— Извините, товарищ генерал, я не знал…
— Приказ был подписан утром, — не дал ему договорить тот. — Но вас с ним не ознакомили сразу потому, что он — не единственный. Вас так и так пригласили бы сегодня… Вот, — он подошёл к столу и, взяв несколько листов, вернулся к Круглову, — приказ министра о досрочном присвоении вам очередного звания. Поздравляю, полковник…
Олег встал и молча пожал протянутую генералом руку.
— А это, — продолжил Морозов, — ещё два приказа по вашу душу. Поскольку полковник Сыромятников переходит заместителем начальника ГУВД, вы назначаетесь на должность заместителя начальника РУБОП…
Генерал грустно взглянул на оторопевшего Олега:
— Таково пожелание Ивана Фёдоровича, мы с ним давно уже всё обговорили. Ждали только этого приказа, твоих новых погон. И надо же, как всё один к одному… Да… А поскольку главная обязанность заместителя замещать, последний приказ — о назначении вас исполняющим обязанности. Я понимаю, насколько это всё… тяжеловесно, однако, обстоятельства вынуждают, полковник. Руководство, конечно, сделает всё возможное, но найти замену генералу Кривошеину — вопрос, который не решается в один день…
Глава 57
Без права на покаяние …
Уже вечерело, когда он свернул с Невского на Садовую и направился к Сенной площади, отрешённо-сосредоточенно глядя поверх голов встречных прохожих и, против обыкновения, неторопливо.
Здесь, в Гостином, и там, на Сенной, в метро, они чаще всего встречались в течение тех нескольких месяцев, которые только и были отпущены когда-то их короткой любви — всепоглощающей, грешной и роковой…
Бывает Любовь — как песня,
бывает Любовь — огонь…
А что ты сделаешь, если
Любовь — это только боль?
Какое найдёшь лекарство?
Кто тебе даст ответ?
Их нет, лекарств от напрасно,
бессмысленно прожитых лет…
…Вот он поднимается по эскалатору и видит её: она стоит у окна с неизменной книгой в руках, в своей любимой «позе цапли» (перенеся тяжесть на левую ногу и чуть согнув в колене правую). Она читает, однако… уже чувствует его приближение. Лёгкая улыбка вначале прячется в уголках губ, но очень недолго — через мгновение всё лицо освещается радостью. Зная, что он смотрит на неё, она, по-прежнему не отрывая глаз от книги и оттопырив указательный палец, чуть поднимает руку, как бы говоря: «Сейчас, только дочитаю до точки…». Но стоит ему подойти и взять эту её руку в свою, она тут же захлопывает книгу, а он… Он тонет в её взгляде!
Его не переставала удивлять подобная способность «видеть, не глядя». А она смеялась и говорила: «Миленький, я же тебя на любом расстоянии кожей чую!»
…Вот они едут в переполненном вагоне метро. Он придерживает её за талию, обнимая и одновременно защищая локтями от давки, а она прильнула к нему и неотрывно смотрит в глаза. Он наклоняется и, едва-едва касаясь губами её уха, тихо спрашивает: «Вы что-то хотите сказать, девушка, аль попросить об чём?» И слышит в ответ всегдашнее: «Угадай с трёх раз!»
…И вот ты, большой и умный,
лысеющий и седой,
в любовный омут бездумно
кидаешься — головой!
Но вместо полёта — паденье!
И — жизни последний вираж —
предсмертное просветленье:
Любовь — не мечта, а мираж!
…Вот она встречает его (здесь же, на Сенной), вся в слезах.
«Что случилось, Алёнушка?»
«Миленький, я сегодня была у одной старушки…»
«У какой старушки?»
«Мама… О чём-то стала догадываться… Пошла к этой старушке… Лидии Ивановне… ведьме одной… Она как-то помогла ей и здоровье поправить, и с папой отношения наладить — а то они, одно время, чуть не разводиться собирались… Старуха ей ничего говорить не стала, но велела, чтобы я приехала, сама. Вот я у неё сегодня и была. Она меня сразу спрашивает: „Он кто?“ Я вроде бы „в непонятках“: „Кто?“ „Кавалер твой великовозрастный“, — говорит. Я молчу. А она продолжает: „Ты не бойся, я никому ничего не скажу“… Не знаю уж, как это случилось, только я опомнилась, когда она уже на твою фотографию гадать стала. Карты раскладывает и приговаривает: „Ох, какой сильный… Ох, какой сильный…“ А потом сказала, что, если мы хотим, чтобы у нас всё было хорошо, ты должен окреститься как можно скорее, потому что некрещёный! Иначе можешь умереть рано от инфаркта…»
«Успокойся, девочка».
