(Выруливать на взлет «комет» не умеет, он может только отрываться от земли и летать.) А когда «комет» стоит на полосе, заправленный и готовый к взлету, вас и близко к нему не подпустят.
В этом ракурсе он имеет форму идеального креста: две короткие вертикали шасси и киля и две длинные горизонтали крыльев. Вы не увидите за крыльями второй, короткой, горизонтальной линии, которую увидите на любом другом самолете: линии стабилизатора. У «комета» нет стабилизатора. Крылья у него очень широкие, они отведены назад и сужаются так резко, что в плане представляют собой почти треугольники.
Поскольку у «комета» нет стабилизатора, у него нет руля высоты: он совмещен с элеронами. Комбинированные плоскости управления называются элевонами. Звучит мудрено, но ничего мудреного здесь нет. Управлять «кометом», в обычном смысле слова, несложно. И он любит летать. Отпущенный на волю, он взмывает в небо, как…
Как дьявол, всегда думалось мне. Вихрем взмывающий ввысь из преисподней.
Следует упомянуть еще о двух вещах. Во-первых, на носу «комета» находится крохотный пропеллер, каким впору только яйца взбивать. Он не имеет никакого отношения к силе тяги в полете, но приводит в движение турбину перед самым взлетом.
И наконец… Странно оставлять это напоследок. Это первое, на что все обращают внимание. И все же в разговорах о «комете» мы никогда не обращали внимания на тот факт, что первые «кометы», которые мы испытывали, были ярко-красными – цвета маков, цвета крови.
Письмо с сообщением, что я включена в команду летчиков, которой предстоит испытывать «Ме-183» на авиабазе в Регенсбурге, застало меня врасплох. Прошло уже больше года с тех пор, как Эрнст упомянул «об истории с новым секретным истребителем» и спросил, не хочу ли я в ней поучаствовать. Поскольку впоследствии он ни разу не возвращался к этому разговору, я решила, что этот проект, как и многие другие, закрыт.
Регенсбург находится в Баварии. Дорога туда заняла двадцать шесть часов. Прибытие поезда, на который я собиралась сесть, откладывалось три раза, прежде чем он наконец прибыл, без вагона-ресторана. Поезда стали редкостью и вели себя непредсказуемо. По слухам, большую часть составов отправили на восток, а остальные использовались для перевозки партийных шишек.
В громыхающих тряских вагонах мы катили по Германии больше суток, делая необъяснимые длинные остановки на перегонах. Я заснула в своем кресле и проснулась с безумным желанием выпить кофе, хотя бы суррогата, не содержащего ни грамма кофе, – но там не было даже суррогата. В Нюрнберге я делала пересадку. Последовало двухчасовое ожидание. Время от времени вокзал наполнялся солдатами, которые отправлялись на фронт или возвращались домой. Один раз я вдруг увидела (и не поверила своим глазам) группу русских военнопленных с лопатами в руках – и не могла отвести взгляда от исхудалых, заросших щетиной лиц.
Я прибыла на испытательную базу на второй день своего путешествия, после полудня. Едва выйдя из машины, я увидела висящее над самой взлетной полосой черно-фиолетовое облако, внутри которого сверкала огненная стрела. Потом в уши мне ударил оглушительный рев, и я покачнулась от удара звуковой волны. Что-то маленькое и яркое стремительно взмыло в небо под немыслимым углом и в считанные секунды исчезло из виду.
Я поднялась по неровным бетонным ступенькам в деревянный, похожий на времянку домик, на котором висела вывеска «Штаб».
– Добро пожаловать, – сказал Дитер. – Мы рады видеть тебя среди нас.
Я обвела глазами по-спартански просто обставленное, безупречно чистое помещение. Дитер сидел за пишущей машинкой; он встал, чтобы пожать мне руку.
– Спасибо, – сказала я. – Кто здесь главный?
– Я, – ответил Дитер.
«Me-163», или «комет», поначалу задумывался как сверхскоростной планер. Потом было принято решение снабдить его ракетным двигателем, который быстро поднимал бы машину на высоту, откуда она сможет планировать обратно на землю. Конструкторы разработали двигатель, и проект передали Мессершмитту для окончательной доводки и испытаний.
