунд начинает говорить.
— Это — собрание множества поэтов, — явственно произносит он, — и я не могу похвастаться, что был одним из них. Но я — Посланник, и я приношу стихи от Большего, чем любой находящийся здесь.
Аудитория теряет терпение. Религия — для храма; джахильцы и паломники собрались здесь ради развлечения. Заткните парня! Вышвырните его!
Но Абу Симбел говорит снова.
— Если Ваш Бог действительно говорил с Вами, — молвит он, — тогда весь мир должен слышать это.
И вмиг в шатре наступает полная тишина.
— Звезда , — восклицает Махаунд, и писцы принимаются писать.
— Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного!
— Клянусь Плеядами, когда они закатываются!
— Не сбился с пути ваш товарищ; и не заблудился.
— И говорит он не по пристрастию.
— Это — только откровение, которое ниспосылается.
— Научил его сильный мощью,
— Обладатель могущества; вот Он стал прямо
— На высшем горизонте,
— Потом он приблизился и спустился,
— И был на расстоянии двух луков или ближе,
— И открыл Своему рабу то, что открыл.
— Сердце ему не солгало в том, что он видел.
— Разве вы станете спорить с ним о том, что он видит?
— И видел я Его при другом нисхождении
— У лотоса крайнего предела.
— У Него — Сад Прибежища.
— Когда покрывало лотос то, что покрывало.
— Не уклонилось мое зрение и не зашло далеко:
— Я действительно видел из знамений своего Господа величайшее.
На этом месте, без малейшего следа колебания или сомнения, он читает два следующих стиха:
— Но видели ль вы Уззу, Лат, и третью среди них — Манат?
После первого стиха Хинд поднимается на ноги; Гранди Джахилии вытягивается в струнку. И Махаунд, не раскрывая глаз, декламирует:
— Они — возвышенные птицы, желанна помощь, что подарят их десницы.
Пока шум — возгласы, приветствия, ругань, преданные крики богине Ал-Лат — ширится и взрывает пространство шатра, и без того удивленная конгрегация созерцает вдвойне сенсационное зрелище Гранди Абу Симбела, который прикладывает большие пальцы к ушным раковинам, расставляет пальцы обеих рук веером и громким голосом произносит формулу: «Аллах Акбар». После чего падает на колени и уверенно прижимает лоб к земле. Его жена, Хинд, немедленно следует его примеру.
Все это время водонос Халид оставался возле полога шатра. Теперь он в ужасе глядит на всех собравшихся здесь, ибо толпа мужчин и женщин в шатре и за его пределами начинает становиться на колени, ряд за рядом, шевелиться, слегка пульсировать во все стороны от Хинд и Гранди, будто те были галькой, брошенной в озеро; пока все собрание, снаружи и внутри шатра, не становится на колени пятой точкой к небу пред грезящим Пророком, признавшим божества городского патрона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70