Эта манера обескураживала собеседника, ибо Эрнестина словно выбрасывала его из своих мыслей, что она, собственно, и подчеркивала. — Чего ты от меня хочешь, папа? — спросила она наконец, повернувшись к нему лицом.
— Чего бы я ни хотел от тебя, добиться этого я вряд ли смогу — при твоем нынешнем умонастроении.
— Но ты вызвал меня сюда, так что уж говори.
— Теперь я знаю, что ты очень несчастна.
— Да, я не буду этого отрицать.
— И мне хотелось бы помочь тебе, чем могу.
— Благодарю, но как ты поможешь, если не знаешь, отчего я несчастна?
— И не узнаю, раз ты не собираешься мне говорить.
— Не собираюсь, потому что сама не знаю. Несколько лет назад причиной могло быть все что угодно — даже дурной запах изо рта. А сейчас — не знаю. Возможно, все дело в том, что слишком мало получаю от жизни как раз в ту пору, когда должна была бы получать максимум.
— Кто это сказал? Только потому, что ты молода? Молодость не каждому приносит счастье. Кое-кому приносит, но далеко не всем.
— А у тебя когда было самое счастливое время?
Он наклонил голову.
— Я знал, что ты задашь мне этот вопрос.
— Ну все-таки?
— На это я отвечу так же, как ты. Я не знаю.
— Но ты же не можешь не знать, — настаивала она. — В студенческие годы? Когда женился на маме? Теперь?
Он задумался.
— Теперь. В эту самую минуту.
— По тебе это не очень-то видно.
— Знаю, что не видно, — согласился он. — И тем не менее именно сейчас, когда ты рядом, я приблизился к счастью больше, чем когда-либо в жизни.
— Больше, чем в то время, когда я родилась? Или когда родился Бинг?
— Да. Тогда это была для меня радость, но не счастье. Близость счастья я испытываю сейчас, когда ты со мной. Более счастливых минут у меня еще не было. Я никогда не переставал размышлять о счастье. Теперь ты возродила во мне эти мысли, и я считаю, что едва ли был когда-либо счастлив. Нет. Радости были, но счастье — нет.
— Почему же ты считаешь себя счастливым или близким к счастью теперь?
— Пожалуй, мой ответ тебя смутит. Но я скажу все равно. Ты первый человек, которого я полюбил.
— Меня? Сейчас?
— Да.
— Неужели ты не любил ни одной женщины прежде?
Он в нерешительности помолчал.
— Одну любил.
— Но не маму. В этом я уверена.
— Нет, не маму.
— И, конечно, не Джеральдину.
— И не Джеральдину. Девушку, которая не отличалась ни умом, ни другими достоинствами. Но я любил ее так, как никого больше не любил да и не хотел бы любить. Это была чувственная туповатая немка, но лишь она одна завладела всем моим существом.
— Она привлекла тебя как женщина?
— О, да.
— А в твоем чувстве ко мне тоже есть эротика?
— Видишь ли, люди твоего поколения считают, что во всяком чувстве есть элемент эротики. Но я так не считаю. Вы обе завладели моим существом, только по разным причинам. Та потрясла меня самозабвенностью своей любви, ты же заставила почувствовать, что я тебе нужен. Ты очень несчастна и нуждаешься в моей помощи. Быть может, поэтому и приехала домой, хоть и не хотела. Мы не можем этого знать и никогда, видимо, не узнаем. Слишком много в нас такого, что не поддается пониманию, Тина. Есть тонкости непостижимые; сотни оттенков промелькнут в сознании, прежде чем сформулируется четкая мысль. А мысль должна быть четкой, иначе ее не поймаешь. И вот я снова стал самим собой и пытаюсь разумно рассуждать, анализировать, думать — словом, делать то, за что меня все ненавидят. Как я могу проследить за тысячами неясных мыслей, которые в конце концов выкристаллизовались в осознанное желание вернуть тебя домой? Иногда мотивы кроются где-то в нашем подсознании — и остаются в подсознании, потому что признаваться в них нам неприятно.
— Папа!
— Да?
— По-моему, ты порезал себе руку. Это кровь?
Он поднес ладонь левой руки к глазам.
— Кажется, да. Где-то поцарапал. Но обо что? Похоже, что о гвоздь. Но в этом кресле нет гвоздей.
— Я принесу сейчас йод.
— Не надо. Ты не догадываешься, отчего кровь?
— Нет.
— Я поцарапал себя ногтем.
— Странный случай.
— Более чем странный, — сказал он. — Так увлекся собственной речью, что впился ногтем в ладонь. Никогда не предполагал, что такое возможно.
— Все-таки давай я смажу йодом.