Свет еще не видывал самолета, подобного «комету». Сразу после взлета он сбрасывал шасси и за минуту поднимался на восемь тысяч метров. Летать на нем было все равно что на пушечном ядре. При том потолке, которого он достигал, и при той скорости, которую развивал, об обычном пилотировании речь уже не шла. В одном из первых полетов «комет» развил скорость, настолько близкую к звуковой, что на несколько секунд перестал слушаться руля. На такой скорости воздух начинает загустевать. Пилоту не поверили: машина развивала скорость много выше той, какую могли измерить приборы в министерских аэродинамических трубах.
Фантастическая скорость определялась предназначением «комета». Он должен был разрушать боевой порядок вражеских бомбардировщиков, врываясь в их гущу, как разъяренная фурия.
Такое вот создание нам поручили испытывать. Для всех нас это стало самой серьезной пробой сил за все время нашей службы в авиации. Разумеется, это считалось большой честью. Но на том дело не кончалось. «Комет» требовал полной самоотдачи. В действительности испытание проходил не самолет, а летчик.
Проблема заключалась в топливе. Использовались два разных вида топлива, а поскольку их состав держался в секрете, они носили кодовые названия «ти-фактор» и «си-фактор». «Си-фактор» заливался в емкости под крыльями, а «ти-фактор» хранился в маленьких баках, находящихся по обе стороны от пилотского кресла, и в большом баке, расположенном прямо за ним. Нагнетаемые турбиной в распределитель, а оттуда по трубопроводу в камеру сгорания, они при соединении производили управляемый взрыв, швырявший «комет» вдоль по взлетной полосе и далее, в поднебесье.
Но взрыв не всегда бывал управляемым. Любое ракетное топливо, естественно, вещество летучее. Это же было настолько летучим, что малейшее его количество запросто могло воспламениться. Каждый из двух видов топлива, взаимодействие которых производило разрушительный эффект, представлял опасность и по отдельности. «Ти-фактор» мог воспламениться при контакте с любым органическим веществом. Трубопровод для него изготавливался из специального искусственного волокна, и хранился «ти-фактор» в герметичных алюминиевых контейнерах, поскольку разъедал сталь и железо.
«Си-фактор» же разъедал алюминий и посему хранился в эмалированных или стеклянных емкостях.
Так что риск при взлете был очень велик. Малейшая неисправность в системе подачи топлива оборачивалась гибелью пилота. На взлетной полосе всегда стоял пожарный со шлангом наготове, поскольку одним-единственным достоинством «си-фактора» и «ти-фактора» являлось то, что оба они нейтрализовывались водой. Однако уже через долю секунды после воспламенения никакое количество воды не могло предотвратить взрыв: на самом деле пожарный стоял там с другой целью. И когда топливо взрывалось, происходил взрыв просто чудовищной силы, какой и вообразить невозможно, покуда не увидишь собственными глазами. От человека не оставалось ничего. Кровавое пятно на земле. Клок волос чуть поодаль.
При посадке пилот подвергался такому же риску. Считалось, что к моменту возвращения на землю «комет» должен израсходовать все топливо, но в баках часто оставалось несколько капель, а для взрыва больше и не требовалось. Иногда горючего оставалось довольно много, поскольку двигатель выключался преждевременно. Такое происходило, если в трубопроводе образовывались пузырьки. После ряда катастроф «комет» оборудовали системой экстренного слива неизрасходованного топлива, но она никогда не работала исправно.
Если учесть все вышеперечисленное, а также чрезвычайно высокую скорость «комета» при приземлении и необходимость сажать самолет только на специальную посадочную полосу, так как любая самая ничтожная неровность на поверхности земли значительно увеличивала вероятность взрыва, о том досадном факте, что посадочную лыжу, выпускавшуюся перед посадкой, выпустить удавалось не всегда и пилоты зарабатывали смещение позвонков при жесткой посадке, уже и говорить не приходится.
Кое о чем я умолчала. О самом ужасном. В конце концов, если вас разорвет в клочья, то людям, которые найдут кровавые ошметки вашей плоти, конечно, не позавидуешь, – но вам-то уже будет все равно. Но вот если… Мы никогда не говорили об этом.