«Миленький, пожалуйста, сходи в церковь, окрестись, а?! Что ты смеёшься?»
«Не смеюсь, а улыбаюсь. Просто как раз вчера мне мамулька моя крестик нательный подарила.»
На это «совпадение» он тогда не обратил внимания. Как не понял и того, что всё это был обман. Ложь и вроченье .
Хуже того — это было предательство . Ещё не научившись любить, она уже сумела предать…
…И вот в искрящемся золотом полумраке церкви священник надевает на него крест… И мажет миром лоб… И сладковато пахнет ладаном… И взгляд Христа пронзает сердце!
…За каждый сладкий день иль сладкое мгновенье
Слезами и тоской заплатишь ты судьбе!..
…Он поднялся на ступеньки портика гауптвахты и, окинув взглядом неузнаваемо изменившуюся за шесть с лишним лет, прошедших с той поры, Сенную площадь, холодно усмехнулся.
Да… «За всё нужно платить!»
После того как он вытравил жаль и, убив последние сомнения, сделал самый первый — но уже неискупимый — шаг по чёрной дороге Возмездия, Саныч больше не испытывал боли.
И только память, продолжавшая жить как бы отдельно от него, ещё слегка беспокоила, вызывая ощущения неловкости и стыда за себя тогдашнего — умевшего любить, чувствовать, страдать…

ЭПИЛОГ
(Вместо пролога)
За шесть лет до…
Сменялись в детстве радугой дожди,
сияньем солнца — сумрачные тени,
но в зрелости не требуй и не жди
таких простых и скорых утешений…
I — II. Они
Между ними ничего ещё не было.
Не было первого признания и поцелуя, от которого можно задохнуться и умереть и который не забудется потом никогда. Не было свиданий, и встреч, и прогулок по холодному осеннему городу. Ещё не произошло удивительного превращения девушки в женщину, и он не стал её первым … А она не подарила ему свою фотографию с трогательно-наивной надписью: «Досточтимому, глубоко уважаемому, страшно обожаемому и страстно любимому… с искренними пожеланиями на будущую жизнь…» Никто пока не вмешался, не сломал и не поставил на этой жизни крест.
С ними ничего такого ещё не случилось. Но у них уже было всё …
…Жить и надеяться на встречу —
так всё устроила Судьба…
Задумаюсь и не замечу,
что в кровь закушена губа…
Как знать! Быть может, это было предопределено: и встреча, и любовь, и вмешательство, обрекшее эту девочку на неизбежную раннюю смерть?
Но кем, где, когда? И главное — по какому праву ?
Гадалки и прорицатели, ведьмы и колдуны, чёрные, белые и прочие маги и кудесники, коих ныне развелось несметное множество, заявят о родовом проклятии, перешедшем по наследству от кого-то из «нехороших» предков.
Более строгие астрологи скажут, что это — следствие «отягощённой кармы».
Священник перекрестится и вздохнёт: «Видно, так было угодно Богу…»
* * *
«Бабье лето» отзвенело, но «золотая осень» в том году не спешила уступать место обычной питерской слякоти и непогоде. Стоял чудесный, солнечный и прозрачный день начала октября.
Такое может лишь присниться:
как в сказке, читанной давным-давно,
Она видением жар-птицы,
влетела осенью в моё окно.
И эту птицу я поймал, и гладил,
и каждое перо Ей нежно целовал…
Но, красоты той встречи ради,
окна не закрывал.
И мою сказочную птицу
я сам и отпустил в открытое окно.
С тех пор мне ничего не снится.
Уже давно…
Они вышли из метро и направились в Лавру. Когда переходили Невский, он — как бы невзначай, как бы по инерции — протянул ей руку, и она с радостной готовностью вложила в неё свою ладонь.
— А мы уже были в Лавре с родителями и Ростиком. Папа сказал, что мы просто обязаны посетить могилу Суворова. Потом мама повела нас на могилу Достоевского, а я тут же углядела, что рядом похоронен Чайковский. Мы бродили по кладбищу часа три! Писатели, композиторы, артисты… Оказывается, здесь похоронен тот знаменитый артист — я забыла фамилию — ну, который как раз играл Александра Невского.
— Черкасов.
— Да, точно!
Неожиданно она остановилась и спросила, не без лукавства заглянув ему в глаза:
— Интересно, вы могли бы угадать, какая могила мне «не пришлась»?
— Женская.
— Верно. А чья?
— Следующий вопрос будет «почему?»?
— Вы же ещё не ответили на этот.