— Хорошо. Только Джеральдине не говори, как это произошло. Надо же — настоящая рана. Флакон с йодной настойкой в уборной. Крошечный такой флакончик, всего на три унции. И коробка с гигроскопической ватой. Полечишь рану своему незадачливому отцу? Или правильнее сказать — обработаешь? Ангел-исцелитель. Впредь мне лучше не увлекаться собственными речами.
— Это все-таки лучше, чем кусать губы, как это иногда делаю я, — сказала Эрнестина.
Он попробовал обратить эту историю с членовредительством в шутку, но ее подчеркнутая невозмутимость и то, как она избегала его взгляда, показывали, что она отнюдь не считает царапину на его руке безобидной. Да он и сам не считал. На какое-то время им обоим нашлось занятие: ей — смазывать йодом рану, ему — разыгрывать роль потерпевшего, преувеличивающего свои страдания. Он предполагал, что она, кончив дело, сейчас же придумает какой-нибудь предлог и уйдет, но этого не произошло. Она не уходила.
— Ну, так будем продолжать наш разговор? — спросил он, держа больную руку на уровне лица.
— Если хочешь.
— Думаю, надо. Я в долгу перед тобой за то, что ты приехала.
— Восемьсот с чем-то долларов.
— О деньгах тебе никогда не придется беспокоиться, Тина. Это ты должна знать. Я никогда не буду пользоваться деньгами, как дубинкой. Тем более в отношении тебя.
— А в отношении Бинга?
— Тоже нет, да и поздно уже. Есть основания думать, что сейчас он богаче меня. Молодец! Искренне говорю. Его финансовая независимость тоже мне приятна. Он хотел быть независимым и стал независимым. Но тот, кому хочется избавиться от меня, заставляет и меня желать того же.
— Ну, так теперь вы избавлены друг от друга. Да, я знала, что Бинг разбогател. Он пишет мне, постоянно пишет. И последние два-три года рассказывает о своих финансовых успехах. Купил себе «роллс-ройс».
— Знаю, — сказал Джордж Локвуд.
— И знаком со всеми шишками.
— С шишками? Это еще что такое?
— Это жаргонное выражение. Так называют влиятельных людей, папа. Я вижу, ты не знаком с жаргоном.
— Мне казалось, что знаком, но «шишка» — это что-то новое. Я знал, что твой брат в хороших отношениях с такими людьми. О да, он преуспевает. В нефтяном деле. Нефть всегда казалась мне рискованным предприятием, но Бинг не потерял головы. Пока не потерял. Отложил капитал на жену и детей, и теперь его ничто не остановит. Деньги, которые завещал ему и тебе дядя Пен, покажутся ему мелочью.
— Мне не покажутся, — сказала она.
— Нет. При желании ты могла бы всю жизнь прожить за границей на одни проценты с этой суммы. Не в парижском «Ритце» и не в «Клэридже», но с достаточным комфортом. С таким капиталом ты уже можешь считаться богатой американкой.
— Да. — Эрнестина снова уставилась в свою долину на полу.
— Не думай, что я хочу отвлечься от темы.
— Знаю. Мы заговорили о Бинге, но это все та же тема, не так ли?
— Да. Как и твой дядя Пен. Его наследство. Твои доходы. И то, что я распорол себе ногтем ладонь.
Она кивнула.
— И то, что в Европе я буду богатой американкой.
— Ты хорошо знаешь нашу семью? — спросил он.
— Нашу семью? Наверно, не так хорошо, как следовало бы. Я не предполагала, что о ней можно много знать. Я не права? Мне всегда казалось, что Локвуды умеют делать деньги, но не пользуются должным уважением. Это странно. Такой род, как наш, за сотню лет своего существования должен был бы снискать себе больше уважения. Некоторым семействам удается добиться этого на протяжении жизни одного поколения, а мы просуществовали три, не так ли? Три. Я представляю уже четвертое. Ты посмотри на Бинга: со временем он так разбогатеет, что другие в сравнении с ним покажутся бедняками.
— Ты попала в самую точку. Мы, пожалуй, действительно никогда не пользовались должным уважением. Знаешь почему?
— Мой прадед убил кого-то. Это я знала. Но остальные-то вели себя вполне, прилично, пока бедный дядя Пен не…
— Извини, я перебью. У тебя с путевым обходчиком все кончилось из-за дяди Пена?
— Возможно, это лишь совпадение, — сказала она.
— Но ты в этом не уверена?
— Нет, не уверена. Он иначе стал ко мне относиться. Это я заметила по тому, как он смотрел на меня. Словно я проститутка, которая прикидывается порядочной девушкой. Он очень честолюбив и очень хитер.
