Гораздо больше меня озадачили крайне странные ухватки Элиноры, которая потчевала меня этим снадобьем, не сводя с меня влюбленного взгляда: она ласково поглаживала мне лицо и руки в знак самой нежной заботы и привязанности. Поистине странной казалась мне столь резкая перемена в женщине, еще совсем недавно взывавшей о мести пуще разъяренной фурии; и не странной ли выглядела подобная благосклонность по отношению к тому, кто совсем недавно стал убийцей…
Кого же я все-таки убил? Турецкий костюм с окровавленным лифом, темные ангельские рукава, распростертые на булыжниках — вот что смутно проносилось у меня перед глазами, прежде чем я открыл их во второй раз. До возвращения Элиноры, как только схлынул пульсирующий напор в крови, я, указывая пальцем на портрет переодетой леди У***, забормотал торопливо и, скорее всего, бессвязно, будто язык мой сковало некое заклятие:
— Кто — кто это, но кто, кто, кто здесь — там?..
— Я же вам говорила, — мягко прервал этот отрывистый перестук вкрадчивый голос — Вчера вечером. Вы не помните? Не верите мне? Я же объяснила вам: леди У*** — моя мать.
Нет, я ничего не помнил. Путаясь и заикаясь, я кое-как описал совершенное мной преступление.
— Убили мою мать?.. — Лицо, склонившееся надо мной, выражало предельную степень растерянности. — Но, мистер Котли, моя матушка в могиле вот уже двадцать лет…
Так утверждала леди Боклер накануне вечером: это мне припомнилось, когда я окончательно пришел в себя. Леди У*** зачахла и опочила, будучи средних лет, по-видимому, роковым образом подорвав здоровье слабительными, кровопусканиями, ваннами, приемом хинина, опиума и множества прочих загадочных составов из целебных трав, которыми лекари пользовали ее на протяжении десятилетий. Иными словами, ее убили средства, предназначенные сберечь ей жизнь.
— Я полагала, вы могли догадаться, — ответила тогда на мой вопрос леди У***, невозмутимо взирая на обрамленный портрет — ее собственное живописное изображение. Она полулежала рядом со мной в турецком костюме на матраце, набитом конским волосом. — Моей матерью была леди У***, и только она, никто больше.
По словам леди Боклер, портрет был написан в Бате, незадолго до того, как она появилась на свет. Мое изумление, вызванное открытием этой тайны, несколько умерила только другая, ошеломившая меня новость — на мой взгляд, еще менее правдоподобная: своим отцом леди Боклер назвала Тристано. Услышав это потрясающее откровение, я не сумел удержаться от растерянного восклицания, и на лице моем, бесспорно, выразилась полнейшая оторопь:
— Но разве это… да нет, ничего подобного быть не может!
Миледи покачала головой, и на меня пахнуло ароматом ее волос, завитки которых слегка растрепались во время нашей недавней возни.
— Разве вы не слышали о прославленном кастрате синьоре Джусто Тендуччи, который несколько лет тому назад женился на мисс Доре Манселл, вопреки упорному сопротивлению опекуна девушки? — Теперь настал мой черед покачать головой. — Удивительно, — отозвалась моя собеседница, — по случаю этого события было выпущено столько памфлетов самого скандального свойства!
— Кастраты женятся? — Немыслимость сочетания двух этих понятий проложила у меня на лбу глубокую борозду. — Невероятно!
Однако миледи в подтверждение своих слов только кивнула самым серьезным образом.
