По мысли Джорджа, этот экипаж должен был выполнять роль приманки для гостей — усыпить бдительность наиболее рьяных весельчаков и дать возможность молодым незаметно выйти из дома черным ходом и сесть в запряженную мулами санитарную повозку.
— Выйдем через кухонную дверь и — бегом к повозке, — предложил Джордж Локвуд.
Хитрость удалась: пока гости толпились и шумели в особняке, у подъезда и на газоне, молодые уже располагались на одеялах в «мясном фургоне», как окрестили повозку шахтеры. Прошла еще минута, и мулы рысцой покатили их по направлению к железнодорожному полотну — примерно в трех милях от особняка, — где стоял наготове, паровоз с прицепленным к нему вагоном, чтобы отвезти их в Моч-Чанк. Когда они добрались до железной дороги, Агнесса все еще дрожала и еле переводила дух от волнения.
— Только без истерики, — буркнул Джордж.
— Ее-то я и стараюсь побороть. Извини, но я не могла тогда выговорить ни слова.
— Это ничего. Теперь успокойся. — В вагоне, кроме них, никого не было. — Никто больше не будет к тебе приставать. Мы приедем в Моч-Чанк задолго до отправления нью-йоркского поезда и никаких знакомых там не встретим. А в Нью-Йорк прибудем раньше одиннадцати.
Когда они сели в нью-йоркский поезд, Агнесса Уинн-Локвуд облегченно вздохнула.
— Все шло хорошо до самого конца, а потом вдруг что-то со мной стряслось. И все у меня получалось не так, как нужно. Не попрощалась с дядей Томом. Не бросила гостям цветы, хотя Рут Хейгенбек очень на это рассчитывала. И потом — эта толпа и бедный папа. Ты его видел?
— Нет.
— Никогда не забуду его лица. Хочет мне улыбнуться и не может. Его так сжали со всех сторон, так затерли, что он не мог ко мне пробиться. Мама-то со мной была, помогала переодеться, а вот папа… бедняга. Я знаю, что он хотел поцеловать меня на прощание.
— Будет тебе, Агнесса. Я же не собираюсь бросать тебя в Гудзон.
— Бедный Джордж. Я бы не винила тебя, если бы и бросил.
— Не возражаешь, если я выйду покурить?
— Конечно, нет. Я и сама бы не прочь. Но ты иди, а я пока прилягу.
В гостинице им был приготовлен номер люкс. Как только они вошли, Агнесса объявила, что хочет есть.
— Да и ты, должно быть, голоден. Весь день почти ничего не ел.
— Выпьем шампанского?
— Может, не будем, а? Неприятно мне это вино. Ничего я не хочу, разве что яичницу и чай.
— Хорошо. Яичницу на двоих. Чайник. Кофейник. И бокал шампанского.
— Очень хорошо, сэр, — сказал официант. — Минут через двадцать, сэр?
Агнесса распаковала вещи, повесила одежду в платяной шкаф, а все остальное разложила по ящикам, подошла к окну и посмотрела на полуночную жизнь Геральд-сквер. Больше заняться было нечем, а ужин еще не принесли. Она сняла жакет и осталась только в блузке и юбке.
— Ну скажи что-нибудь, — попросила она мужа.
— Что бы ты хотела от меня услышать?
— Обычно мы с тобой болтаем — не остановишь.
— Обычно — да, но сейчас другая обстановка.
— Поэтому я и хочу, чтобы ты поговорил со мной.
— Она ведь и на меня действует, Агнесса. Обстановка-то.
— Ах, да. Об этом я не подумала. Не ставила себя на твое место. Эгоистично с моей стороны. Но я рада, что и ты волнуешься. Кое-что матери объясняют дочерям, но мне не приходилось слышать, чтобы они учили, как поддерживать разговор в первую брачную ночь.
— Для разговоров у нас еще будет достаточно времени.
— Все равно мне хочется поговорить. Хоть пять минут.
— Ты уже говоришь. Продолжай.
— Но ты мне не помогаешь. А вот и ужин.
Тактичный официант принес не один, а два бокала шампанского. Когда он вышел, Джордж Локвуд поднял свой бокал.
— За тебя, Агнесса. Надеюсь, ты будешь счастлива.
— Конечно, буду, Джордж. Что-то свело же нас с тобой. Что именно, я не совсем понимаю, но оно есть. — Они чокнулись, отпили из бокалов и сели — впервые в их супружеской жизни — за общий стол.
— Не так уж я и голодна, как думала, — вдруг сказала Агнесса. Она встала и ушла в спальню, закрыв за собой дверь.