— С этим тебе придется сталкиваться всю жизнь, по крайней мере до тех пор, пока ты не выйдешь замуж и не переменишь фамилию. Поэтому ты и захотела жить за границей?
— В начале — не поэтому. Но после всего, что случилось с дядей Пеном, я представила себе, каково будет дома. В этом отношении мой хитрый дружок служил хорошей иллюстрацией. И тогда я подумала: господи, что же меня ждет в Шведской Гавани и в Гиббсвилле? Ведь именно гиббсвиллские дамы впервые заставили меня испытать чувство унижения, когда я посещала танцевальную школу и детские вечера. Опять они станут взирать на меня с неприязнью.
— Ты права, — согласился отец. — Так и вижу, как они сидят, сложив руки на коленях, и смотрят, выискивая, к чему бы придраться, и не находят ничего дурного ни в тебе, ни в том, как одела тебя мама. И молчат, потому что твоя мама — из семьи Уиннов, а Уинны — это деньги, нажитые на угле. И со Стоуксами мы связаны, только твоя фамилия не Уинн и не Стоукс, а Локвуд. Ах, как хорошо мне знакомы эти неприязненные взоры Гиббсвилла! А ведь я без труда мог бы избежать их, если бы женился на гиббсвиллской девушке и поселился на Лантененго-стрит. Или если бы мой отец женился на гиббсвиллской девушке. Или твой дядя Пен обосновался там. Но этого не произошло, и потому мы не кажемся им порядочными людьми, и даже я беру на себя смелость утверждать, что мы сами не чувствовали себя достаточно порядочными. Локвуды овладели Шведской Гаванью с помощью грубой силы — той силы, которую именуют всемогущим долларом. В этом городе не нашлось никого, кто осмелился бы нам противостоять. Как-никак твой прадед убил двух человек, убил как раз в этом городе, а сколько он убил в гражданскую войну, мы и не знаем. Он всегда ходил с револьвером, и половина города была должна ему деньги. Если бы кто-нибудь из твоих предков служил судьей и слыл честным человеком, тебе, возможно, не пришлось бы встречать неприязненные взоры Гиббсвилла. Но вышло так, что даже твой самый уважаемый родственник убил любовницу и убил себя.
— Ты слишком переутомился, папа.
Он бросил взгляд на свою руку, затем на нее и улыбнулся.
— Мне вдруг показалось, что я опять поранил себя. Да, я переутомился. Впервые в этом признаюсь.
— Давай прекратим этот разговор.
— Тебе кажется, что я взвинчиваю себя, как выражалась твоя бабушка?
— Прежде с тобой этого не случалось, — сказала она. — Пойдем прогуляемся.
— Прогуляемся? Куда?
— Просто так. Всю прошлую неделю я каждый день по двадцать раз обходила пароходную палубу и всегда возвращалась в одно и то же место — в бар.
— Хорошо, погуляем, — сказал Джордж Локвуд.
— Можно, я надену твое пальто? Чтобы не ходить наверх?
— Конечно. На улице морозит.
Она достала его военную шинель, которая висела в стенном шкафу в холле, а он надел длинное с поясом пальто из верблюжьей шерсти и шапку.
— Ты хорошо одеваешься, папа, — сказала она.
— Ты так считаешь? Благодарю. Я никогда не жалел денег на одежду и приучал к этому твоего брата. Важно не только то, как ты выглядишь в новой одежде, но и то, как себя чувствуешь в ней. Однако приходится признать, что твой брат экономит на одежде. Возможно, этим он хотел лишний раз подчеркнуть свою независимость. Хочешь взять с собой трость?
— Да. — Эрнестина улыбнулась. — Молодые люди опять стали ходить с тростями.
— Видел. Ротанговые. Я предпочитаю более тяжелые. Однажды, когда строился этот дом, я за один день убил двух ядовитых змей. С тех пор ни одной не встречал. Но если подняться на гору, то надо смотреть в оба. Вон там, где скалы, водятся гремучие змеи.
— Я думала, они уползают ночью в щели.
— Не очень-то на это рассчитывай.
Они вышли через калитку и стали спускаться по склону холма в направлении шоссе.
— По-моему, в кармане пальто есть перчатки, — сказал он.
— А ведь и правда холодно.
— Если устанешь, скажи. Для ходьбы твои туфли не очень-то приспособлены.
Дойдя до середины косогора, он остановился.
— У твоего деда был план скупить всю землю отсюда до Рихтервилла.
— До самого Рихтервилла?
— Когда-то и я об этом мечтал, но обстоятельства изменились, и теперь я рад, что он этого не сделал.
— Какие обстоятельства?
