Из кабинета донесся низкий голос судьи:
— Бесси, иди сюда.
— А вы побудьте здесь, — шепнула Бесси Фенстермахер, вставая.
Джордж Локвуд не знал, о чем говорили судья и его жена. С четверть часа просидели они с Лали в гостиной у закрытой двери, которая обычно оставалась открытой, утешая друг друга словами любви и поцелуями и выражая сквозь слезы свой гнев и возмущение. Но вот из кабинета в дверь постучали, она открылась, и Беге и Фенстермахер, слегка улыбаясь, сказала:
— Все уладилось. Вы только помалкивайте. Сделайте вид, что ничего не произошло. Давайте обедать.
— Мама, что ты ему сказала? — спросила Дали.
— Ну, сказала и сказала. Не спрашивай меня больше об этом. Обед готов. — Она коснулась пальцем руки Джорджа. — А ты будь благоразумен, Джордж.
— Хорошо, миссис Фенстермахер.
— Помни, что он судья и привык считать себя во всем правым. Так что не ставь его в положение виноватого. Будь вежлив, как будто ничего не случилось.
— Постараюсь.
Обедали они вчетвером. Судья встал и начал резать жареную курицу. Это занятие избавляло его от необходимости говорить.
— Тебе белого мяса или темного, Джордж?
— Я люблю белое.
— Я вижу, у тебя в начинке много сладкого майорана, Бесси, — сказал судья. — Может, Джордж этого не любит?
— Нет, сэр, я люблю майоран.
— Это хорошо. Лали, передай Джорджу тарелку. Бери картофельное пюре и фрукты, Джордж. Подливка рядом с тобой. Лали, дать тебе еще крылышко?
Вначале разговор касался еды, этой надежной и неисчерпаемой темы пенсильванских немцев. Обед состоял из весьма внушительного основного блюда и сладкого пирога с мороженым. Джордж и судья запивали еду кофе, а женщины — водой. Но хотя блюд было только два, еды на столе лежала целая гора: мясо, сладкий картофель, картофельное пюре, красная свекла, вареная кукуруза, пюре из репы, луковый соус, петрушка в оливковом масле, клюква и капустный салат. Пока оба мужчины и обе женщины ели, ни о чем другом они не думали и не говорили. У пенсильванских немцев не принято заниматься за столом посторонними разговорами, и молчание никого не смущало. (Расшумевшихся детей спрашивают: «Вы что, есть пришли или языком молоть?» Бывает, что у слишком разговорившегося ребенка отнимают сладкое и отдают более молчаливому соседу. «В другой раз не будешь болтать», — говорят ему родители.)
После обеда мужчины прошли в кабинет судьи выкурить по сигаре.
— Когда тебе возвращаться в Принстон? — спросил судья.
— Поезд уходит в три десять.
— Пересадка в Рединге, потом в Филадельфии? Во сколько ты там будешь? К ужину?
— Нет, после.
— Тогда мы должны дать тебе чего-нибудь на дорогу.
— Что вы, спасибо. Не надо.
— В воскресные дни с едой плохо, но, конечно, как знаешь. К своим не заедешь повидаться? Правда, все воскресенье мотаться с поезда на поезд — тяжеловато.
— Сегодня дело того стоило.
— Надеюсь. Погорячились мы, но теперь — все.
— Тем не менее мне хотелось бы кое-что сказать вам, господин судья.
— Все о том же? О моем сыне?
— Да, сэр.
— Не надо. Считаю вопрос закрытым и возвращаться к нему не хочу. Никогда. Дал слово.
— Как вам угодно, сэр.
— Когда-нибудь и у тебя будет сын… Нет, больше ничего не скажу. Пусть Лали будет счастлива с тобой — мне этого достаточно… Ну, Джордж, кажется, едет коляска. Она отвезет тебя на вокзал. Да, она. Чемодан твой уложен? Ах да, ты же без вещей. Весь день в поезде.
— С семи утра. Ну, спасибо вам, господин судья.