Минут через пятнадцать — двадцать он тоже встал и открыл дверь. В спальне было темно, Агнесса лежала в постели.
— Ты не спишь? — спросил он.
— Господи, он еще спрашивает. Разве можно заснуть в таком состоянии?
Он разделся и лег рядом с ней на кровать. Агнесса лежала совершенно нагая. Он целый год не прикасался к женскому телу и теперь с жадным нетерпением принялся гладить ее, и она обняла его за шею. Щекой он ощутил ее неподатливую, почти мальчишескую грудь. А он так долго жаждал женщины! Когда он овладел ею, она вся отдалась своей страсти, испытывая наслаждение и боль одновременно. Потом он обмяк, а она долго не могла понять, что уже все. За это время они не проронили ни звука. Она заговорила первой:
— Ты научишь меня, да?
— Да, — ответил он, хотя знал, что вряд ли сможет научить ее быть такой, как Лали Фенстермахер.
Когда умер Том Уинн — это случилось через год после замужества Агнессы Локвуд и через пять месяцев после ее первого выкидыша, — она унаследовала сто тысяч долларов, которыми могла распорядиться в любое время, и пятьдесят тысяч — на воспитание детей, если они у нее будут; если же в течение десяти лет у нее не сохранится ни одного ребенка, то и эти пятьдесят тысяч станут ее собственностью. Деньги небольшие по сравнению с личным состоянием Джорджа и с тем, что сулило ему наследство от отца, но все же это был ее собственный капитал. Деньги на детей лежали в одном из банков Уилкс-Барре, в семидесяти милях от Шведской Гавани, а сто тысяч долларов были вложены в акции и другие ценные бумаги угольной компании Уиннов. Обратить их в деньги она могла, лишь предложив их сначала той же угольной компании.
— А хорошо чувствовать себя независимой, правда? — спросил Джордж.
— О да, — согласилась Агнесса. — Теперь мне не надо постоянно просить у тебя денег.
— Не замечал, чтобы ты просила их у меня «постоянно.
— Всякий раз, когда нужны деньги.
— Разве я отказывал тебе когда-нибудь? Или не доверял?
— Нет, ты очень щедр. Но я всегда должна была просить. Ну а теперь у меня есть немного своих, так что если я куплю тебе что-нибудь, то уже не за твой счет. Все-таки приятно сознавать, Джордж, что и сама можешь кому-то что-то дать.
— Да. Но со временем это становится несколько утомительным — все давать и давать. Сама убедишься.
— Ну что ж, отныне ты будешь не только давать, но и получать.
— Можешь поверить, что мне это будет в новинку.
— Что касается меня, то я никогда не могла давать столько, сколько хотела.
— Ты же никогда не жила в бедности, Агнесса.
— В бедности — нет, но денег нам всегда не хватало. За квартиру мы не платили и товары брали оптом в магазине компании. По железной дороге ездили бесплатно. Но у отца всегда было мало наличных денег, а маминым родным приходилось беречь каждое пенни.
— Зато теперь твой отец обеспечен. Как он намерен распорядиться своими ста тысячами долларов?
— Сначала свозит маму в Египет. Потом сядет писать книгу.
— О Египте?
— О нет. Нечто вроде истории семейства Уиннов в Соединенных Штатах, но главным образом о Томе Уинне. Он там расскажет о реках и лесах, по которым любит бродить. Он никогда не собирался сидеть взаперти в конторе.
— Не знаю, найдутся ли желающие купить книгу о Томе Уинне и о лесах. О своем деде я бы почитал книгу, а о Томе Уинне — нет. Если, конечно, твой отец не предполагает раскрыть какие-нибудь семейные тайны. Но, зная его, я этого не допускаю.
— Ты всегда почему-то считал, что дядя Том скрывает какие-то преступные тайны.
— Я убежден, что любой человек, у которого больше пяти тысяч долларов, скрывает преступные тайны.
— А на семью Локвудов это распространяется?
— Еще бы. В первую очередь.
— Но ты же честный человек. И твой отец — тоже.
— Пока не доказано обратное.
— Джордж, почему ты всегда становишься в позу этакого полумошенника?
— Это не поза, Агнесса.
— Мне кажется, ты хочешь быть таким, как твой, отец.
— Уж не считаешь ли ты моего отца мошенником или полумошенником?
— Он гораздо больше похож на мошенника, чем ты. Несмотря на свой возраст и на то, что он мой свекор, он иногда смотрит на меня так, что мне кажется, будто он меня раздевает.
— А когда я на тебя смотрю, тебе этого не кажется?