— Твой брат явно не намерен здесь жить, ты — тоже. Что бы я стал делать со всей этой землей?
— Ты стал бы помещиком. Это доставило бы тебе удовольствие.
— Верно.
— Очень здесь красиво при лунном свете, — сказала она. — Все фермеры, как видно, уже спят.
— Еще бы. Встают-то они в четыре утра. Скотине корм задают, коров доят. Потом обильные завтраки. Без этого им нельзя. Целая рабочая смена до полудня и целая смена — после, пока не придет время ложиться спать. Да, занятия сельским хозяйством доставили бы мне удовольствие. Люблю я эту долину, а почему — не совсем понимаю. Никто из нас в этих местах не родился, хотя твоя бабушка Локвуд родилась по одну сторону долины — в Рихтервилле, а дед — по другую, то есть в Шведской Гавани. Кроме того, у тебя много двоюродных и троюродных сестер и братьев. Ты никогда про них не слыхала, а они живут недалеко отсюда.
— Кто они?
Он улыбнулся.
— Я и сам их не знаю. Хоффнеры и их родня.
— И бабушка Локвуд одна из них, — сказала она.
— Да. Они были здесь первыми поселенцами. Расчистили земли, обработали их, развели скот. Локвуды же, насколько я знаю, совсем другого сорта люди. Приспособленцы. Но надо отдать им должное — они стойко сопротивлялись враждебному окружению. Друзей у них не было, зато врагов хватало. Ты где хотела бы жить, если здесь останешься?
— Ты не считаешь, что я могла бы обосноваться в Европе?
— Нет. Быть может, ты не отдаешь себе в этом отчета, но ты связана с этими местами слишком крепкими узами. Твой брат закрепляется в Калифорнии, но он лишь повторяет то, что делал сто лет назад Мозес Локвуд.
— Я не считаю, что так уж это важно — где жить.
— А я считаю. Последние сто с лишним лет мы не имели отношения ни к европейцам, ни к европейскому образу жизни. А если вспомнить, что мы, возможно, принадлежим к роду Локвудов из Новой Англии, то — последние двести лет. Я, однако, не уверен в том, что мы к ним принадлежим, равно как не уверен и в противоположном. В какой бы части Европы ты ни жила, в глазах европейцев ты всегда будешь иностранкой. Всегда. И это обстоятельство с возрастом будет приобретать для тебя все большее и большее значение. Ведь ты — американка, и больше ничего.
— Я могла бы обосноваться и в Китае, если б вышла замуж за человека, который живет в Китае.
— В Китае я никогда не был, но жить тебе там, по-моему, было бы легче, чем, скажем, в Испании, Франции или Италии. В Китае уроженцы Запада обособляются в своих маленьких колониях, что в европейских странах встретишь не часто. Американцы в Китае никогда не ассимилируются. Как, впрочем, и во Франции и других европейских странах. Но там они жаждут ассимилироваться, что невозможно.
— Какие у тебя планы в отношении меня, папа?
— Планов — никаких. Надежд — много. Надеюсь, что ты полюбишь американца, выйдешь за него замуж и останешься жить в Соединенных Штатах. Предпочтительно на Восточном побережье, но и Средний Запад не так уж далек — всего одна ночь в спальном вагоне.
— У тебя есть кто-нибудь на примете?
Он немного подумал.
— Конечно. Кто-нибудь из тех молодых людей, которых я встречаю в клубе «Ракетка» и в деловой части Нью-Йорка. Но ты ни за что не воспользуешься моей рекомендацией — да и не надо.
— Я должна перед тобой извиниться. Почему-то я решила, что ты выбрал мне партию где-нибудь по соседству, поэтому и стараешься убедить в том, как хорошо в этом районе Пенсильвании.
— Нет. К сожалению, никого из молодых людей по соседству я не знаю. Есть друзья твоего брата, но я с ними не встречаюсь. В загородном клубе не бываю, а когда приезжаю в Гиббсвилл, то вижусь не с молодыми людьми, а с Чэпином и Мак-Генри. Джулиан Инглиш женился на дочери Уокера, и я рад, что он не стоит у нас на пути. Хотя тебе он всегда нравился.
— Когда мы были молоды — нравился. Да из-за него все девчонки голову теряли. Кроме Кэролайн. Но она-то как раз и вышла за него.
— Да поможет ей бог. Не наше дело осуждать кого-либо, но лично я считаю, что он недостоин такой девушки, как Кэролайн.
— Шарм, папа. У тебя ведь он тоже был.
— То, что ты применяешь этот термин ко мне в прошедшем времени, не очень-то мне льстит.
— Ну, хорошо. Он у тебя и сейчас есть. Но к нему прибавилось и еще кое-что.