— Значит, никаких взаимных обид.
— Никаких, сэр.
Но, возвратившись в Принстон, где он уже не видел перед собой прелестного заплаканного личика Лали, Джордж почувствовал первые уколы сомнения, которые каким-то странным, непонятным образом были связаны с Бесси Фенстермахер, До этого переполненного событиями дня он считал ее тихой, кроткой женщиной, которая во всем послушна мужу, ведет его дом, если и имеет какую-то власть, то лишь над детьми, да и то — кратковременную. Но в этот день, за какие-то четверть часа, она показала себя в ином свете. Джордж вспомнил, что именно Бесси Фенстермахер предложила уговор, а не помолвку. В памяти его жила сцена в гостиной и Лали со слезами досады на глазах. Да, это были слезы досады, но чьей досады? Теперь он понимал, почему Лали быстро перевела тогда взгляд на мать и потом не отводила его: она была раздосадована лишь постольку, поскольку была раздосадована мать. В его ушах как бы вновь прозвучали слова Бесси Фенстермахер: «Я-то надеялась, что этот вопрос не всплывет. Дэвид понимает, но судья, я знала, не поймет… Я сама поговорю с судьей». Тихая, кроткая женщина предвидела размолвку. Вероятно, она уже говорила с Дэвидом о его затруднениях со вступлением в клуб и была уверена, что сумеет утихомирить мужа. Тихая, кроткая маленькая женщина, так часто напоминавшая Джорджу Локвуду Лали, верховодит в семье.
Но ведь это же естественно, что мать напоминает дочь, а дочь напоминает мать.
Джордж Локвуд решил пойти прогуляться, однако, выйдя из общежития, понял, что идет не гулять, а проверить, не горит ли в окне Неда О'Берна свет. Как он и ожидал, свет горел.
О'Берн, живший в своей комнате один, сидел в поношенном шерстяном халате в кресле, положив ноги, обутые в домашние ковровые туфли, на подушечку. Он держал перед собой книгу и курил кальян.
— А я тебя вспоминал.
— Что читаешь?
— «Путешествие миссионера по Южной Африке» Дэвида Ливингстона.
— Что же заставило тебя вспомнить обо мне?
— А то, что я был занят своим делом, готовясь к отъезду в Южную Африку, а ты был занят своим — в Лебаноне. Итак, ты вернулся. Садись, рассказывай. В верхнем ящике есть сигара. Я приберегал ее себе на утро, но ты бери, кури. Это вынудит меня курить трубку, от которой я тщетно пытаюсь отучить себя.
— Сигара — это хорошо, только спичку дай.
— Коробок справа от тебя, на столе. Что-нибудь не так, старина? По лицу вижу, что не так.
Джордж Локвуд рассказал, как было дело, но о сомнениях, возникших потом, умолчал.
— Ну и хорошо.
— Это все, что ты можешь сказать? — спросил Джордж.
— О нет.
Увы! Я никогда еще не слышал
И не читал — в истории ли, в сказке ль, —
Чтоб гладким был путь истинной любви.
Но — или разница в происхожденье…
Или различье в летах…
Иль выбор близких и друзей…
А если выбор всем хорош — война,
Болезнь иль смерть всегда грозят любви
И делают ее, как звук, мгновенной,
Как тень, летучей и, как сон, короткой.
— Ну и ладно.
— Помолчи…
Как тень, летучей и, как сон, короткой.
Так молния, блеснув во мраке ночи,
Разверзнет гневно небеса и землю,
И раньше, чем воскликнем мы: «Смотри!» —
Ее уже поглотит бездна мрака —
Все яркое так быстро исчезает.
— Вот теперь я кончил. Прочел тебе весь монолог, а не только процитировал строку насчет истинной любви.
— Весьма тебе благодарен. Очень трогательно.
— Мне кажется, Джордж, что ее мать пользуется в семье большим влиянием. На твоем месте я держался бы ближе к ней. Она может пригодиться. Ясно как день, что она целиком на твоей стороне. Но есть человек, на месте которого я не хотел бы сегодня быть.