— Ты — другое дело. Стоит тебе лишь попросить… Да и просить не надо. Мы с тобой муж и жена, и, значит, между нами существуют эти отношения. Определенные отношения. А твой отец мне свекор, и подобные мысли ему не к лицу.
— Не повесишь же ты человека за его мысли.
— За мысли — нет.
— Ты сказала это таким тоном… Разве было что-нибудь, кроме мыслей?
— Со мной не было.
— А тогда с кем еще? С кем-нибудь конкретным?
— Возможно, это было только раз.
— Да неужели? Что же именно?
— То, что я видела. В прошлую пятницу. Он сидел в летнем доме, в своей качалке, а рядом с ним — дама, в она гладила его.
— Что за дама?
— Я ее не знаю. Прежде ни разу не встречала.
— Ну и ну! Прямо так — сидела и гладила? А ты где была?
— Стояла в оконной нише. На втором этаже. Я не знала, что он ждал гостей, и удивилась, заметив, что у него кто-то есть.
— И больше ничего не было?
— Это все, что я видела. Я наблюдала эту сцену минут пять, не меньше. Она его гладила, не прерывая беседы.
— А он что делал?
— Ничего, сидел — и все. Женщина была немолодая, но элегантно одетая. Возможно, они давние знакомые, только я никогда не видела, чтобы немолодые люди так себя вели.
— Да и я тоже.
— Я просто была потрясена. Немолодые люди, разговаривают, смеются, и при этом она его гладит.
— Интересно, кто это мог быть. Но вряд ли я узнаю. Если, конечно, она не придет к нам опять. Ты ее признаешь, если встретишь во второй раз?
— Думаю, да.
— Мой отец — старый плут, причем без всяких «полу».
— И ты этому ужасно рад. Гордишься им… Несолидно это — сидеть в качалке и чтоб какая-то женщина тебя гладила.
— Может быть, и несолидно, а все же молодец старик, что у него еще есть искра. Хотел бы я быть таким в его возрасте.
— А сколько ему лет?
— Около шестидесяти, по-моему. Родители ведь никогда не говорят, сколько им лет.
— Когда мне будет шестьдесят, я уж как-нибудь постараюсь быть посдержаннее. И как отнесутся к этому мужчины, мне безразлично.
— Тебе — да, но не им. Твой отец…
— Не будем говорить о моем отце.
— О моем-то мы говорим.
— Потому что ты гордишься своим отцом. Восхищаешься им. И хочешь быть таким же, когда состаришься. Что ж, ты, наверно, таким и будешь, раз тебе этого хочется. И найдешь женщину, которая будет тебя гладить.
— А ты — не будешь?
— В летнем домике с твоим отцом была ведь не твоя мать. Это женщина из его прошлого.
— Ну, у меня в прошлом не было женщин.
— Не лги мне, Джордж. Это же глупо.
— Во всяком случае, все они забыты, Агнесса.
— От души надеюсь, что это так.
Агнесса Локвуд не стала возражать, когда выяснилось, «что Авраам Локвуд намерен жить в одном с ними доме. Дом был большой, со слугами и с просторным двором. На втором этаже было пять спален, гостиная и ванная в конце коридора. Спальню, смежную с его собственной, Авраам перестроил во вторую ванную, предоставив, таким образом, максимальные удобства и себе и другим. Старик (так он называл себя и так звали его за глаза остальные) пил утренний чай в спальне в семь часов, но потом очень долго брился и одевался, так что Джордж стал ходить на работу один. Бывали дни, когда Авраам появлялся в конторе лишь около полудня, а то и вовсе не приходил. Чем он болеет, никто не знал, потому что врачей он не посещал и ни на какие боли не жаловался. Но он постоянно чувствовал усталость, физическую усталость, поэтому то и дело напоминал Джорджу, что когда Пенроуз закончит Принстон, то ему придется самому посвящать младшего брата в сложности бизнеса. „Мне надо отдохнуть“, — говорил он обычно после обеда, хотя отдыхал уже всю первую половину дня. Джорджу переданы были все бразды правления, и через несколько месяцев после женитьбы его стали признавать в местных деловых кругах фактическим главой фирмы „Локвуд и Кь“. Более пожилым дельцам он представлялся загадочным, непредсказуемым человеком, в котором странно сочетались замкнутость Мозеса Локвуда с мнимой доступностью Авраама Локвуда. Мнение о доступности последнего было следствием контраста между стилем поведения Мозеса и его сына, однако этот обман, или самообман, превратился в убеждение и приобрел характер реальности. Люди не знали, что Мозес Локвуд был олицетворением простоты по сравнению с изощренной скрытностью своего сына; не знали, что Мозес Локвуд был обречен на изоляцию из-за дурной славы, которую снискал своими необузданными поступками; не знали, что Авраам, отдавший себя служению Делу Локвудов, рассматривал человеческие отношения исключительно пол углом зрения их полезности Делу.