Именно поэтому вы надеваете комбинезон из кислотостойкой ткани. Именно поэтому на взлетной полосе стоит пожарный со шлангом наготове. Но пожарный не может оказаться рядом в момент вашего приземления, когда слишком велика вероятность утечки горючего из лопнувшей питательной трубки; и он не может находиться с вами в кабине самолета на высоте семи тысяч метров, когда вы смотрите на манометры и понимаете, что система подачи топлива барахлит. Но вы же в кислотоупорном комбинезоне – и он совершенно бесполезен. Он не кислотоупорен. Спросите любого пилота, которого какой-нибудь отчаянный храбрец вытаскивал из кабины через несколько секунд после того, как его плоть начинала расползаться под действием кислоты.
Таким вот топливом производители самолета, обнаружившие в кабине неожиданно много свободного места, наполнили два аккуратных пятидесятилитровых бака, расположенных у вашего правого и левого бедра. В дополнение к восьмисотлитровому баку прямо у вас за спиной.
Я поставила ноги на педали руля и окинула глазами панель управления «комета». По сравнению с другими она казалась такой простой, что дальше некуда. Однако в этой кабине имелись разные приборы и устройства, которых не увидишь ни в одном другом самолете; приборы и устройства, имевшие отношение скорее к водопроводному делу, нежели к полету. Манометры. Клапаны. Краны. Трубы. Двигатель находился в трех метрах за моей спиной, но его вены и артерии окружали меня со всех сторон. И запах, неумолимый едкий запах кислоты висел в воздухе.
Я перевела все переключатели в рабочее положение и проверила готовность машины к полету. Неожиданно для себя я перечислила все пункты инструкции вслух, чего не делала со времени обучения в штеттинской авиашколе. Звук собственного голоса успокоил меня.
Я надела шлемофон. Руди, старший техник аэродромной команды, опустил фонарь кабины и два раза стукнул по нему костяшками пальцев – на счастье. Я улыбнулась в ответ, заперла изнутри фонарь и проводила Руди взглядом.
Я перевела рычаг управления двигателем в исходное положение и включила зажигание.
Вес произошло в мгновение ока. Турбина взвыла, топливо с металлическим щелчком брызнуло в камеру сгорания за моей спиной, самолет затрясся, словно одержимый бесами, и я смутно услышала рев двигателя.
Не сводя напряженного взгляда с приборов, я до упора выжала рычаг управления.
Самолет вздрагивал, покачивался, почти плыл на собственных взрывных волнах. Потом, словно танцор, словно пловец, оттолкнувшийся от края бассейна, он рванулся с места. Тряско подпрыгивая, со страшной скоростью понесся вперед, глотая ленту посадочной полосы. Крылья поймали воздух, и я перевела рычаг в прежнее положение.
Следующие несколько секунд решали все. Если давление в системе подачи топлива упадет, мне придется прервать полет. И через десять метров мне надо сбросить колеса, присутствие которых представляет опасность для самолета. Но, если я потороплюсь, они отскочат от земли и, вполне возможно, ударятся в топливный бак.
Я потянула на себя рычаг сброса.
Как только колеса отделились от фюзеляжа, незримая рука толкнула меня на спинку кресла – и «комет» пулей взлетел ввысь. Самолет поднимался, казалось, почти по вертикали. В считанные секунды он развил скорость свыше восьмисот километров в час.
Перетянутая привязными ремнями, я сидела в кресле своей ракеты и смотрела в небо, в которое мчалась. Такое высокое, такое глубокое. Похоже на падение, подумала я: этот головокружительный подъем похож на падение в бездну. Так вот в чем заключался секрет «комета».
Я ощущала перепад давления. На лбу у меня выступил пот, голова начала раскалываться, воздух в желудке и кишечнике расширился, грозя разорвать мои внутренности. Нас готовили к таким перегрузкам, мы прошли хорошую тренировку, но в первые несколько секунд не помогало ничего. Я стиснула зубы, зная, что это скоро пройдет, а через несколько секунд у меня появился новый повод для волнения, когда едкие пары кислоты начали есть мне глаза. Через полминуты по моим щекам ручьем текли слезы.