— Да, чаще всего думают именно так. Более того: для евнухов церемония венчания строго воспрещена — особенно в католических странах, где они лишены любых привилегий для вступления в брак. Почему? Ответ: ввиду предположительного отсутствия всяких способностей к производству потомства, кастраты могут всего лишь потворствовать наиболее низменным позывам плоти, превращая телесные наслаждения в самоцель; они не исполняют общественный долг — продолжать, как нам предписано, человеческий род, но ограничиваются сугубо личными утехами. Таким образом, удовольствия отдельной особи, узурпирующей нашу первейшую обязанность, подрывают благосостояние общества в целом. — Миледи перевела дыхание. — Вам понятна моя мысль? — Я собирался поддакнуть, но она меня опередила: — Известно, разумеется, что дамам не позволено ни допускать, ни выказывать блудливые плотские склонности, каковым предаются единственно во имя чадородия — или под его прикрытием, следуя библейскому призыву всходить на ложе, плодиться и размножаться. В союзе с кастратом этот наказ оборачивается вопиющей насмешкой: если он, так сказать, и готов взойти на ложе, то, по распространенному мнению, плодиться и размножаться не в силах. Тем самым в подобной ситуации покрытое завесой тайны действие становится одновременно и началом и концом всего, ибо сопряженные с ним страсти и рискованные восторги ни к чему, кроме пустоты и бесплодия, не ведут: в точности как и союз между двумя мужчинами или двумя женщинами, естественно, равным образом поставленный вне закона под диктатом тех же соображений. — Короткая пауза. — Пустота и бесплодие — вот именно. Впрочем, бывают случаи…
Припомнив суровые проповеди отца, обличавшие женскую распущенность, я перебил речь миледи замечанием о том, что на нашем острове осуждение дамских страстей вряд ли отличается меньшим накалом. Леди Боклер кивком выразила полное со мной согласие.
— Вы совершенно правы. За два года до прибытия Тристано в Лондон некий издатель пустил в продажу сочинение, озаглавленное «Скопчество Напоказ»; говорили, что им преследовалась одна-единственная цель — разубедить юную леди от замужества с великим Николини. В итоге это произведение оказалось более успешным посланником, нежели опекуны мисс Манселл, ибо эта юная леди вступила в брак с синьором Тендуччи и — к всеобщему удивлению — родила ему двоих детей еще до того, как ее поместили в дом сумасшедших в Дублине. Наличие двух вопящих младенцев сняло с супруга подозрение в изначальной греховности их брачного союза, но тем не менее его препроводили за решетку по обвинению в попрании воли опекунов мисс Манселл. Если пожелаете, можете прочесть об этом громком деле в «Достоверном и Доподлинном…»
— Двое детей, вы сказали? — Упрямые волы сомнения пропахали у меня на лбу еще более глубокие борозды. — В женитьбу я еще могу поверить, даже в супружеские сношения могу, но дети? Нет-нет: муж носил рога, хотя сам того и не знал.
Миледи тряхнула головой, высвободив еще несколько мягких темных прядей и обдав меня тонким ароматом духов.
— Из-за опасности разоблачения операции зачастую проводились примитивно, неопытными руками хирургов с самой сомнительной репутацией. Поэтому — либо по ошибке, а не исключено, что и согласно заведенной практике, мальчиков не всегда начисто лишали детородных частей: одна из семенных желез, как вы должны понять, сохранялась. Операция вовсе не превращала кастратов, по утверждениям авторов уличных баллад, в импотентов и не подрывала их прочие силы. — Леди Боклер чуточку помолчала. — И я убеждена, что им ничего не стоило поддерживать…
— Поддерживать?
— Поддерживать на…
А! Поддерживать на весу то, что я поддерживал — уже целый час, не меньше, — хотя и стараясь тщательно замаскироваться расположением коленей. Ее светлость улыбнулась и деликатно кашлянула, а я вдруг ощутил, как по всему моему телу разлилось не то удовольствие, не то смущение — что именно, я не мог разобрать.
— Если Тристано действительно ваш отец, — торопливо спросил я, гадая про себя, должным ли образом усвоил все то, что рассказала мне миледи, — то кто же тогда ваша мать?
— Мистер Ларкинс!
Фигура передо мной, кусая губы, в величайшем волнении расхаживала по комнате: взад-вперед, взад-вперед, мимо кровати, мимо распростертого на ней моего тела, обложенного подушками.
— Мистер Ларкинс? — Я усиленно моргал веками и щурился, что было вызвано не настойчивым повторением имени, которое плохо доходило до моего слуха, а попыткой получше разглядеть — как бы это назвать? — мелькавшего перед моими глазами гермафродита. Наполовину мужчина, наполовину женщина. Мне довелось созерцать воистину диковинное создание, сродни существам из рассказов путешественников: голова дамы — если точнее, голова леди Боклер — венчала туловище джентльмена, облаченного, как и положено, в гофрированную рубашку, камзол, короткие штаны, чулки и башмаки с пряжками. Облаченного, иными словами, в одеяние Роберта Ханна. Итак… леди это или джентльмен? Джентльмен или леди? Странный гибрид представлялся моему напряженному взору и тем, и другим, и вообще никем: загадкой или нулем, притягивающим и тут же ставящим в тупик вконец расстроенное восприятие.