Агнесса уже привыкла к тому, что свекор в утренние часы находился дома. В это время она бывала занята домашними делами, но не настолько, чтобы не перемолвиться с ним словцом. Страх, который она испытывала перед ним из-за того, что его стеснялась, исчезал по мере того, как росла ее уверенность в себе, и уступал место любопытству. То, что Авраам быстро уставал, не вызывало сомнений — физически он действительно ослаб. Но ум его не утратил живости, и слушала она его с интересом, даже; если их беседы бывали непродолжительны, — у нее создавалось впечатление, что он намеренно старался составить ей компанию.
Отношения Агнессы Локвуд со свекром продвинулись настолько, что, вступив во второй год замужества и снова забеременев, она не только еще больше сблизилась с, ним, но и приобщилась к тайне Дела Локвудов. Однажды утром Авраам позволил себе спросить:
— Агнесса, вы опять в положении?
— Я? Да. Разве заметно?
— По животу — нет. По глазам.
— По глазам?
— Да. Такие глаза, как у вас, меняются больше, чем карие. Карие остаются карими, голубые же делаются либо серыми, либо синими. Зависит от того, как человек себя чувствует. Цвет ваших глаз выдает и гнев и радость. Иногда он меняется поминутно. Вы не умеете хранить тайны, Агнесса. Что касается этой конкретной тайны, то я и не хотел, чтобы вы ее хранили от меня. Конечно, Джордж уже знает.
— Конечно. Джордж и доктор Шваб. Больше пока никто. Родителям я еще не писала. Они могут прервать свое путешествие, а я этого не хочу. Времени у них вполне достаточно, чтобы успеть вернуться домой.
— Он много для меня значит, этот ребенок. Разумеется, и для вас с Джорджем, и для ваших родителей, но для меня, пожалуй, больше всех.
— Вы это уже говорили. До того как я потеряла первого ребенка.
— Ну а сейчас — тем более. Я старею и хотел бы увидеть внука. Но дело не только в этом, Агнесса. Я думаю о более далеком будущем, о том времени, когда меня уже не станет, а у моего внука появятся собственные внучата.
— Этого все хотят, не так ли?
— Сомневаюсь, что другие придают этому столько значения, сколько я. Всю жизнь я загадывал на четыре поколения вперед.
— На четыре поколения? Почему на четыре?
— Внуки моих внуков появятся в пятом поколении.
— Но вы их никогда не увидите. Какое вам до них дело? Это же не королевская семья, так что вам нечего беспокоиться.
— Нечего беспокоиться? Наверно, так.
— И почему вы ограничиваетесь четырьмя поколениями? Почему не шестью?
— Потому что четыре поколения после меня плюс мое поколение и поколение моего отца дают шесть поколений, охватывают два столетия существования нашего рода в этом городе.
— А я не стала бы рассчитывать, что наши потомки через пятьдесят лет захотят жить именно в этом городе. У Пенроуза, например, уже сейчас нет такого желания, а что будет с моими детьми, один бог ведает.
— Заставьте их жить здесь. Если вы мне это обещаете, Агнесса, то я оставлю вам миллион долларов.
— Этого я вам обещать не могу, мистер Локвуд.
— Вы же будете авторитетом для своих детей, Агнесса. Убедите хотя бы одного сына остаться здесь, с меня и этого довольно.
— Не могу обещать. И влиять на них не обещаю. Вот мой отец хотел стать миссионером, а вместо этого всю жизнь проработал в угольной промышленности.
— И был счастлив.
— Нет. Человек не может чувствовать себя счастливым, если всю жизнь занимается не тем, чем хотел. Вот почему мой отец не сумел добиться в компании Уиннов более высокого положения. Мало к этому стремился. Отрабатывал свои часы, получал то, что ему причиталось, — и все. Лишь бы семью прокормить.
— Но миссионерская служба тоже могла бы ему не понравиться.
— Неизвестно. Он так и не испробовал. Вам вот здесь нравится, Джорджу — тоже. Ну а как я могу ручаться за сына, который, может быть, у меня родится? Шведская Гавань — приятный уголок, особенно по сравнению с теми городами, где мне приходилось жить, но ведь Локвуды не относятся даже к числу ее основателей.
— Совершенно верно. Однако именно здесь мой отец положил начало роду, завоевавшему известность. Теперь это — уже наш город, Агнесса. Он весь в наших руках.