Пора выравниваться. Выровняйся, покуда еще можешь видеть альтиметр.
По-видимому, почти все топливо уже израсходовано: его хватало только на четыре минуты полета. Я выжала рычаг, надеясь, что оцениваю ситуацию верно и успею использовать последние капли горючего, прежде чем наберу опасную скорость. Топливные расходомеры не отличались точностью. В «комете» все работало не так исправно, как следовало, а некоторые приборы и вовсе не работали.
И все же что это был за самолет! Какой восторг и ужас таились в головокружительном наборе высоты! С какой великолепной наглостью он устремлялся в поднебесье!
Топливо закончилось, и он изменил свою природу. Когда я начала описывать широкие круги, спускаясь по спирали к земле, я почувствовала, как оживает в моих руках доселе спящая красота машины, холодная красота планера, задуманного в мире совершенных форм и символов, – и я поняла, что люблю его и буду любить всегда, что бы он ни сделал со мной.
Мне редко удавалось выбраться из Регенсбурга в Берлин, и за все время моей работы там я виделась с Эрнстом лишь раз. Большую часть времени он в городе отсутствовал, а если приезжал, то ненадолго. Похоже, порой вообще никто не знал, где он пропадает.
Неминуемая катастрофа произошла летом. Через два дня после визита в Каринхалле Эрнст лег в санаторий. Он провел там неполную неделю. К концу недели Плох, его заместитель, прислал телеграмму, по получении которой Эрнст мгновенно выписался из санатория и вернулся в Берлин. Месяцем позже, когда совершенно больной Эрнст уже не находил сил хотя бы изредка наведываться в министерство и жил в охотничьем домике фон Грейма, Мильх уволил Плоха из департамента и отправил на Восточный фронт.
О содержании телеграммы Плоха нетрудно догадаться. Как только Мильх решил, что Эрнст больше ему не помеха, он провел коренную реорганизацию всего департамента. Он безжалостно закрывал проекты один за другим. И равно безжалостно увольнял людей. Он ввел новые методы серийного производства. Руководителями отделов назначил производственников.
К тому времени стали видны масштабы катастрофы, произошедшей в период нахождения Эрнста на руководящей должности. Самыми ужасными, самыми непростительными ошибками являлись «Ме-210» и «грифон».
«Ме-210» был новым истребителем, который профессор Мессершмитт решил создать на основе «110-го» и который Эрнст заказал производителям в количестве тысячи единиц, не дожидаясь испытательных полетов. Самолет сразу же был запущен в серию. Как только начались испытания первых машин, сошедших с конвейеров, стали происходить ужасные вещи.
Самолеты не слушались управления и срывались в штопор или неудержимо заваливались на крыло. При посадке ломалось шасси. Мессершмитт не желал признавать, что его самолет ущербен. Но руководители заводов, где производилась сборка машин, поняли это и остановили поточные линии. По всей стране стояли недостроенные «Ме-210» и лежали грудами ржавеющие крылья, детали хвостового оперения и двигатели еще на сотни самолетов.
«Грифон», наш долгожданный стратегический бомбардировщик, тоже запустили в производство. Лишь две машины из всех считались пригодными к эксплуатации.
О «грифоне» уже давно ходили разные слухи. Говорили, что у одного самолета деформировались крылья. Говорили и о более неприятном дефекте. Иногда во время самого обычного полета «грифон» неожиданно вспыхивал, словно фейерверк. Опять загорались двигатели.
Я слышала рассказы о «грифонах», которые падали на землю, охваченные пламенем. Я задавала вопросы Эрнсту. Он не желал ничего рассказывать. Дела обстояли слишком скверно, чтобы говорить о них. Мне все рассказал один из рабочих наземной службы рехлинского аэродрома. Он находился в ангаре, когда Толстяк, узнав о начавшихся испытаниях «грифона», выполнил свою угрозу и явился взглянуть на самолет.
Толстяк еще ни разу не видел «грифона», даже чертежей. Войдя в ангар в сопровождении взволнованных администраторов, служащих и инженеров, он резко остановился у самой двери, переводя негодующий взгляд с одного крыла на другое.
– У него должно быть четыре двигателя! – прогремел он.