— Мистер Ларкинс… — Я повторил это имя шепотом, едва слышным мне самому.
— Да. Не кто иной, как мистер Ларкинс — Имя понадобилось повторить трижды, прежде чем в моем затуманенном мозгу забрезжила слабая тень воспоминания. — Милый, милый, милый — он теперь мертв, мертв! — Фигура прекратила метаться у изножья постели. — Вы его, кажется, знали?
— Да — то есть нет. Совсем немного. — Сознание ко мне возвращалось, хотя и медленно. Мой партнер за партией в вист, участливый спаситель в фаэтоне. — Но?..
— Но почему? — (Я кивнул, и фигура возобновила свои пробежки.) — Это был мой знакомый. Нередко он надевал этот костюм и сегодня вечером настоял, чтобы… — Тяжелые шаги, донесшиеся с лестницы, заставили фигуру замереть на месте. — О, милый, милый, дорогой — вы должны бежать. Немедленно. Сейчас же. Куда вы могли бы направиться? Вот — возьмите монеты. Скорее — наденьте вот это. Сегодня же вечером — да, нельзя терять ни минуты.
Я никуда бы не сдвинулся без необъяснимо ласковой и заботливой Элиноры, которая появилась в сопровождении насквозь пропахшего какой-то гадостью доктора — на деле простого аптекаря. Ее желание покинуть Лондон — бежать от сэра Эндимиона, по ее словам, — внезапно вспыхнуло с таким жаром, что мне осталось только покорно и безмолвно за ней последовать.
— Прощайте! — произнесло мне вослед двуединое создание с глазами, полными слез — не то обо мне, не то о мистере Ларкинсе; на улице нас уже дожидался наемный экипаж.
Мне предстояло заглянуть на Хеймаркет, где я собрал свои немногие пожитки и — к величайшему своему стыду — похитил у мистера Шарпа несколько монет, менее надежно спрятанных. Поскольку мною совершено убийство, рассудил я, то воровство, пожалуй, можно даже расценить как шаг к исправлению, хотя оба этих предприятия, я знал, равно наказуются виселицей.
— Прощайте! — шепнул я в ответ, одной ногой уже ступив на лестницу. В руках я сжимал предметы, необходимые для моей завершающей метаморфозы, — треуголку, пальто и перчатки; прежняя одежда, запятнанная кровью, была сброшена в спальне.
Минуту спустя, когда экипаж с грохотом проезжал мимо церкви, я поднял глаза и увидел в окне наверху лицо — только лицо, без обескураживающих телесных новшеств, которое, несмотря ни на что, и в прошлом, и в будущем представляло собой мой beau ideal. Волновало меня одно: когда (если смилостивится судьба) я смогу увидеть это лицо вновь.
Глава 44
Все чаще и чаще теперь я бродил один: пробирался по улочкам Бата или поднимался на холмы; одежда моя ветшала и выгорала, сам я худел и бледнел, уже мало отличаясь от встречных скелетов, укутанных в теплое.
Однажды, во время прогулки по Грейт-Коммон к северу от Вестон-роуд, я обернулся взглянуть на город и увидел, насколько ранее заблуждался: наполовину выстроенный Кресент и новый мост через реку Эйвон, наименованный Палтни-Бридж, вовсе не являлись мертвыми чудищами, которые рабочие с помощью лопат и бадей извлекли из земли: нет, это были побеги свежей поросли, тянувшейся из трясины к солнцу, взбиравшейся вверх по ступеням лестницы, подобно каменным ангелам на западной стороне аббатства. Строения не были порождены туманным прошлым, но возвещали новый день, увлекали вперед, в будущее. Моим глазам предстала часть живого организма — с дыханием, кровообращением. И я понял, что настало время и для меня, когда я тоже должен выпрямиться, набрать полную грудь воздуха, совершить рывок.