— Стало быть, вы все-таки считаете свой род чем-то вроде королевской семьи?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
— Выйдем через кухонную дверь и — бегом к повозке, — предложил Джордж Локвуд.
Хитрость удалась: пока гости толпились и шумели в особняке, у подъезда и на газоне, молодые уже располагались на одеялах в «мясном фургоне», как окрестили повозку шахтеры. Прошла еще минута, и мулы рысцой покатили их по направлению к железнодорожному полотну — примерно в трех милях от особняка, — где стоял наготове, паровоз с прицепленным к нему вагоном, чтобы отвезти их в Моч-Чанк. Когда они добрались до железной дороги, Агнесса все еще дрожала и еле переводила дух от волнения.
— Только без истерики, — буркнул Джордж.
— Ее-то я и стараюсь побороть. Извини, но я не могла тогда выговорить ни слова.
— Это ничего. Теперь успокойся. — В вагоне, кроме них, никого не было. — Никто больше не будет к тебе приставать. Мы приедем в Моч-Чанк задолго до отправления нью-йоркского поезда и никаких знакомых там не встретим. А в Нью-Йорк прибудем раньше одиннадцати.
Когда они сели в нью-йоркский поезд, Агнесса Уинн-Локвуд облегченно вздохнула.
— Все шло хорошо до самого конца, а потом вдруг что-то со мной стряслось. И все у меня получалось не так, как нужно. Не попрощалась с дядей Томом. Не бросила гостям цветы, хотя Рут Хейгенбек очень на это рассчитывала. И потом — эта толпа и бедный папа. Ты его видел?
— Нет.
— Никогда не забуду его лица. Хочет мне улыбнуться и не может. Его так сжали со всех сторон, так затерли, что он не мог ко мне пробиться. Мама-то со мной была, помогала переодеться, а вот папа… бедняга. Я знаю, что он хотел поцеловать меня на прощание.
— Будет тебе, Агнесса. Я же не собираюсь бросать тебя в Гудзон.
— Бедный Джордж. Я бы не винила тебя, если бы и бросил.
— Не возражаешь, если я выйду покурить?
— Конечно, нет. Я и сама бы не прочь. Но ты иди, а я пока прилягу.
В гостинице им был приготовлен номер люкс. Как только они вошли, Агнесса объявила, что хочет есть.
— Да и ты, должно быть, голоден. Весь день почти ничего не ел.
— Выпьем шампанского?
— Может, не будем, а? Неприятно мне это вино. Ничего я не хочу, разве что яичницу и чай.
— Хорошо. Яичницу на двоих. Чайник. Кофейник. И бокал шампанского.
— Очень хорошо, сэр, — сказал официант. — Минут через двадцать, сэр?
Агнесса распаковала вещи, повесила одежду в платяной шкаф, а все остальное разложила по ящикам, подошла к окну и посмотрела на полуночную жизнь Геральд-сквер. Больше заняться было нечем, а ужин еще не принесли. Она сняла жакет и осталась только в блузке и юбке.
— Ну скажи что-нибудь, — попросила она мужа.
— Что бы ты хотела от меня услышать?
— Обычно мы с тобой болтаем — не остановишь.
— Обычно — да, но сейчас другая обстановка.
— Поэтому я и хочу, чтобы ты поговорил со мной.
— Она ведь и на меня действует, Агнесса. Обстановка-то.
— Ах, да. Об этом я не подумала. Не ставила себя на твое место. Эгоистично с моей стороны. Но я рада, что и ты волнуешься. Кое-что матери объясняют дочерям, но мне не приходилось слышать, чтобы они учили, как поддерживать разговор в первую брачную ночь.
— Для разговоров у нас еще будет достаточно времени.
— Все равно мне хочется поговорить. Хоть пять минут.
— Ты уже говоришь. Продолжай.
— Но ты мне не помогаешь. А вот и ужин.
Тактичный официант принес не один, а два бокала шампанского. Когда он вышел, Джордж Локвуд поднял свой бокал.
— За тебя, Агнесса. Надеюсь, ты будешь счастлива.
— Конечно, буду, Джордж. Что-то свело же нас с тобой. Что именно, я не совсем понимаю, но оно есть. — Они чокнулись, отпили из бокалов и сели — впервые в их супружеской жизни — за общий стол.
— Не так уж я и голодна, как думала, — вдруг сказала Агнесса. Она встала и ушла в спальню, закрыв за собой дверь.
Минут через пятнадцать — двадцать он тоже встал и открыл дверь. В спальне было темно, Агнесса лежала в постели.