– Их четыре, герр рейхсмаршал, четыре! – бросился объяснять Хейнкель, вызванный из своего кабинета паническим телефонным звонком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
В этом ракурсе он имеет форму идеального креста: две короткие вертикали шасси и киля и две длинные горизонтали крыльев. Вы не увидите за крыльями второй, короткой, горизонтальной линии, которую увидите на любом другом самолете: линии стабилизатора. У «комета» нет стабилизатора. Крылья у него очень широкие, они отведены назад и сужаются так резко, что в плане представляют собой почти треугольники.
Поскольку у «комета» нет стабилизатора, у него нет руля высоты: он совмещен с элеронами. Комбинированные плоскости управления называются элевонами. Звучит мудрено, но ничего мудреного здесь нет. Управлять «кометом», в обычном смысле слова, несложно. И он любит летать. Отпущенный на волю, он взмывает в небо, как…
Как дьявол, всегда думалось мне. Вихрем взмывающий ввысь из преисподней.
Следует упомянуть еще о двух вещах. Во-первых, на носу «комета» находится крохотный пропеллер, каким впору только яйца взбивать. Он не имеет никакого отношения к силе тяги в полете, но приводит в движение турбину перед самым взлетом.
И наконец… Странно оставлять это напоследок. Это первое, на что все обращают внимание. И все же в разговорах о «комете» мы никогда не обращали внимания на тот факт, что первые «кометы», которые мы испытывали, были ярко-красными – цвета маков, цвета крови.
Письмо с сообщением, что я включена в команду летчиков, которой предстоит испытывать «Ме-183» на авиабазе в Регенсбурге, застало меня врасплох. Прошло уже больше года с тех пор, как Эрнст упомянул «об истории с новым секретным истребителем» и спросил, не хочу ли я в ней поучаствовать. Поскольку впоследствии он ни разу не возвращался к этому разговору, я решила, что этот проект, как и многие другие, закрыт.
Регенсбург находится в Баварии. Дорога туда заняла двадцать шесть часов. Прибытие поезда, на который я собиралась сесть, откладывалось три раза, прежде чем он наконец прибыл, без вагона-ресторана. Поезда стали редкостью и вели себя непредсказуемо. По слухам, большую часть составов отправили на восток, а остальные использовались для перевозки партийных шишек.
В громыхающих тряских вагонах мы катили по Германии больше суток, делая необъяснимые длинные остановки на перегонах. Я заснула в своем кресле и проснулась с безумным желанием выпить кофе, хотя бы суррогата, не содержащего ни грамма кофе, – но там не было даже суррогата. В Нюрнберге я делала пересадку. Последовало двухчасовое ожидание. Время от времени вокзал наполнялся солдатами, которые отправлялись на фронт или возвращались домой. Один раз я вдруг увидела (и не поверила своим глазам) группу русских военнопленных с лопатами в руках – и не могла отвести взгляда от исхудалых, заросших щетиной лиц.
Я прибыла на испытательную базу на второй день своего путешествия, после полудня. Едва выйдя из машины, я увидела висящее над самой взлетной полосой черно-фиолетовое облако, внутри которого сверкала огненная стрела. Потом в уши мне ударил оглушительный рев, и я покачнулась от удара звуковой волны. Что-то маленькое и яркое стремительно взмыло в небо под немыслимым углом и в считанные секунды исчезло из виду.
Я поднялась по неровным бетонным ступенькам в деревянный, похожий на времянку домик, на котором висела вывеска «Штаб».
– Добро пожаловать, – сказал Дитер. – Мы рады видеть тебя среди нас.
Я обвела глазами по-спартански просто обставленное, безупречно чистое помещение. Дитер сидел за пишущей машинкой; он встал, чтобы пожать мне руку.
– Спасибо, – сказала я. – Кто здесь главный?
– Я, – ответил Дитер.
«Me-163», или «комет», поначалу задумывался как сверхскоростной планер. Потом было принято решение снабдить его ракетным двигателем, который быстро поднимал бы машину на высоту, откуда она сможет планировать обратно на землю. Конструкторы разработали двигатель, и проект передали Мессершмитту для окончательной доводки и испытаний.