Итак, не прошло и двух недель после нашего прибытия в Бат, как я приступил к новой работе. Заключалась она не в писании портретов, как я первоначально задумывал: мне предстояло в жизни написать еще только один-единственный (вот он, вы держите его в руке); трудился я теперь в Уидкомской каменоломне, расположенной вблизи от города на юге, за Прайор-Парком. Мне платили десять шиллингов в неделю за то, чтобы я добывал из-под оглаживаемого ветрами травяного покрова глыбы батского строительного камня и погружал эти медового цвета блоки на деревянные подводы. Их по брусьям перетаскивали к строительной площадке на берегу Эйвона, где блоки, гладко отшлифованные каменотесами, помещались, наподобие доспехов, в вытянутую громаду Кингз-Кресента или образовывали террасы вдоль Уолкотского Променада; врастали в костяк и кожный покров мерцавшего на солнце города, который день ото дня ширился вокруг.
Город — немалая его часть — построен моими руками. Я поднимал с помощью рычага глыбы известняка, вызволяя их, точно новорожденных, из прорытых в залежах мергеля зияющих темных канав. Впервые оказавшись на воздухе, они походили на нежных младенцев: влажные, мягкие и податливые под пальцами, когда их обтесывали, нагружали на подводы, а каменщики нарезали кубами. Однако помещенные на бутовую основу и подвергнутые воздействию солнца и влаги — всем прихотям непогоды, эти известняковые блоки приобретали твердость и прочность гранита.
Всякий вечер, укладываясь на тюфяк, я чувствовал, как руки мои грубеют и покрываются мозолями, а мышцы крепнут и наливаются силой. И я повторял себе, что сам я тоже рождаюсь заново, крепну духом — и под жестокими ударами враждебной судьбы, под безжалостной плетью горького опыта обретаю новый облик.
Внешнего Человека высекает в камне, формует и покрывает броней Человек Внутренний…
Однако эти мои надежды, как и все прочие, оказались иллюзией. Я не был изваян из камня, и в итоге выпавшие на мою долю напасти окончательно меня сокрушили.
Первый удар обрушился на меня после того, как я проработал в каменоломне чуть больше недели. Чем развлекала себя Элинора во время моего отсутствия (я покидал Грин-стрит на рассвете и возвращался в сумерках), я понятия не имел, да и не особенно любопытствовал. Но в тот день разразилась сильнейшая буря с ливнем, перешедшим в обильный град: карьер быстро залили мутные потоки, градины свирепо колотили нас по головам и плечам, и любая работа сделалась невозможной. Так мне случилось вернуться на Грин-стрит раньше обычного; замешкавшись на лестнице у входной двери, я услышал уже знакомые мне звуки: затрудненное дыхание, глухие толчки, стоны и невольные вскрики — все то, что поразило мой слух перед утренним Падением Завесы.
Мгновенно мной завладела прежняя лихорадка. Дрожь сотрясала меня с такой силой, что, как от собаки, которая выбралась мокрой из пруда с утками, брызги пота разлетались от меня по всему коридору, усеивая стены. Скользкий от дождя пол — а вернее, весь дом — качнулся под моими ногами; пытаясь удержать равновесие, я быстро убедился, что обречен извергнуть наружу завтрак, которому вместе с тем предназначалось служить одновременно обедом и ужином. Сомнений быть не могло: явился сэр Эндимион, как я того страшился, а Элинора, теперь мне стало ясно, желала. Она ему написала, я был уверен в этом. Но что именно написала? Что я увез ее насильно? Я знал: ей хотелось наглядного свидетельства его любви, какого-нибудь отчаянного поступка. Дуэль — уж не к этому ли она клонила? Да-да, какой-нибудь безрассудный выпад — против меня, а в случае неудачи, против нее самой.
Я, шатаясь, спустился с лестницы и вышел под дождь. И чуть ли не час переминался с ноги на ногу под портиком церкви Святого Михаила, на противоположной стороне Брод-стрит, не сводя глаз с нашего неосвещенного окна. Смятение вновь раздирало мою душу. Что мне делать? Бросить сэру Эндимиону вызов? Или же он намерен потребовать от меня сатисфакции? Увезет ли он Элинору с собой? Привел ли ко мне судебного исполнителя? Моя поимка выглядела неминуемой…
В окне замерцал огонек. Минутой позже дверь дома отворилась, но на улицу ступил не сэр Эндимион, а некий молодчик из Кросс-Бата. Негодяй обозрел небосвод, прежде чем нахлобучить на голову шляпу, а потом, перескочив через лужи по направлению к Миллсом-стрит, вскарабкался в портшез.