Господи! Сколько наивной непосредственности излучала эта девочка, и как было приятно баловать и удивлять её.
— Думаю, тебе стало безумно обидно за Александра Сергеича, поскольку Наталья Николаевна покоится под фамилией Ланская. Нет?
Он произнёс это спокойно, в своей обычной манере, чуть растягивая слова, как делал уже много лет на лекциях и семинарах, уроках и экскурсиях, отвечая, порой, на самые неожиданные и не всегда умные или корректные вопросы. Однако сейчас всё выглядело иначе. Ему не нужно было ставить на место зарвавшегося ученика, ошибочно убеждённого в собственной незаурядности, или сажать в лужу излишне темпераментного студента, захотевшего отличиться перед своей пассией. Сейчас всё происходило с точностью до наоборот: шестнадцатилетняя ученица старалась выдумать вопрос посложнее (с её точки зрения), покаверзнее, а тридцатишестилетний учитель, используя свой интеллектуальный потенциал взрослого, должен был отвечать, поддерживая и подогревая её интерес. Они сами придумали эту игру и отдавались ей без остатка.
— Так что, сворачиваем налево или идём дальше?
— Вы, как всегда, забыли ознакомить меня с программой экскурсии. Но если пять минут погоды не делают, давайте свернём. Там неподалёку от Ланских есть интересная могила — с иероглифами. Это так странно: иероглифы на могиле русского человека. Вичугин, кажется… Нет, Бичугин его фамилия!
— Бичурин. Да, это интересно. Идём!
— Только там, кажется, надо билеты брать.
— Вот так: приглашаешь немолодого уже человека на кладбище, а кошелёк на рояле забываешь — нехорошо, девушка…
…Через несколько минут они остановились перед небольшим, посеревшим от времени, когда-то чёрным обелиском, на котором было выбито: «Иакинф Бичурин» , а ниже — столбец китайских иероглифов и даты: 1777-1853.
— Ярчайшая личность, выдающийся человек был! В маленьком чувашском селе (которое, правда, и сегодня зовётся Бичурино) родился и в неприметной могиле (правда, в Александро-Невской Лавре, ставшей его последней тюрьмой) упокоился. А в промежутке между…
Он закурил, сделал глубокую затяжку и посмотрел на неё.
— Интригуете? Или?
— Или что?
— Или ранний склероз даёт себя знать?
— Всё, я обиделся.
Она засмеялась, взяла его за руку и, заглянув в глаза, «согласилась»:
— Хорошо, только не сразу! Вначале доскажите.
— А вот не буду!
— Надо, — «серьёзно» произнесла она, делая вид, что снимает пылинки с его рукава, — а то ведь…
— Что?
— Кошелёк хоть и на рояле, но билеты-то куплены.
— Да, ты сегодня в ударе, девушка. Ладно, уговорила. На чём я остановился?
— Ну, и на что было обижаться? — не удержалась она и прыснула снова.
Он снисходительно улыбнулся в ответ и продолжил:
— Если Пётр I «прорубил окно в Европу» — на нашу голову, то отец Иакинф отворил этой самой «просвещённой» Европе ворота на азиатский Восток, по сути дела, открыл глаза на тысячелетнюю историю и великую культуру Китая, Монголии, Тибета. Я не знаю, кому ещё четырежды присуждалась Демидовская премия — высшая научная награда России.
— А почему вы назвали его «отцом»? Он что, был священником?
— Не просто священником — чёрным монахом! Притом — чуть ли не атеистом и бунтарём, лишённым архимандритского сана и перманентно ссылаемым в отдалённые монастыри для перевоспитания. Неоднократно пытался он избавиться от сутаны, неосмотрительно надетой в юности. Существовало даже решение Синода о снятии с него иноческого сана и полном исключении из духовного звания. Но увы — Иакинф так и умер, числясь монахом Александро-Невской Лавры. Правда, похоронили его отдельно и под именем.
— Что значит «под именем»?
— Я покажу тебе могилы монахов, здесь же, только на Никольском кладбище, за собором. На надгробии выбито: «Монах Александро-Невской Лавры» — и всё. Ну, эпитафия ещё может быть, или цитата из Библии.
— Почему так? Они же все имели имена при жизни!
— Человек приходит в этот мир безымянным, имя он получает как обязательный аксессуар мирской суеты и гордыни — всего того, от чего отказывается, решив посвятить себя Богу. Поэтому при пострижении монаха нарекают новым именем — причём, только именем, фамилия ему, вообще, не нужна. Отец Иакинф в юности тоже звался Никитой. Никита Яковлевич Бичурин, ставший монахом Иакинфом, ещё при жизни вошёл в историю под именем Иакинф Бичурин. Под этим именем он и похоронен на церковном кладбище, но без креста. У вас есть ещё вопросы, девушка?