Свет еще не видывал самолета, подобного «комету». Сразу после взлета он сбрасывал шасси и за минуту поднимался на восемь тысяч метров. Летать на нем было все равно что на пушечном ядре. При том потолке, которого он достигал, и при той скорости, которую развивал, об обычном пилотировании речь уже не шла. В одном из первых полетов «комет» развил скорость, настолько близкую к звуковой, что на несколько секунд перестал слушаться руля. На такой скорости воздух начинает загустевать. Пилоту не поверили: машина развивала скорость много выше той, какую могли измерить приборы в министерских аэродинамических трубах.
Фантастическая скорость определялась предназначением «комета». Он должен был разрушать боевой порядок вражеских бомбардировщиков, врываясь в их гущу, как разъяренная фурия.
Такое вот создание нам поручили испытывать. Для всех нас это стало самой серьезной пробой сил за все время нашей службы в авиации. Разумеется, это считалось большой честью. Но на том дело не кончалось. «Комет» требовал полной самоотдачи. В действительности испытание проходил не самолет, а летчик.
Проблема заключалась в топливе. Использовались два разных вида топлива, а поскольку их состав держался в секрете, они носили кодовые названия «ти-фактор» и «си-фактор». «Си-фактор» заливался в емкости под крыльями, а «ти-фактор» хранился в маленьких баках, находящихся по обе стороны от пилотского кресла, и в большом баке, расположенном прямо за ним. Нагнетаемые турбиной в распределитель, а оттуда по трубопроводу в камеру сгорания, они при соединении производили управляемый взрыв, швырявший «комет» вдоль по взлетной полосе и далее, в поднебесье.
Но взрыв не всегда бывал управляемым. Любое ракетное топливо, естественно, вещество летучее. Это же было настолько летучим, что малейшее его количество запросто могло воспламениться. Каждый из двух видов топлива, взаимодействие которых производило разрушительный эффект, представлял опасность и по отдельности. «Ти-фактор» мог воспламениться при контакте с любым органическим веществом. Трубопровод для него изготавливался из специального искусственного волокна, и хранился «ти-фактор» в герметичных алюминиевых контейнерах, поскольку разъедал сталь и железо.
«Си-фактор» же разъедал алюминий и посему хранился в эмалированных или стеклянных емкостях.
Так что риск при взлете был очень велик. Малейшая неисправность в системе подачи топлива оборачивалась гибелью пилота. На взлетной полосе всегда стоял пожарный со шлангом наготове, поскольку одним-единственным достоинством «си-фактора» и «ти-фактора» являлось то, что оба они нейтрализовывались водой. Однако уже через долю секунды после воспламенения никакое количество воды не могло предотвратить взрыв: на самом деле пожарный стоял там с другой целью. И когда топливо взрывалось, происходил взрыв просто чудовищной силы, какой и вообразить невозможно, покуда не увидишь собственными глазами. От человека не оставалось ничего. Кровавое пятно на земле. Клок волос чуть поодаль.
При посадке пилот подвергался такому же риску. Считалось, что к моменту возвращения на землю «комет» должен израсходовать все топливо, но в баках часто оставалось несколько капель, а для взрыва больше и не требовалось. Иногда горючего оставалось довольно много, поскольку двигатель выключался преждевременно. Такое происходило, если в трубопроводе образовывались пузырьки. После ряда катастроф «комет» оборудовали системой экстренного слива неизрасходованного топлива, но она никогда не работала исправно.
Если учесть все вышеперечисленное, а также чрезвычайно высокую скорость «комета» при приземлении и необходимость сажать самолет только на специальную посадочную полосу, так как любая самая ничтожная неровность на поверхности земли значительно увеличивала вероятность взрыва, о том досадном факте, что посадочную лыжу, выпускавшуюся перед посадкой, выпустить удавалось не всегда и пилоты зарабатывали смещение позвонков при жесткой посадке, уже и говорить не приходится.
Кое о чем я умолчала. О самом ужасном. В конце концов, если вас разорвет в клочья, то людям, которые найдут кровавые ошметки вашей плоти, конечно, не позавидуешь, – но вам-то уже будет все равно. Но вот если… Мы никогда не говорили об этом.