— Ты не спишь? — спросил он.
— Господи, он еще спрашивает. Разве можно заснуть в таком состоянии?
Он разделся и лег рядом с ней на кровать. Агнесса лежала совершенно нагая. Он целый год не прикасался к женскому телу и теперь с жадным нетерпением принялся гладить ее, и она обняла его за шею. Щекой он ощутил ее неподатливую, почти мальчишескую грудь. А он так долго жаждал женщины! Когда он овладел ею, она вся отдалась своей страсти, испытывая наслаждение и боль одновременно. Потом он обмяк, а она долго не могла понять, что уже все. За это время они не проронили ни звука. Она заговорила первой:
— Ты научишь меня, да?
— Да, — ответил он, хотя знал, что вряд ли сможет научить ее быть такой, как Лали Фенстермахер.
Когда умер Том Уинн — это случилось через год после замужества Агнессы Локвуд и через пять месяцев после ее первого выкидыша, — она унаследовала сто тысяч долларов, которыми могла распорядиться в любое время, и пятьдесят тысяч — на воспитание детей, если они у нее будут; если же в течение десяти лет у нее не сохранится ни одного ребенка, то и эти пятьдесят тысяч станут ее собственностью. Деньги небольшие по сравнению с личным состоянием Джорджа и с тем, что сулило ему наследство от отца, но все же это был ее собственный капитал. Деньги на детей лежали в одном из банков Уилкс-Барре, в семидесяти милях от Шведской Гавани, а сто тысяч долларов были вложены в акции и другие ценные бумаги угольной компании Уиннов. Обратить их в деньги она могла, лишь предложив их сначала той же угольной компании.
— А хорошо чувствовать себя независимой, правда? — спросил Джордж.
— О да, — согласилась Агнесса. — Теперь мне не надо постоянно просить у тебя денег.
— Не замечал, чтобы ты просила их у меня «постоянно.
— Всякий раз, когда нужны деньги.
— Разве я отказывал тебе когда-нибудь? Или не доверял?
— Нет, ты очень щедр. Но я всегда должна была просить. Ну а теперь у меня есть немного своих, так что если я куплю тебе что-нибудь, то уже не за твой счет. Все-таки приятно сознавать, Джордж, что и сама можешь кому-то что-то дать.
— Да. Но со временем это становится несколько утомительным — все давать и давать. Сама убедишься.
— Ну что ж, отныне ты будешь не только давать, но и получать.
— Можешь поверить, что мне это будет в новинку.
— Что касается меня, то я никогда не могла давать столько, сколько хотела.
— Ты же никогда не жила в бедности, Агнесса.
— В бедности — нет, но денег нам всегда не хватало. За квартиру мы не платили и товары брали оптом в магазине компании. По железной дороге ездили бесплатно. Но у отца всегда было мало наличных денег, а маминым родным приходилось беречь каждое пенни.
— Зато теперь твой отец обеспечен. Как он намерен распорядиться своими ста тысячами долларов?
— Сначала свозит маму в Египет. Потом сядет писать книгу.
— О Египте?
— О нет. Нечто вроде истории семейства Уиннов в Соединенных Штатах, но главным образом о Томе Уинне. Он там расскажет о реках и лесах, по которым любит бродить. Он никогда не собирался сидеть взаперти в конторе.
— Не знаю, найдутся ли желающие купить книгу о Томе Уинне и о лесах. О своем деде я бы почитал книгу, а о Томе Уинне — нет. Если, конечно, твой отец не предполагает раскрыть какие-нибудь семейные тайны. Но, зная его, я этого не допускаю.
— Ты всегда почему-то считал, что дядя Том скрывает какие-то преступные тайны.
— Я убежден, что любой человек, у которого больше пяти тысяч долларов, скрывает преступные тайны.
— А на семью Локвудов это распространяется?
— Еще бы. В первую очередь.
— Но ты же честный человек. И твой отец — тоже.
— Пока не доказано обратное.
— Джордж, почему ты всегда становишься в позу этакого полумошенника?
— Это не поза, Агнесса.
— Мне кажется, ты хочешь быть таким, как твой, отец.
— Уж не считаешь ли ты моего отца мошенником или полумошенником?
— Он гораздо больше похож на мошенника, чем ты. Несмотря на свой возраст и на то, что он мой свекор, он иногда смотрит на меня так, что мне кажется, будто он меня раздевает.
— А когда я на тебя смотрю, тебе этого не кажется?
— Ты — другое дело. Стоит тебе лишь попросить… Да и просить не надо. Мы с тобой муж и жена, и, значит, между нами существуют эти отношения. Определенные отношения. А твой отец мне свекор, и подобные мысли ему не к лицу.