Забыв о лихорадке, я ринулся в дом и взбежал вверх по лестнице. Отдуваясь и клокоча гневом, я застал Элинору за расчесыванием распущенных волос изящным гребнем из черепахового панциря; его, помнится, не было среди вещей, которые мы побросали в холщовый мешок в минуту нашего поспешного бегства.
Не поворачивая головы, Элинора невозмутимо спросила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Кого же я все-таки убил? Турецкий костюм с окровавленным лифом, темные ангельские рукава, распростертые на булыжниках — вот что смутно проносилось у меня перед глазами, прежде чем я открыл их во второй раз. До возвращения Элиноры, как только схлынул пульсирующий напор в крови, я, указывая пальцем на портрет переодетой леди У***, забормотал торопливо и, скорее всего, бессвязно, будто язык мой сковало некое заклятие:
— Кто — кто это, но кто, кто, кто здесь — там?..
— Я же вам говорила, — мягко прервал этот отрывистый перестук вкрадчивый голос — Вчера вечером. Вы не помните? Не верите мне? Я же объяснила вам: леди У*** — моя мать.
Нет, я ничего не помнил. Путаясь и заикаясь, я кое-как описал совершенное мной преступление.
— Убили мою мать?.. — Лицо, склонившееся надо мной, выражало предельную степень растерянности. — Но, мистер Котли, моя матушка в могиле вот уже двадцать лет…
Так утверждала леди Боклер накануне вечером: это мне припомнилось, когда я окончательно пришел в себя. Леди У*** зачахла и опочила, будучи средних лет, по-видимому, роковым образом подорвав здоровье слабительными, кровопусканиями, ваннами, приемом хинина, опиума и множества прочих загадочных составов из целебных трав, которыми лекари пользовали ее на протяжении десятилетий. Иными словами, ее убили средства, предназначенные сберечь ей жизнь.
— Я полагала, вы могли догадаться, — ответила тогда на мой вопрос леди У***, невозмутимо взирая на обрамленный портрет — ее собственное живописное изображение. Она полулежала рядом со мной в турецком костюме на матраце, набитом конским волосом. — Моей матерью была леди У***, и только она, никто больше.
По словам леди Боклер, портрет был написан в Бате, незадолго до того, как она появилась на свет. Мое изумление, вызванное открытием этой тайны, несколько умерила только другая, ошеломившая меня новость — на мой взгляд, еще менее правдоподобная: своим отцом леди Боклер назвала Тристано. Услышав это потрясающее откровение, я не сумел удержаться от растерянного восклицания, и на лице моем, бесспорно, выразилась полнейшая оторопь:
— Но разве это… да нет, ничего подобного быть не может!
Миледи покачала головой, и на меня пахнуло ароматом ее волос, завитки которых слегка растрепались во время нашей недавней возни.
— Разве вы не слышали о прославленном кастрате синьоре Джусто Тендуччи, который несколько лет тому назад женился на мисс Доре Манселл, вопреки упорному сопротивлению опекуна девушки? — Теперь настал мой черед покачать головой. — Удивительно, — отозвалась моя собеседница, — по случаю этого события было выпущено столько памфлетов самого скандального свойства!
— Кастраты женятся? — Немыслимость сочетания двух этих понятий проложила у меня на лбу глубокую борозду. — Невероятно!
Однако миледи в подтверждение своих слов только кивнула самым серьезным образом.
— Да, чаще всего думают именно так. Более того: для евнухов церемония венчания строго воспрещена — особенно в католических странах, где они лишены любых привилегий для вступления в брак. Почему? Ответ: ввиду предположительного отсутствия всяких способностей к производству потомства, кастраты могут всего лишь потворствовать наиболее низменным позывам плоти, превращая телесные наслаждения в самоцель; они не исполняют общественный долг — продолжать, как нам предписано, человеческий род, но ограничиваются сугубо личными утехами. Таким образом, удовольствия отдельной особи, узурпирующей нашу первейшую обязанность, подрывают благосостояние общества в целом. — Миледи перевела дыхание. — Вам понятна моя мысль? — Я собирался поддакнуть, но она меня опередила: — Известно, разумеется, что дамам не позволено ни допускать, ни выказывать блудливые плотские склонности, каковым предаются единственно во имя чадородия — или под его прикрытием, следуя библейскому призыву всходить на ложе, плодиться и размножаться. В союзе с кастратом этот наказ оборачивается вопиющей насмешкой: если он, так сказать, и готов взойти на ложе, то, по распространенному мнению, плодиться и размножаться не в силах. Тем самым в подобной ситуации покрытое завесой тайны действие становится одновременно и началом и концом всего, ибо сопряженные с ним страсти и рискованные восторги ни к чему, кроме пустоты и бесплодия, не ведут: в точности как и союз между двумя мужчинами или двумя женщинами, естественно, равным образом поставленный вне закона под диктатом тех же соображений. — Короткая пауза. — Пустота и бесплодие — вот именно. Впрочем, бывают случаи…
Припомнив суровые проповеди отца, обличавшие женскую распущенность, я перебил речь миледи замечанием о том, что на нашем острове осуждение дамских страстей вряд ли отличается меньшим накалом. Леди Боклер кивком выразила полное со мной согласие.