— Что именно?
— Ну вот, например, что ты поранил себе руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
— Чего бы я ни хотел от тебя, добиться этого я вряд ли смогу — при твоем нынешнем умонастроении.
— Но ты вызвал меня сюда, так что уж говори.
— Теперь я знаю, что ты очень несчастна.
— Да, я не буду этого отрицать.
— И мне хотелось бы помочь тебе, чем могу.
— Благодарю, но как ты поможешь, если не знаешь, отчего я несчастна?
— И не узнаю, раз ты не собираешься мне говорить.
— Не собираюсь, потому что сама не знаю. Несколько лет назад причиной могло быть все что угодно — даже дурной запах изо рта. А сейчас — не знаю. Возможно, все дело в том, что слишком мало получаю от жизни как раз в ту пору, когда должна была бы получать максимум.
— Кто это сказал? Только потому, что ты молода? Молодость не каждому приносит счастье. Кое-кому приносит, но далеко не всем.
— А у тебя когда было самое счастливое время?
Он наклонил голову.
— Я знал, что ты задашь мне этот вопрос.
— Ну все-таки?
— На это я отвечу так же, как ты. Я не знаю.
— Но ты же не можешь не знать, — настаивала она. — В студенческие годы? Когда женился на маме? Теперь?
Он задумался.
— Теперь. В эту самую минуту.
— По тебе это не очень-то видно.
— Знаю, что не видно, — согласился он. — И тем не менее именно сейчас, когда ты рядом, я приблизился к счастью больше, чем когда-либо в жизни.
— Больше, чем в то время, когда я родилась? Или когда родился Бинг?
— Да. Тогда это была для меня радость, но не счастье. Близость счастья я испытываю сейчас, когда ты со мной. Более счастливых минут у меня еще не было. Я никогда не переставал размышлять о счастье. Теперь ты возродила во мне эти мысли, и я считаю, что едва ли был когда-либо счастлив. Нет. Радости были, но счастье — нет.
— Почему же ты считаешь себя счастливым или близким к счастью теперь?
— Пожалуй, мой ответ тебя смутит. Но я скажу все равно. Ты первый человек, которого я полюбил.
— Меня? Сейчас?
— Да.
— Неужели ты не любил ни одной женщины прежде?
Он в нерешительности помолчал.
— Одну любил.
— Но не маму. В этом я уверена.
— Нет, не маму.
— И, конечно, не Джеральдину.
— И не Джеральдину. Девушку, которая не отличалась ни умом, ни другими достоинствами. Но я любил ее так, как никого больше не любил да и не хотел бы любить. Это была чувственная туповатая немка, но лишь она одна завладела всем моим существом.
— Она привлекла тебя как женщина?
— О, да.
— А в твоем чувстве ко мне тоже есть эротика?
— Видишь ли, люди твоего поколения считают, что во всяком чувстве есть элемент эротики. Но я так не считаю. Вы обе завладели моим существом, только по разным причинам. Та потрясла меня самозабвенностью своей любви, ты же заставила почувствовать, что я тебе нужен. Ты очень несчастна и нуждаешься в моей помощи. Быть может, поэтому и приехала домой, хоть и не хотела. Мы не можем этого знать и никогда, видимо, не узнаем. Слишком много в нас такого, что не поддается пониманию, Тина. Есть тонкости непостижимые; сотни оттенков промелькнут в сознании, прежде чем сформулируется четкая мысль. А мысль должна быть четкой, иначе ее не поймаешь. И вот я снова стал самим собой и пытаюсь разумно рассуждать, анализировать, думать — словом, делать то, за что меня все ненавидят. Как я могу проследить за тысячами неясных мыслей, которые в конце концов выкристаллизовались в осознанное желание вернуть тебя домой? Иногда мотивы кроются где-то в нашем подсознании — и остаются в подсознании, потому что признаваться в них нам неприятно.
— Папа!
— Да?
— По-моему, ты порезал себе руку. Это кровь?
Он поднес ладонь левой руки к глазам.
— Кажется, да. Где-то поцарапал. Но обо что? Похоже, что о гвоздь. Но в этом кресле нет гвоздей.
— Я принесу сейчас йод.
— Не надо. Ты не догадываешься, отчего кровь?
— Нет.
— Я поцарапал себя ногтем.
— Странный случай.
— Более чем странный, — сказал он. — Так увлекся собственной речью, что впился ногтем в ладонь. Никогда не предполагал, что такое возможно.
— Все-таки давай я смажу йодом.