Именно поэтому вы надеваете комбинезон из кислотостойкой ткани. Именно поэтому на взлетной полосе стоит пожарный со шлангом наготове. Но пожарный не может оказаться рядом в момент вашего приземления, когда слишком велика вероятность утечки горючего из лопнувшей питательной трубки; и он не может находиться с вами в кабине самолета на высоте семи тысяч метров, когда вы смотрите на манометры и понимаете, что система подачи топлива барахлит. Но вы же в кислотоупорном комбинезоне – и он совершенно бесполезен. Он не кислотоупорен. Спросите любого пилота, которого какой-нибудь отчаянный храбрец вытаскивал из кабины через несколько секунд после того, как его плоть начинала расползаться под действием кислоты.
Таким вот топливом производители самолета, обнаружившие в кабине неожиданно много свободного места, наполнили два аккуратных пятидесятилитровых бака, расположенных у вашего правого и левого бедра. В дополнение к восьмисотлитровому баку прямо у вас за спиной.
Я поставила ноги на педали руля и окинула глазами панель управления «комета». По сравнению с другими она казалась такой простой, что дальше некуда. Однако в этой кабине имелись разные приборы и устройства, которых не увидишь ни в одном другом самолете; приборы и устройства, имевшие отношение скорее к водопроводному делу, нежели к полету. Манометры. Клапаны. Краны. Трубы. Двигатель находился в трех метрах за моей спиной, но его вены и артерии окружали меня со всех сторон. И запах, неумолимый едкий запах кислоты висел в воздухе.
Я перевела все переключатели в рабочее положение и проверила готовность машины к полету. Неожиданно для себя я перечислила все пункты инструкции вслух, чего не делала со времени обучения в штеттинской авиашколе. Звук собственного голоса успокоил меня.
Я надела шлемофон. Руди, старший техник аэродромной команды, опустил фонарь кабины и два раза стукнул по нему костяшками пальцев – на счастье. Я улыбнулась в ответ, заперла изнутри фонарь и проводила Руди взглядом.
Я перевела рычаг управления двигателем в исходное положение и включила зажигание.
Вес произошло в мгновение ока. Турбина взвыла, топливо с металлическим щелчком брызнуло в камеру сгорания за моей спиной, самолет затрясся, словно одержимый бесами, и я смутно услышала рев двигателя.
Не сводя напряженного взгляда с приборов, я до упора выжала рычаг управления.
Самолет вздрагивал, покачивался, почти плыл на собственных взрывных волнах. Потом, словно танцор, словно пловец, оттолкнувшийся от края бассейна, он рванулся с места. Тряско подпрыгивая, со страшной скоростью понесся вперед, глотая ленту посадочной полосы. Крылья поймали воздух, и я перевела рычаг в прежнее положение.
Следующие несколько секунд решали все. Если давление в системе подачи топлива упадет, мне придется прервать полет. И через десять метров мне надо сбросить колеса, присутствие которых представляет опасность для самолета. Но, если я потороплюсь, они отскочат от земли и, вполне возможно, ударятся в топливный бак.
Я потянула на себя рычаг сброса.
Как только колеса отделились от фюзеляжа, незримая рука толкнула меня на спинку кресла – и «комет» пулей взлетел ввысь. Самолет поднимался, казалось, почти по вертикали. В считанные секунды он развил скорость свыше восьмисот километров в час.
Перетянутая привязными ремнями, я сидела в кресле своей ракеты и смотрела в небо, в которое мчалась. Такое высокое, такое глубокое. Похоже на падение, подумала я: этот головокружительный подъем похож на падение в бездну. Так вот в чем заключался секрет «комета».
Я ощущала перепад давления. На лбу у меня выступил пот, голова начала раскалываться, воздух в желудке и кишечнике расширился, грозя разорвать мои внутренности. Нас готовили к таким перегрузкам, мы прошли хорошую тренировку, но в первые несколько секунд не помогало ничего. Я стиснула зубы, зная, что это скоро пройдет, а через несколько секунд у меня появился новый повод для волнения, когда едкие пары кислоты начали есть мне глаза. Через полминуты по моим щекам ручьем текли слезы.
Пора выравниваться. Выровняйся, покуда еще можешь видеть альтиметр.