— Вы совершенно правы. За два года до прибытия Тристано в Лондон некий издатель пустил в продажу сочинение, озаглавленное «Скопчество Напоказ»; говорили, что им преследовалась одна-единственная цель — разубедить юную леди от замужества с великим Николини. В итоге это произведение оказалось более успешным посланником, нежели опекуны мисс Манселл, ибо эта юная леди вступила в брак с синьором Тендуччи и — к всеобщему удивлению — родила ему двоих детей еще до того, как ее поместили в дом сумасшедших в Дублине. Наличие двух вопящих младенцев сняло с супруга подозрение в изначальной греховности их брачного союза, но тем не менее его препроводили за решетку по обвинению в попрании воли опекунов мисс Манселл. Если пожелаете, можете прочесть об этом громком деле в «Достоверном и Доподлинном…»
— Двое детей, вы сказали? — Упрямые волы сомнения пропахали у меня на лбу еще более глубокие борозды. — В женитьбу я еще могу поверить, даже в супружеские сношения могу, но дети? Нет-нет: муж носил рога, хотя сам того и не знал.
Миледи тряхнула головой, высвободив еще несколько мягких темных прядей и обдав меня тонким ароматом духов.
— Из-за опасности разоблачения операции зачастую проводились примитивно, неопытными руками хирургов с самой сомнительной репутацией. Поэтому — либо по ошибке, а не исключено, что и согласно заведенной практике, мальчиков не всегда начисто лишали детородных частей: одна из семенных желез, как вы должны понять, сохранялась. Операция вовсе не превращала кастратов, по утверждениям авторов уличных баллад, в импотентов и не подрывала их прочие силы. — Леди Боклер чуточку помолчала. — И я убеждена, что им ничего не стоило поддерживать…
— Поддерживать?
— Поддерживать на…
А! Поддерживать на весу то, что я поддерживал — уже целый час, не меньше, — хотя и стараясь тщательно замаскироваться расположением коленей. Ее светлость улыбнулась и деликатно кашлянула, а я вдруг ощутил, как по всему моему телу разлилось не то удовольствие, не то смущение — что именно, я не мог разобрать.
— Если Тристано действительно ваш отец, — торопливо спросил я, гадая про себя, должным ли образом усвоил все то, что рассказала мне миледи, — то кто же тогда ваша мать?
— Мистер Ларкинс!
Фигура передо мной, кусая губы, в величайшем волнении расхаживала по комнате: взад-вперед, взад-вперед, мимо кровати, мимо распростертого на ней моего тела, обложенного подушками.
— Мистер Ларкинс? — Я усиленно моргал веками и щурился, что было вызвано не настойчивым повторением имени, которое плохо доходило до моего слуха, а попыткой получше разглядеть — как бы это назвать? — мелькавшего перед моими глазами гермафродита. Наполовину мужчина, наполовину женщина. Мне довелось созерцать воистину диковинное создание, сродни существам из рассказов путешественников: голова дамы — если точнее, голова леди Боклер — венчала туловище джентльмена, облаченного, как и положено, в гофрированную рубашку, камзол, короткие штаны, чулки и башмаки с пряжками. Облаченного, иными словами, в одеяние Роберта Ханна. Итак… леди это или джентльмен? Джентльмен или леди? Странный гибрид представлялся моему напряженному взору и тем, и другим, и вообще никем: загадкой или нулем, притягивающим и тут же ставящим в тупик вконец расстроенное восприятие.
— Мистер Ларкинс… — Я повторил это имя шепотом, едва слышным мне самому.