— Не повесишь же ты человека за его мысли.
— За мысли — нет.
— Ты сказала это таким тоном… Разве было что-нибудь, кроме мыслей?
— Со мной не было.
— А тогда с кем еще? С кем-нибудь конкретным?
— Возможно, это было только раз.
— Да неужели? Что же именно?
— То, что я видела. В прошлую пятницу. Он сидел в летнем доме, в своей качалке, а рядом с ним — дама, в она гладила его.
— Что за дама?
— Я ее не знаю. Прежде ни разу не встречала.
— Ну и ну! Прямо так — сидела и гладила? А ты где была?
— Стояла в оконной нише. На втором этаже. Я не знала, что он ждал гостей, и удивилась, заметив, что у него кто-то есть.
— И больше ничего не было?
— Это все, что я видела. Я наблюдала эту сцену минут пять, не меньше. Она его гладила, не прерывая беседы.
— А он что делал?
— Ничего, сидел — и все. Женщина была немолодая, но элегантно одетая. Возможно, они давние знакомые, только я никогда не видела, чтобы немолодые люди так себя вели.
— Да и я тоже.
— Я просто была потрясена. Немолодые люди, разговаривают, смеются, и при этом она его гладит.
— Интересно, кто это мог быть. Но вряд ли я узнаю. Если, конечно, она не придет к нам опять. Ты ее признаешь, если встретишь во второй раз?
— Думаю, да.
— Мой отец — старый плут, причем без всяких «полу».
— И ты этому ужасно рад. Гордишься им… Несолидно это — сидеть в качалке и чтоб какая-то женщина тебя гладила.
— Может быть, и несолидно, а все же молодец старик, что у него еще есть искра. Хотел бы я быть таким в его возрасте.
— А сколько ему лет?
— Около шестидесяти, по-моему. Родители ведь никогда не говорят, сколько им лет.
— Когда мне будет шестьдесят, я уж как-нибудь постараюсь быть посдержаннее. И как отнесутся к этому мужчины, мне безразлично.
— Тебе — да, но не им. Твой отец…
— Не будем говорить о моем отце.
— О моем-то мы говорим.
— Потому что ты гордишься своим отцом. Восхищаешься им. И хочешь быть таким же, когда состаришься. Что ж, ты, наверно, таким и будешь, раз тебе этого хочется. И найдешь женщину, которая будет тебя гладить.
— А ты — не будешь?
— В летнем домике с твоим отцом была ведь не твоя мать. Это женщина из его прошлого.
— Ну, у меня в прошлом не было женщин.
— Не лги мне, Джордж. Это же глупо.
— Во всяком случае, все они забыты, Агнесса.
— От души надеюсь, что это так.
Агнесса Локвуд не стала возражать, когда выяснилось, «что Авраам Локвуд намерен жить в одном с ними доме. Дом был большой, со слугами и с просторным двором. На втором этаже было пять спален, гостиная и ванная в конце коридора. Спальню, смежную с его собственной, Авраам перестроил во вторую ванную, предоставив, таким образом, максимальные удобства и себе и другим. Старик (так он называл себя и так звали его за глаза остальные) пил утренний чай в спальне в семь часов, но потом очень долго брился и одевался, так что Джордж стал ходить на работу один. Бывали дни, когда Авраам появлялся в конторе лишь около полудня, а то и вовсе не приходил. Чем он болеет, никто не знал, потому что врачей он не посещал и ни на какие боли не жаловался. Но он постоянно чувствовал усталость, физическую усталость, поэтому то и дело напоминал Джорджу, что когда Пенроуз закончит Принстон, то ему придется самому посвящать младшего брата в сложности бизнеса. „Мне надо отдохнуть“, — говорил он обычно после обеда, хотя отдыхал уже всю первую половину дня. Джорджу переданы были все бразды правления, и через несколько месяцев после женитьбы его стали признавать в местных деловых кругах фактическим главой фирмы „Локвуд и Кь“. Более пожилым дельцам он представлялся загадочным, непредсказуемым человеком, в котором странно сочетались замкнутость Мозеса Локвуда с мнимой доступностью Авраама Локвуда. Мнение о доступности последнего было следствием контраста между стилем поведения Мозеса и его сына, однако этот обман, или самообман, превратился в убеждение и приобрел характер реальности. Люди не знали, что Мозес Локвуд был олицетворением простоты по сравнению с изощренной скрытностью своего сына; не знали, что Мозес Локвуд был обречен на изоляцию из-за дурной славы, которую снискал своими необузданными поступками; не знали, что Авраам, отдавший себя служению Делу Локвудов, рассматривал человеческие отношения исключительно пол углом зрения их полезности Делу.