По-видимому, почти все топливо уже израсходовано: его хватало только на четыре минуты полета. Я выжала рычаг, надеясь, что оцениваю ситуацию верно и успею использовать последние капли горючего, прежде чем наберу опасную скорость. Топливные расходомеры не отличались точностью. В «комете» все работало не так исправно, как следовало, а некоторые приборы и вовсе не работали.
И все же что это был за самолет! Какой восторг и ужас таились в головокружительном наборе высоты! С какой великолепной наглостью он устремлялся в поднебесье!
Топливо закончилось, и он изменил свою природу. Когда я начала описывать широкие круги, спускаясь по спирали к земле, я почувствовала, как оживает в моих руках доселе спящая красота машины, холодная красота планера, задуманного в мире совершенных форм и символов, – и я поняла, что люблю его и буду любить всегда, что бы он ни сделал со мной.
Мне редко удавалось выбраться из Регенсбурга в Берлин, и за все время моей работы там я виделась с Эрнстом лишь раз. Большую часть времени он в городе отсутствовал, а если приезжал, то ненадолго. Похоже, порой вообще никто не знал, где он пропадает.
Неминуемая катастрофа произошла летом. Через два дня после визита в Каринхалле Эрнст лег в санаторий. Он провел там неполную неделю. К концу недели Плох, его заместитель, прислал телеграмму, по получении которой Эрнст мгновенно выписался из санатория и вернулся в Берлин. Месяцем позже, когда совершенно больной Эрнст уже не находил сил хотя бы изредка наведываться в министерство и жил в охотничьем домике фон Грейма, Мильх уволил Плоха из департамента и отправил на Восточный фронт.
О содержании телеграммы Плоха нетрудно догадаться. Как только Мильх решил, что Эрнст больше ему не помеха, он провел коренную реорганизацию всего департамента. Он безжалостно закрывал проекты один за другим. И равно безжалостно увольнял людей. Он ввел новые методы серийного производства. Руководителями отделов назначил производственников.
К тому времени стали видны масштабы катастрофы, произошедшей в период нахождения Эрнста на руководящей должности. Самыми ужасными, самыми непростительными ошибками являлись «Ме-210» и «грифон».
«Ме-210» был новым истребителем, который профессор Мессершмитт решил создать на основе «110-го» и который Эрнст заказал производителям в количестве тысячи единиц, не дожидаясь испытательных полетов. Самолет сразу же был запущен в серию. Как только начались испытания первых машин, сошедших с конвейеров, стали происходить ужасные вещи.
Самолеты не слушались управления и срывались в штопор или неудержимо заваливались на крыло. При посадке ломалось шасси. Мессершмитт не желал признавать, что его самолет ущербен. Но руководители заводов, где производилась сборка машин, поняли это и остановили поточные линии. По всей стране стояли недостроенные «Ме-210» и лежали грудами ржавеющие крылья, детали хвостового оперения и двигатели еще на сотни самолетов.
«Грифон», наш долгожданный стратегический бомбардировщик, тоже запустили в производство. Лишь две машины из всех считались пригодными к эксплуатации.
О «грифоне» уже давно ходили разные слухи. Говорили, что у одного самолета деформировались крылья. Говорили и о более неприятном дефекте. Иногда во время самого обычного полета «грифон» неожиданно вспыхивал, словно фейерверк. Опять загорались двигатели.
Я слышала рассказы о «грифонах», которые падали на землю, охваченные пламенем. Я задавала вопросы Эрнсту. Он не желал ничего рассказывать. Дела обстояли слишком скверно, чтобы говорить о них. Мне все рассказал один из рабочих наземной службы рехлинского аэродрома. Он находился в ангаре, когда Толстяк, узнав о начавшихся испытаниях «грифона», выполнил свою угрозу и явился взглянуть на самолет.
Толстяк еще ни разу не видел «грифона», даже чертежей. Войдя в ангар в сопровождении взволнованных администраторов, служащих и инженеров, он резко остановился у самой двери, переводя негодующий взгляд с одного крыла на другое.
– У него должно быть четыре двигателя! – прогремел он.
– Их четыре, герр рейхсмаршал, четыре! – бросился объяснять Хейнкель, вызванный из своего кабинета паническим телефонным звонком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47