— Хорошо. Только Джеральдине не говори, как это произошло. Надо же — настоящая рана. Флакон с йодной настойкой в уборной. Крошечный такой флакончик, всего на три унции. И коробка с гигроскопической ватой. Полечишь рану своему незадачливому отцу? Или правильнее сказать — обработаешь? Ангел-исцелитель. Впредь мне лучше не увлекаться собственными речами.
— Это все-таки лучше, чем кусать губы, как это иногда делаю я, — сказала Эрнестина.
Он попробовал обратить эту историю с членовредительством в шутку, но ее подчеркнутая невозмутимость и то, как она избегала его взгляда, показывали, что она отнюдь не считает царапину на его руке безобидной. Да он и сам не считал. На какое-то время им обоим нашлось занятие: ей — смазывать йодом рану, ему — разыгрывать роль потерпевшего, преувеличивающего свои страдания. Он предполагал, что она, кончив дело, сейчас же придумает какой-нибудь предлог и уйдет, но этого не произошло. Она не уходила.
— Ну, так будем продолжать наш разговор? — спросил он, держа больную руку на уровне лица.
— Если хочешь.
— Думаю, надо. Я в долгу перед тобой за то, что ты приехала.
— Восемьсот с чем-то долларов.
— О деньгах тебе никогда не придется беспокоиться, Тина. Это ты должна знать. Я никогда не буду пользоваться деньгами, как дубинкой. Тем более в отношении тебя.
— А в отношении Бинга?
— Тоже нет, да и поздно уже. Есть основания думать, что сейчас он богаче меня. Молодец! Искренне говорю. Его финансовая независимость тоже мне приятна. Он хотел быть независимым и стал независимым. Но тот, кому хочется избавиться от меня, заставляет и меня желать того же.
— Ну, так теперь вы избавлены друг от друга. Да, я знала, что Бинг разбогател. Он пишет мне, постоянно пишет. И последние два-три года рассказывает о своих финансовых успехах. Купил себе «роллс-ройс».
— Знаю, — сказал Джордж Локвуд.
— И знаком со всеми шишками.
— С шишками? Это еще что такое?
— Это жаргонное выражение. Так называют влиятельных людей, папа. Я вижу, ты не знаком с жаргоном.
— Мне казалось, что знаком, но «шишка» — это что-то новое. Я знал, что твой брат в хороших отношениях с такими людьми. О да, он преуспевает. В нефтяном деле. Нефть всегда казалась мне рискованным предприятием, но Бинг не потерял головы. Пока не потерял. Отложил капитал на жену и детей, и теперь его ничто не остановит. Деньги, которые завещал ему и тебе дядя Пен, покажутся ему мелочью.
— Мне не покажутся, — сказала она.
— Нет. При желании ты могла бы всю жизнь прожить за границей на одни проценты с этой суммы. Не в парижском «Ритце» и не в «Клэридже», но с достаточным комфортом. С таким капиталом ты уже можешь считаться богатой американкой.
— Да. — Эрнестина снова уставилась в свою долину на полу.
— Не думай, что я хочу отвлечься от темы.
— Знаю. Мы заговорили о Бинге, но это все та же тема, не так ли?
— Да. Как и твой дядя Пен. Его наследство. Твои доходы. И то, что я распорол себе ногтем ладонь.
Она кивнула.
— И то, что в Европе я буду богатой американкой.
— Ты хорошо знаешь нашу семью? — спросил он.
— Нашу семью? Наверно, не так хорошо, как следовало бы. Я не предполагала, что о ней можно много знать. Я не права? Мне всегда казалось, что Локвуды умеют делать деньги, но не пользуются должным уважением. Это странно. Такой род, как наш, за сотню лет своего существования должен был бы снискать себе больше уважения. Некоторым семействам удается добиться этого на протяжении жизни одного поколения, а мы просуществовали три, не так ли? Три. Я представляю уже четвертое. Ты посмотри на Бинга: со временем он так разбогатеет, что другие в сравнении с ним покажутся бедняками.
— Ты попала в самую точку. Мы, пожалуй, действительно никогда не пользовались должным уважением. Знаешь почему?
— Мой прадед убил кого-то. Это я знала. Но остальные-то вели себя вполне, прилично, пока бедный дядя Пен не…
— Извини, я перебью. У тебя с путевым обходчиком все кончилось из-за дяди Пена?
— Возможно, это лишь совпадение, — сказала она.
— Но ты в этом не уверена?
— Нет, не уверена. Он иначе стал ко мне относиться. Это я заметила по тому, как он смотрел на меня. Словно я проститутка, которая прикидывается порядочной девушкой. Он очень честолюбив и очень хитер.
— С этим тебе придется сталкиваться всю жизнь, по крайней мере до тех пор, пока ты не выйдешь замуж и не переменишь фамилию. Поэтому ты и захотела жить за границей?