Агнесса уже привыкла к тому, что свекор в утренние часы находился дома. В это время она бывала занята домашними делами, но не настолько, чтобы не перемолвиться с ним словцом. Страх, который она испытывала перед ним из-за того, что его стеснялась, исчезал по мере того, как росла ее уверенность в себе, и уступал место любопытству. То, что Авраам быстро уставал, не вызывало сомнений — физически он действительно ослаб. Но ум его не утратил живости, и слушала она его с интересом, даже; если их беседы бывали непродолжительны, — у нее создавалось впечатление, что он намеренно старался составить ей компанию.
Отношения Агнессы Локвуд со свекром продвинулись настолько, что, вступив во второй год замужества и снова забеременев, она не только еще больше сблизилась с, ним, но и приобщилась к тайне Дела Локвудов. Однажды утром Авраам позволил себе спросить:
— Агнесса, вы опять в положении?
— Я? Да. Разве заметно?
— По животу — нет. По глазам.
— По глазам?
— Да. Такие глаза, как у вас, меняются больше, чем карие. Карие остаются карими, голубые же делаются либо серыми, либо синими. Зависит от того, как человек себя чувствует. Цвет ваших глаз выдает и гнев и радость. Иногда он меняется поминутно. Вы не умеете хранить тайны, Агнесса. Что касается этой конкретной тайны, то я и не хотел, чтобы вы ее хранили от меня. Конечно, Джордж уже знает.
— Конечно. Джордж и доктор Шваб. Больше пока никто. Родителям я еще не писала. Они могут прервать свое путешествие, а я этого не хочу. Времени у них вполне достаточно, чтобы успеть вернуться домой.
— Он много для меня значит, этот ребенок. Разумеется, и для вас с Джорджем, и для ваших родителей, но для меня, пожалуй, больше всех.
— Вы это уже говорили. До того как я потеряла первого ребенка.
— Ну а сейчас — тем более. Я старею и хотел бы увидеть внука. Но дело не только в этом, Агнесса. Я думаю о более далеком будущем, о том времени, когда меня уже не станет, а у моего внука появятся собственные внучата.
— Этого все хотят, не так ли?
— Сомневаюсь, что другие придают этому столько значения, сколько я. Всю жизнь я загадывал на четыре поколения вперед.
— На четыре поколения? Почему на четыре?
— Внуки моих внуков появятся в пятом поколении.
— Но вы их никогда не увидите. Какое вам до них дело? Это же не королевская семья, так что вам нечего беспокоиться.
— Нечего беспокоиться? Наверно, так.
— И почему вы ограничиваетесь четырьмя поколениями? Почему не шестью?
— Потому что четыре поколения после меня плюс мое поколение и поколение моего отца дают шесть поколений, охватывают два столетия существования нашего рода в этом городе.
— А я не стала бы рассчитывать, что наши потомки через пятьдесят лет захотят жить именно в этом городе. У Пенроуза, например, уже сейчас нет такого желания, а что будет с моими детьми, один бог ведает.
— Заставьте их жить здесь. Если вы мне это обещаете, Агнесса, то я оставлю вам миллион долларов.
— Этого я вам обещать не могу, мистер Локвуд.
— Вы же будете авторитетом для своих детей, Агнесса. Убедите хотя бы одного сына остаться здесь, с меня и этого довольно.
— Не могу обещать. И влиять на них не обещаю. Вот мой отец хотел стать миссионером, а вместо этого всю жизнь проработал в угольной промышленности.
— И был счастлив.
— Нет. Человек не может чувствовать себя счастливым, если всю жизнь занимается не тем, чем хотел. Вот почему мой отец не сумел добиться в компании Уиннов более высокого положения. Мало к этому стремился. Отрабатывал свои часы, получал то, что ему причиталось, — и все. Лишь бы семью прокормить.
— Но миссионерская служба тоже могла бы ему не понравиться.
— Неизвестно. Он так и не испробовал. Вам вот здесь нравится, Джорджу — тоже. Ну а как я могу ручаться за сына, который, может быть, у меня родится? Шведская Гавань — приятный уголок, особенно по сравнению с теми городами, где мне приходилось жить, но ведь Локвуды не относятся даже к числу ее основателей.
— Совершенно верно. Однако именно здесь мой отец положил начало роду, завоевавшему известность. Теперь это — уже наш город, Агнесса. Он весь в наших руках.
— Стало быть, вы все-таки считаете свой род чем-то вроде королевской семьи?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56