— Кто? Судья?
— Девушка. Лали.
— Почему?
— Не знаю, как тебе объяснить.
— Может, у Шекспира и на этот счет что-нибудь сказано?
— Уверен, что сказано, но я не хочу рисоваться. Я просто сочувствую девушке, на чью долю выпал сегодня довольно скверный день. Возможно, тебе захочется дать мне по зубам, Джордж, но, по-моему, ты ее не любишь.
— У меня нет желания бить тебя по зубам.
— Тогда что же ты ей прямо не скажешь, черт побери? Впрочем, нет, не надо.
— Что сказать?
— Это охлаждение, которое ты сегодня испытал, — оно пройдет. Может, тебе лучше переждать день-другой? Ты разговариваешь так, как не разговаривают влюбленные. Будет честнее, если ты положишь этому конец, пока не наделал больших бед. Не надо тебе было приходить ко мне сегодня, право. В таких случаях я почти всегда на стороне женщин, хотя знаю, что они умеют позаботиться сами о себе. Но на этот раз попробую принять твою сторону.
— А ты не становись ни на чью.
— Нет, я все же встану на твою сторону. Душой я с этой девушкой, но женщины в таких вещах мудрее и хитрее нас. Так вот, взгляни на это дело нашими глазами. Предположим, ты порвешь с ней. Если ты ее не любишь, то разрыв будет для нее благом. А если любишь, в чем я сомневаюсь, то сам же в первую очередь и останешься в проигрыше. Почему ты мне не возражаешь, почему не стараешься убедить, что любишь ее? Ты знаешь почему, Джордж. Не можешь заставить себя лгать самому себе.
— Я не знаю, что думать и что предпринять.
— Напиши ей сегодня письмо и положи на ночь себе под подушку. Выскажи все, что думаешь, а утром проверь, сколько в сказанном правды. Знаешь, у нас, католиков, есть способ, от которого я не хотел бы отказываться: исповедь. Сам я после приезда сюда перестал исповедоваться, но знаю, что многим несчастным это помогает жить. Раз в месяц человек выкладывает все священнику и, выйдя из исповедальни, чувствует себя так, словно начал жизнь заново. «Absolve te», — повторяет этот человек и пятнадцать минут живет в другом мире. До тех пор, пока не наткнется где-нибудь в трамвае на смазливую девчонку. Но теперь уже все его нечистые мысли и желания записываются на новой доске, а не на старой. Очень удобно. И этого мне как раз не хватает.
— Все вы лицемеры.
— Ни секунды в этом не сомневаюсь. Но на пятнадцать минут мы — самые чистые ангелы. Ни страха, ни забот. Так напишешь письмо, Джордж? Оно поможет тебе узнать кое-что о себе.
— Что именно?
— Не знаю. Сам разберешься. Может оказаться, что твое чувство к этой девушке гораздо глубже, чем ты предполагал. Я считаю себя достаточно умным человеком, но больше всего меня пленяет мой собственный пупок. Между прочим, у Чэтсуорта неприятности. Он тебя искал. Я сказал, что ты уехал на весь день.
— Женщина?
— Девица. В Нью-Брансуике. Он сказал ей, что живет в Рутжерсе, а ее отец выследил его и нашел здесь. Она забеременела. Они требуют тысячу долларов, а Чэт достал лишь около четырехсот. До завтрашнего вечера ему надо собрать всю сумму.
— Так идем к нему. Я могу одолжить ему денег.
— Я дал ему двести — все, что у меня было. Потом отыграю. Сейчас пойдем?
— Конечно.
— Он хотел бы избежать огласки, поэтому решил обратиться к узкому кругу людей. Можешь ты выписать чек на шестьсот — семьсот долларов, чтобы банк выдал по нему наличными?
— Да. Могу и больше, если понадобится.
— Тогда пойдем к Чэту. Холодно на улице?