Сверкнув глазами, она ответила:
— Угадайте с трёх раз!
— А если с одного, ты очень расстроишься?
— Постараюсь не расплакаться!
— Тогда усложним задание: я с одного раза угадываю и отвечаю, ты же с первого раза запоминаешь и повторяешь. Идёт?
Показно задумавшись и нарочито тяжело вздохнув («куда ж от вас денесси!»), она подняла лицо к небу и, зажмурившись, произнесла одну из его «дежурных» фраз:
— Только — с чувством, толком, расстановкой, пожалуйста!
И замерла, в напряжённом ожидании чуть подавшись в его сторону.
— Итак, угадывая твоё желание знать, что здесь написано по-китайски, — он старался не смотреть на неё, — перевожу сию эпитафию…
Она стояла совсем рядом, не шевелясь, застыв всё в той же напряжённой позе… Она уже не ждала, она звала ! И он почувствовал, что утрачивает контроль над cобой, что ещё немного — и не cможет сопротивляться!
— «Труженик ревностный и неудачник, свет он пролил на анналы истории», — выдохнул он почти через силу.
Уже наклоняясь, уже будучи готовым презреть все табу и запреты, налагаемые моралью, профессией и возрастом, он заметил лёгкое дрожание век… Она наблюдала за ним!
— Это всё. Твоя очередь! — прохрипел он и «закашлялся».
— «Труженик ревностный и неудачник, свет он пролил на анналы истории», — монотонно повторила она. И, не меняя позы и не открывая глаз, так же монотонно проговорила: — На первый вопрос вы ответили исчерпывающе.
Затем, устремив на него наконец взгляд, в котором читались одновременно укор и смущение обманутой в ожиданиях женщины , — как пощёчину дала:
— Вот второй меня не удовлетворил. Однако, как и обещала, я запомнила с первого раза. Оба ответа.
«Для шестнадцати лет — неплохо сказано, — подумал он. — Иной мужик — до пенсии дитя, а девчонки, видимо, рождаются женщинами».
Вслух же произнёс:
— Умница! Память нужно развивать с младых ногтей. Уж ты поверь пожилому дяденьке, который, как выяснилось, уже страдает ранним склерозом и, между прочим, тебе в отцы годится.
— Только в отцы? — «удивилась» она. — Это вы себе льстите или скромничаете?
— Ты на кого батон крошишь, кикимора болотная? Это я факт констатирую!
И добавил, не удержавшись:
— С сожалением…
— Да чего там! — Она снова взяла его за руку и уже без тени обиды посмотрела в глаза. — Нам ссориться ещё время не пришло. Или вы больше не намерены продолжать нашу экскурсию?
— Я в очередной раз тихо млею, чтоб не сказать «балдею»! Только не понял пока, от чего больше — от твоего нерусского языка или от воинственного оптимизма. Ладно, потопали дальше!
* * *
У него было много памятных мест и любимых уголков в городе. Родной Васильевский — если не от Стрелки, то, по крайней мере, от Тучкова переулка до Косой линии и обратно он мог пересечь насквозь разными проходными дворами; провести любую экскурсию по старому центру — от Адмиралтейства до Загородного проспекта и дальше — за Лиговку.
Памятных мест было много. А заветное — только одно…
Он и сам не помнил уже, когда впервые попал сюда, в этот оазис светлой грусти в самом центре многомиллионного города. Он долго бродил среди заброшенных могил, старых памятников и родовых склепов, читая надписи и стараясь представить себе кого-то из тех, кому посчастливилось, по его убеждению, обрести последний покой здесь, в Александро-Невской Лавре. Причём не в парадном и неуютном Некрополе, переполненном знаменитыми мертвецами, на каждого из которых приходится не по одному десятку праздных посетителей в день, а именно здесь, на тихом монастырском Никольском кладбище.
Много лет приходил он сюда всегда один. И вот теперь привёл её, чтобы поделиться этим чем-то своим самым заветным .
В каких-нибудь двух сотнях метров, за забором, кипит жизнь, проносятся сотни машин; озабоченные своими проблемами люди суетятся, куда-то спешат, волнуясь и переживая по пустякам. А они идут, неторопясь, взявшись за руки (он вдруг подумал, что никогда, ни разу в жизни, даже в ранней юности, не ходил ни с одной девушкой вот так — просто взявшись за руки), зарываясь по щиколотку в свежую листву, и почти осязая невидимую границу, за которой — Вечность!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34