— В начале — не поэтому. Но после всего, что случилось с дядей Пеном, я представила себе, каково будет дома. В этом отношении мой хитрый дружок служил хорошей иллюстрацией. И тогда я подумала: господи, что же меня ждет в Шведской Гавани и в Гиббсвилле? Ведь именно гиббсвиллские дамы впервые заставили меня испытать чувство унижения, когда я посещала танцевальную школу и детские вечера. Опять они станут взирать на меня с неприязнью.
— Ты права, — согласился отец. — Так и вижу, как они сидят, сложив руки на коленях, и смотрят, выискивая, к чему бы придраться, и не находят ничего дурного ни в тебе, ни в том, как одела тебя мама. И молчат, потому что твоя мама — из семьи Уиннов, а Уинны — это деньги, нажитые на угле. И со Стоуксами мы связаны, только твоя фамилия не Уинн и не Стоукс, а Локвуд. Ах, как хорошо мне знакомы эти неприязненные взоры Гиббсвилла! А ведь я без труда мог бы избежать их, если бы женился на гиббсвиллской девушке и поселился на Лантененго-стрит. Или если бы мой отец женился на гиббсвиллской девушке. Или твой дядя Пен обосновался там. Но этого не произошло, и потому мы не кажемся им порядочными людьми, и даже я беру на себя смелость утверждать, что мы сами не чувствовали себя достаточно порядочными. Локвуды овладели Шведской Гаванью с помощью грубой силы — той силы, которую именуют всемогущим долларом. В этом городе не нашлось никого, кто осмелился бы нам противостоять. Как-никак твой прадед убил двух человек, убил как раз в этом городе, а сколько он убил в гражданскую войну, мы и не знаем. Он всегда ходил с револьвером, и половина города была должна ему деньги. Если бы кто-нибудь из твоих предков служил судьей и слыл честным человеком, тебе, возможно, не пришлось бы встречать неприязненные взоры Гиббсвилла. Но вышло так, что даже твой самый уважаемый родственник убил любовницу и убил себя.
— Ты слишком переутомился, папа.
Он бросил взгляд на свою руку, затем на нее и улыбнулся.
— Мне вдруг показалось, что я опять поранил себя. Да, я переутомился. Впервые в этом признаюсь.
— Давай прекратим этот разговор.
— Тебе кажется, что я взвинчиваю себя, как выражалась твоя бабушка?
— Прежде с тобой этого не случалось, — сказала она. — Пойдем прогуляемся.
— Прогуляемся? Куда?
— Просто так. Всю прошлую неделю я каждый день по двадцать раз обходила пароходную палубу и всегда возвращалась в одно и то же место — в бар.
— Хорошо, погуляем, — сказал Джордж Локвуд.
— Можно, я надену твое пальто? Чтобы не ходить наверх?
— Конечно. На улице морозит.
Она достала его военную шинель, которая висела в стенном шкафу в холле, а он надел длинное с поясом пальто из верблюжьей шерсти и шапку.
— Ты хорошо одеваешься, папа, — сказала она.
— Ты так считаешь? Благодарю. Я никогда не жалел денег на одежду и приучал к этому твоего брата. Важно не только то, как ты выглядишь в новой одежде, но и то, как себя чувствуешь в ней. Однако приходится признать, что твой брат экономит на одежде. Возможно, этим он хотел лишний раз подчеркнуть свою независимость. Хочешь взять с собой трость?
— Да. — Эрнестина улыбнулась. — Молодые люди опять стали ходить с тростями.
— Видел. Ротанговые. Я предпочитаю более тяжелые. Однажды, когда строился этот дом, я за один день убил двух ядовитых змей. С тех пор ни одной не встречал. Но если подняться на гору, то надо смотреть в оба. Вон там, где скалы, водятся гремучие змеи.
— Я думала, они уползают ночью в щели.
— Не очень-то на это рассчитывай.
Они вышли через калитку и стали спускаться по склону холма в направлении шоссе.
— По-моему, в кармане пальто есть перчатки, — сказал он.
— А ведь и правда холодно.
— Если устанешь, скажи. Для ходьбы твои туфли не очень-то приспособлены.
Дойдя до середины косогора, он остановился.
— У твоего деда был план скупить всю землю отсюда до Рихтервилла.
— До самого Рихтервилла?
— Когда-то и я об этом мечтал, но обстоятельства изменились, и теперь я рад, что он этого не сделал.
— Какие обстоятельства?
— Твой брат явно не намерен здесь жить, ты — тоже. Что бы я стал делать со всей этой землей?