— Да. Не кто иной, как мистер Ларкинс — Имя понадобилось повторить трижды, прежде чем в моем затуманенном мозгу забрезжила слабая тень воспоминания. — Милый, милый, милый — он теперь мертв, мертв! — Фигура прекратила метаться у изножья постели. — Вы его, кажется, знали?
— Да — то есть нет. Совсем немного. — Сознание ко мне возвращалось, хотя и медленно. Мой партнер за партией в вист, участливый спаситель в фаэтоне. — Но?..
— Но почему? — (Я кивнул, и фигура возобновила свои пробежки.) — Это был мой знакомый. Нередко он надевал этот костюм и сегодня вечером настоял, чтобы… — Тяжелые шаги, донесшиеся с лестницы, заставили фигуру замереть на месте. — О, милый, милый, дорогой — вы должны бежать. Немедленно. Сейчас же. Куда вы могли бы направиться? Вот — возьмите монеты. Скорее — наденьте вот это. Сегодня же вечером — да, нельзя терять ни минуты.
Я никуда бы не сдвинулся без необъяснимо ласковой и заботливой Элиноры, которая появилась в сопровождении насквозь пропахшего какой-то гадостью доктора — на деле простого аптекаря. Ее желание покинуть Лондон — бежать от сэра Эндимиона, по ее словам, — внезапно вспыхнуло с таким жаром, что мне осталось только покорно и безмолвно за ней последовать.
— Прощайте! — произнесло мне вослед двуединое создание с глазами, полными слез — не то обо мне, не то о мистере Ларкинсе; на улице нас уже дожидался наемный экипаж.
Мне предстояло заглянуть на Хеймаркет, где я собрал свои немногие пожитки и — к величайшему своему стыду — похитил у мистера Шарпа несколько монет, менее надежно спрятанных. Поскольку мною совершено убийство, рассудил я, то воровство, пожалуй, можно даже расценить как шаг к исправлению, хотя оба этих предприятия, я знал, равно наказуются виселицей.
— Прощайте! — шепнул я в ответ, одной ногой уже ступив на лестницу. В руках я сжимал предметы, необходимые для моей завершающей метаморфозы, — треуголку, пальто и перчатки; прежняя одежда, запятнанная кровью, была сброшена в спальне.
Минуту спустя, когда экипаж с грохотом проезжал мимо церкви, я поднял глаза и увидел в окне наверху лицо — только лицо, без обескураживающих телесных новшеств, которое, несмотря ни на что, и в прошлом, и в будущем представляло собой мой beau ideal. Волновало меня одно: когда (если смилостивится судьба) я смогу увидеть это лицо вновь.
Глава 44
Все чаще и чаще теперь я бродил один: пробирался по улочкам Бата или поднимался на холмы; одежда моя ветшала и выгорала, сам я худел и бледнел, уже мало отличаясь от встречных скелетов, укутанных в теплое.
Однажды, во время прогулки по Грейт-Коммон к северу от Вестон-роуд, я обернулся взглянуть на город и увидел, насколько ранее заблуждался: наполовину выстроенный Кресент и новый мост через реку Эйвон, наименованный Палтни-Бридж, вовсе не являлись мертвыми чудищами, которые рабочие с помощью лопат и бадей извлекли из земли: нет, это были побеги свежей поросли, тянувшейся из трясины к солнцу, взбиравшейся вверх по ступеням лестницы, подобно каменным ангелам на западной стороне аббатства. Строения не были порождены туманным прошлым, но возвещали новый день, увлекали вперед, в будущее. Моим глазам предстала часть живого организма — с дыханием, кровообращением. И я понял, что настало время и для меня, когда я тоже должен выпрямиться, набрать полную грудь воздуха, совершить рывок.
Итак, не прошло и двух недель после нашего прибытия в Бат, как я приступил к новой работе. Заключалась она не в писании портретов, как я первоначально задумывал: мне предстояло в жизни написать еще только один-единственный (вот он, вы держите его в руке); трудился я теперь в Уидкомской каменоломне, расположенной вблизи от города на юге, за Прайор-Парком. Мне платили десять шиллингов в неделю за то, чтобы я добывал из-под оглаживаемого ветрами травяного покрова глыбы батского строительного камня и погружал эти медового цвета блоки на деревянные подводы. Их по брусьям перетаскивали к строительной площадке на берегу Эйвона, где блоки, гладко отшлифованные каменотесами, помещались, наподобие доспехов, в вытянутую громаду Кингз-Кресента или образовывали террасы вдоль Уолкотского Променада; врастали в костяк и кожный покров мерцавшего на солнце города, который день ото дня ширился вокруг.