— Похолодало. Надень пальто. Давно он крутит с этой девицей?
— Говорит, что с осени.
— Я могу сходить в банк утром. И Чэт берет на себя всю ответственность? Откуда он знает, что ребенок от него?
— Мы с ним об этом уже толковали. По его словам, отец не хочет поднимать шума. Девица — не воплощение целомудрия, но она забеременела, а отец ее беден и требует, чтобы Чэт дал денег на воспитание ребенка. Уверяет, что не станет шантажировать.
— Это он говорит, а сам что делает?
— Он знает, что Чэт в июне заканчивает, и боится, что потом только его и видели. Ну, а Чэт берет всю вину на себя. Он ничего не отрицает. Но в Чикаго будет скандал, а если еще и деканат узнает, то ему вообще несдобровать.
— Да. Ну, пошевеливайся.
— Я готов.
В комнате Чэтсуорта горел свет. Они поднялись на второй этаж и постучали. Никто не отозвался.
— Заснул, — предположил О'Берн и осторожно приоткрыл дверь. — Никого нет.
— Погоди, — сказал Джордж Локвуд. — Гардероб.
Дверцы гардероба были настежь открыты, все костюмы и пальто вынуты и кучей лежали на стульях и на кровати. Нед и Джордж вошли и сразу увидели Энсона Чэтсуорта. Шею его перехватывала петля из грязной бельевой веревки, привязанной другим концом к толстой рейке гардероба. На Чэтсуорте были брюки и рубашка без воротничка.
— Матерь божья! — прошептал Нед О'Берн.
— О господи! — воскликнул Джордж. — Как он это сделал?
— Перережь веревку, Джордж, — попросил О'Берн, а сам склонился над корзиной для мусора. Его рвало.
— У меня ножа нет. Он мертв?
— Да, мертв. В этом можно не сомневаться. — О'Берн вытер губы носовым платком. — Не можем же мы вот так его оставить.
— А разве можно его трогать до прихода полиции?
— Э, к черту полицию. Нашел о чем говорить в присутствии… Хочется мне отвязать его, да не могу. — Его снова начало рвать. — Джордж, я пойду за полицией. Ты можешь побыть тут один?
— Иди. Я подожду в холле.
— Ты правда не возражаешь? Если я не выйду сейчас на свежий воздух, у меня опять начнется.
— Иди, Нед. Я побуду в холле. Ты уверен, что он мертв?
— Да, уверен. Мне уже приходилось однажды видеть мертвеца.
О'Берн ушел. Джордж остался ждать в холле и тихо заплакал — уперся локтем в стену, уткнулся лицом в рукав и дал волю слезам.
— Эй, Локвуд! Ты пьян?
Джордж Локвуд стоял в прежней позе.
— Джордж! Что случилось?
Джордж покачал головой. Студент подошел ближе и тронул его за плечо.
— Джордж! Тебе помочь? Что случилось, старина? Ну, не плачь, Джордж. Скажи, что с тобой.
— Чэт, — выговорил наконец Джордж Локвуд.
— Чэтсуорт умер? Ты хочешь сказать, что он лежит там мертвый?
Джордж Локвуд перестал плакать.
— Здравствуй, Бендер. Ты видел О'Берна?
— Видел. Внизу. Он куда-то спешил.
— Да. Чэт повесился. Он уже мертв. Мы его обнаружили.
— Чэтсуорт? Я же видел его после ужина. И он мертв? Он что, покончил с собой?
— Да. Не ходи туда, Бенсон. То есть Бендер. Я всегда путаю тебя с Бенсоном. Извини.
— Ладно, Джордж. Иди ко мне в комнату и подожди там. Или, если хочешь, я принесу тебе стакан воды. Хочешь?
— Нет, благодарю. Впрочем, хочу. Принеси, а? Пожалуйста. Я и сам не знал, что хочу пить. Стакан воды. А виски не найдется?
— Нет. Я не пью. А я было подумал, что ты пьян.