— Ты стал бы помещиком. Это доставило бы тебе удовольствие.
— Верно.
— Очень здесь красиво при лунном свете, — сказала она. — Все фермеры, как видно, уже спят.
— Еще бы. Встают-то они в четыре утра. Скотине корм задают, коров доят. Потом обильные завтраки. Без этого им нельзя. Целая рабочая смена до полудня и целая смена — после, пока не придет время ложиться спать. Да, занятия сельским хозяйством доставили бы мне удовольствие. Люблю я эту долину, а почему — не совсем понимаю. Никто из нас в этих местах не родился, хотя твоя бабушка Локвуд родилась по одну сторону долины — в Рихтервилле, а дед — по другую, то есть в Шведской Гавани. Кроме того, у тебя много двоюродных и троюродных сестер и братьев. Ты никогда про них не слыхала, а они живут недалеко отсюда.
— Кто они?
Он улыбнулся.
— Я и сам их не знаю. Хоффнеры и их родня.
— И бабушка Локвуд одна из них, — сказала она.
— Да. Они были здесь первыми поселенцами. Расчистили земли, обработали их, развели скот. Локвуды же, насколько я знаю, совсем другого сорта люди. Приспособленцы. Но надо отдать им должное — они стойко сопротивлялись враждебному окружению. Друзей у них не было, зато врагов хватало. Ты где хотела бы жить, если здесь останешься?
— Ты не считаешь, что я могла бы обосноваться в Европе?
— Нет. Быть может, ты не отдаешь себе в этом отчета, но ты связана с этими местами слишком крепкими узами. Твой брат закрепляется в Калифорнии, но он лишь повторяет то, что делал сто лет назад Мозес Локвуд.
— Я не считаю, что так уж это важно — где жить.
— А я считаю. Последние сто с лишним лет мы не имели отношения ни к европейцам, ни к европейскому образу жизни. А если вспомнить, что мы, возможно, принадлежим к роду Локвудов из Новой Англии, то — последние двести лет. Я, однако, не уверен в том, что мы к ним принадлежим, равно как не уверен и в противоположном. В какой бы части Европы ты ни жила, в глазах европейцев ты всегда будешь иностранкой. Всегда. И это обстоятельство с возрастом будет приобретать для тебя все большее и большее значение. Ведь ты — американка, и больше ничего.
— Я могла бы обосноваться и в Китае, если б вышла замуж за человека, который живет в Китае.
— В Китае я никогда не был, но жить тебе там, по-моему, было бы легче, чем, скажем, в Испании, Франции или Италии. В Китае уроженцы Запада обособляются в своих маленьких колониях, что в европейских странах встретишь не часто. Американцы в Китае никогда не ассимилируются. Как, впрочем, и во Франции и других европейских странах. Но там они жаждут ассимилироваться, что невозможно.
— Какие у тебя планы в отношении меня, папа?
— Планов — никаких. Надежд — много. Надеюсь, что ты полюбишь американца, выйдешь за него замуж и останешься жить в Соединенных Штатах. Предпочтительно на Восточном побережье, но и Средний Запад не так уж далек — всего одна ночь в спальном вагоне.
— У тебя есть кто-нибудь на примете?
Он немного подумал.
— Конечно. Кто-нибудь из тех молодых людей, которых я встречаю в клубе «Ракетка» и в деловой части Нью-Йорка. Но ты ни за что не воспользуешься моей рекомендацией — да и не надо.
— Я должна перед тобой извиниться. Почему-то я решила, что ты выбрал мне партию где-нибудь по соседству, поэтому и стараешься убедить в том, как хорошо в этом районе Пенсильвании.
— Нет. К сожалению, никого из молодых людей по соседству я не знаю. Есть друзья твоего брата, но я с ними не встречаюсь. В загородном клубе не бываю, а когда приезжаю в Гиббсвилл, то вижусь не с молодыми людьми, а с Чэпином и Мак-Генри. Джулиан Инглиш женился на дочери Уокера, и я рад, что он не стоит у нас на пути. Хотя тебе он всегда нравился.
— Когда мы были молоды — нравился. Да из-за него все девчонки голову теряли. Кроме Кэролайн. Но она-то как раз и вышла за него.
— Да поможет ей бог. Не наше дело осуждать кого-либо, но лично я считаю, что он недостоин такой девушки, как Кэролайн.
— Шарм, папа. У тебя ведь он тоже был.
— То, что ты применяешь этот термин ко мне в прошедшем времени, не очень-то мне льстит.
— Ну, хорошо. Он у тебя и сейчас есть. Но к нему прибавилось и еще кое-что.
— Что именно?
— Ну вот, например, что ты поранил себе руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56