Город — немалая его часть — построен моими руками. Я поднимал с помощью рычага глыбы известняка, вызволяя их, точно новорожденных, из прорытых в залежах мергеля зияющих темных канав. Впервые оказавшись на воздухе, они походили на нежных младенцев: влажные, мягкие и податливые под пальцами, когда их обтесывали, нагружали на подводы, а каменщики нарезали кубами. Однако помещенные на бутовую основу и подвергнутые воздействию солнца и влаги — всем прихотям непогоды, эти известняковые блоки приобретали твердость и прочность гранита.
Всякий вечер, укладываясь на тюфяк, я чувствовал, как руки мои грубеют и покрываются мозолями, а мышцы крепнут и наливаются силой. И я повторял себе, что сам я тоже рождаюсь заново, крепну духом — и под жестокими ударами враждебной судьбы, под безжалостной плетью горького опыта обретаю новый облик.
Внешнего Человека высекает в камне, формует и покрывает броней Человек Внутренний…
Однако эти мои надежды, как и все прочие, оказались иллюзией. Я не был изваян из камня, и в итоге выпавшие на мою долю напасти окончательно меня сокрушили.
Первый удар обрушился на меня после того, как я проработал в каменоломне чуть больше недели. Чем развлекала себя Элинора во время моего отсутствия (я покидал Грин-стрит на рассвете и возвращался в сумерках), я понятия не имел, да и не особенно любопытствовал. Но в тот день разразилась сильнейшая буря с ливнем, перешедшим в обильный град: карьер быстро залили мутные потоки, градины свирепо колотили нас по головам и плечам, и любая работа сделалась невозможной. Так мне случилось вернуться на Грин-стрит раньше обычного; замешкавшись на лестнице у входной двери, я услышал уже знакомые мне звуки: затрудненное дыхание, глухие толчки, стоны и невольные вскрики — все то, что поразило мой слух перед утренним Падением Завесы.
Мгновенно мной завладела прежняя лихорадка. Дрожь сотрясала меня с такой силой, что, как от собаки, которая выбралась мокрой из пруда с утками, брызги пота разлетались от меня по всему коридору, усеивая стены. Скользкий от дождя пол — а вернее, весь дом — качнулся под моими ногами; пытаясь удержать равновесие, я быстро убедился, что обречен извергнуть наружу завтрак, которому вместе с тем предназначалось служить одновременно обедом и ужином. Сомнений быть не могло: явился сэр Эндимион, как я того страшился, а Элинора, теперь мне стало ясно, желала. Она ему написала, я был уверен в этом. Но что именно написала? Что я увез ее насильно? Я знал: ей хотелось наглядного свидетельства его любви, какого-нибудь отчаянного поступка. Дуэль — уж не к этому ли она клонила? Да-да, какой-нибудь безрассудный выпад — против меня, а в случае неудачи, против нее самой.
Я, шатаясь, спустился с лестницы и вышел под дождь. И чуть ли не час переминался с ноги на ногу под портиком церкви Святого Михаила, на противоположной стороне Брод-стрит, не сводя глаз с нашего неосвещенного окна. Смятение вновь раздирало мою душу. Что мне делать? Бросить сэру Эндимиону вызов? Или же он намерен потребовать от меня сатисфакции? Увезет ли он Элинору с собой? Привел ли ко мне судебного исполнителя? Моя поимка выглядела неминуемой…
В окне замерцал огонек. Минутой позже дверь дома отворилась, но на улицу ступил не сэр Эндимион, а некий молодчик из Кросс-Бата. Негодяй обозрел небосвод, прежде чем нахлобучить на голову шляпу, а потом, перескочив через лужи по направлению к Миллсом-стрит, вскарабкался в портшез.
Забыв о лихорадке, я ринулся в дом и взбежал вверх по лестнице. Отдуваясь и клокоча гневом, я застал Элинору за расчесыванием распущенных волос изящным гребнем из черепахового панциря; его, помнится, не было среди вещей, которые мы побросали в холщовый мешок в минуту нашего поспешного бегства.
Не поворачивая головы, Элинора невозмутимо спросила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58