— Я знаю.
— Пойду принесу воды. Может, тебе станет легче.
— Большое спасибо, Бендер.
Вскоре Бендер вернулся со стаканом воды. С ним вместе пришли О'Берн и полицейский.
— Ну, как ты тут, Джордж? — спросил О'Берн. — Мы еще и врача вызвали, только я уверен, что это бесполезно.
Между тем в холле начали собираться студенты — кто в пижамах, кто в халатах. Полицейский сказал:
— Он безусловно мертв. Где эти двое ребят, что обнаружили его?
— Он хочет с тобой поговорить, Джордж, — сказал Бендер. — С тобой и с О'Берном.
Полицейский был тоже взволнован, но старался не подавать вида.
— Вы оба из этого колледжа, верно? Я встречал вас. Как ваша фамилия?
— О'Берн.
— Локвуд.
— Локвуд и О'Берн. Старший курс?
— Да, сэр, — подтвердил Джордж Локвуд. — Мы оба — с последнего курса.
— А этого беднягу, вы сказали, зовут Чэтсуорт?
— Чэтсуорт. Энсон Чэтсуорт. Он из Чикаго, — сказал Джордж Локвуд.
— Значит, вы оба вошли и увидели, как он тут висит. В котором приблизительно это было часу?
— Меньше часа назад, — ответил Джордж Локвуд.
— Меньше часа назад, — повторил полицейский, не зная, о чем еще спросить. — Вы его соседи по комнате? Хотя нет, здесь только одна кровать. Вы его друзья?
— Да, сэр, — ответил О'Берн.
— Гм. Когда вы его увидели, он не подавал признаков жизни?
— Вот болван. Если бы подавал, так разве оставили бы его висеть? — донесся из толпы чей-то голос.
— Кто это сказал? В участок захотел? — пригрозил полицейский.
— Можем мы вынуть его из петли? — спросил О'Берн. — Или надо, чтобы он продолжал оставаться в таком положении?
Это уже был призыв к действию, и полицейский оживился.
— Я думаю, можно вынуть. Ты, О'Берн! Помоги мне.
— Я не могу!
— Так ведь ты же сам предложил, — сказал полицейский.
— Я не хочу прикасаться к нему.
— Прошу вас, дайте пройти! — потребовал решительным тоном мужчина средних лет, профессор Реймонд Риверкомб с кафедры английского языка. — Идите по своим комнатам, мальчики. Разойдитесь. Вы только мешаете. — Но, произнеся эти слова, он не стал больше настаивать, так что никто не ушел.
— О'Берн, Локвуд. Это вы его обнаружили?
— Да, сэр.
Риверкомб вошел в комнату.
— Боже мой! Давайте вынем его из петли, так же нельзя. Хотя бы приличия ради. Надо же. Какой ужас! Констебль, можете вы перерезать веревку?
— Я это и собирался сделать, но надо, чтобы кто-нибудь подхватил труп.
— Я помогу, — сказал Риверкомб. — Локвуд, вы станьте слева, я — справа. Констебль, режьте веревку, а мы с Локвудом отнесем его на кровать. Боже мой, боже мой!
Джордж Локвуд содрогнулся, прикоснувшись к телу своего друга, но овладел собой, и они вдвоем с профессором положили Чэтсуорта на кровать.
— Прикройте его, — распорядился Риверкомб. — Кого-то здесь тошнило.
— Меня, — сказал О'Берн.
— Ничего удивительного, однако давайте откроем окно. Что нам делать теперь, констебль? Что требуется по закону?
— Я послал за доктором Перри.
— Он может не торопиться, — сказал Риверкомб. — Пользы от него — никакой, как, впрочем, и от любого другого врача.
— Пожалуй, я запишу несколько фамилий свидетелей, а потом извещу морг.
— Запишите О'Берна, меня и Бендера, — сказал Джордж Локвуд. — Мы пришли сюда первыми.
— Насколько вам известно, — сказал полицейский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56