— Потрогайте ее, — внезапно приказала она мне и потянулась за моей рукой. Сладостно-нежный голос изменился — подобно скрытому маской лицу он сделался непроницаемым.
— Прошу вас, мэм. — Румянец на тонком лице Эйми сменился смертельной бледностью.
— Поцелуйте ее! — скомандовала леди Боклер еще настойчивей, в то время как ее пальцы пробирались в лиф, где все тревожней вздымалась грудь девушки. Я молча отказался повиноваться, но она, не обратив на это внимания, сама выполнила свой приказ: поцеловала дрожащую Эйми в ямочку между ключиц, а потом принялась расстегивать пуговки на ее рубашке.
— Прошу вас, мэм, пожалуйста!
Не без усилия Эйми ухитрилась выскользнуть из ласковых рук госпожи и кинулась к двери. В ответ на это трусливое бегство леди Боклер беспечно расхохоталась, отчего, признаюсь, мне захотелось немедля последовать примеру служанки.
— Мне бы нужно переговорить с моим другом Топпи, — выпалил я.
Опустившись рядом со мною на софу и обхватив мои холодные ладони своими теплыми, леди Боклер помешала мне ретироваться. Ее ароматное, учащенное после схватки с бедной Эйми дыхание овевало мою щеку. Из насекомообильной прически высвободились несколько тонких, блестящих от помады прядей: они повисли спиральками вокруг глазных прорезей в атласной маске; складки платья вновь угрожающе на меня надвинулись.
— Так и быть, — произнесла она чуть погодя, — если уж вы настаиваете, я расскажу вам об этом джентльмене.
Я не упорствовал в своем любопытстве, тем более что начисто выбросил этого джентльмена из головы. Однако голос леди Боклер вновь обрел медовые ноты и облик сделался скромнее, поэтому я оставил мысли о бегстве и смирился с близостью ее закрытого маской лица и ароматного дыхания.
— Этот джентльмен, — начала она заговорщическим тоном, хотя подслушивать нас было некому, — приходится родственником, или вроде того, лорду У***, с которым и меня связывает родство. Здесь я не могу вам о нем поведать, но если вы навестите меня завтра утром, в часы, когда я принимаю визиты…
Я сказал, что завтра воскресеньем я собираюсь в церковь на утреннюю службу. Таков был мой обычай, и даже красавица, подобная леди Боклер, не заставила бы меня от него отступить. Она тут же заверила, что перепутала день недели.
— Я, разумеется, имела в виду понедельник…
— К сожалению, в понедельник я буду занят, — отозвался я, вспомнив свой уговор с сэром Эндимионом. Я сообщил о назначенной встрече — но не о том, разумеется, что послужило к ней поводом. Однако леди Боклер, как ни странно, оказалась знакома с соответствующими обстоятельствами и намекнула, что, если я к ней загляну, она, вероятно, сможет разрешить мои материальные затруднения.
— Обедать я буду в четыре. — Названный ею час более отвечал моде, чем тот, которого придерживалась миссис Шарп (три пополудни). — Приходите к столу, и за трапезой, если захотите, сможете послушать историю Тристане.
— Не написать ли мне ваш портрет? — набравшись смелости, предложил я. — Меня считают очень способным живописцем.
— Мне бы этого очень хотелось. Я стану вашим покровителем. Или покровительницей?. — Она уронила мне в ладонь две золотые гинеи. — Тогда будете меня слушаться?
И вот, чтобы удовлетворить свое любопытство, получить деньги и ради еще одной, неопределенной пока надежды — я согласился.
Глава 4
В году 1770 на Хеймаркет держали лавки два пастижера. На более солидном из этих двух заведений красовалась вывеска с надписью золотыми буквами: «Jules Regnault, Perruquier» ; ниже, в отполированных до блеска витринах, выстроились по ранжиру на кожаных болванках лучшие образчики искусства месье Реньо — их можно было принять за ряд запечатленных в мраморе носителей элегантных причесок. Белые пудреные парики с кошельком из красного шелка в форме розы или с длинной косичкой, перевязанной атласным бантом; парики в тугих длинных локонах или с тремя рядами буклей; алонжевые парики для судей, барристеров или олдерменов; парики для верховой езды, военных походов; парики с веерообразным хвостом, парадные парики с короткими кудрями; парики, украшенные перьями дикой утки, обсыпанные золотой пудрой, подкрашенные зеленым или желтым, со сладким запахом фиалкового корня и помады. Этими изделиями (мода на них менялась каждые две недели за счет местных или присланных по почте из Парижа новоизобретений) украшали себя, насаживая их сверху или натягивая сзади, прекраснейшие и благороднейшие головы Лондона.
Вторая лавка, расположенная напротив, через два дома от первой, обслуживала куда более скромную клиентуру. На место герба (в отличие от месье Реньо, ее хозяин такового не имел) была помещена вывеска, изображавшая Далилу, которая остригала золотые локоны сонного Самсона. Ниже было начертано двустишие:
САМСОН! Тебя злой рок настиг:
Почто ты не носил ПАРИК?
А еще ниже была добавлена надпись более крупными буквами:
Здесь изготавливают
КОРОТКИЕ ПАРИКИ,
КРУПНЫЕ И КОРОТКИЕ ПАРИКИ,
ПАРИКИ «ЦВЕТНАЯ КАПУСТА» И ПРОЧИЕ,
а также
ПОРОШОК от ЧЕСОТКИ; УДАЛЯЮТ ЗУБЫ,
БРЕЮТ И ОТВОРЯЮТ КРОВЬ.
И в самом низу, еще крупнее:
М-р С. ШАРП, владелец.
В сомнительной прозрачности витрине был выставлен наличный товар: сероватые изделия из конского волоса, козьей шерсти и волос покойников. Их уносили из лавки на своих головах извозчики, рыночные грузчики, аптекари, священники, бакалейщики, писаки, поэты, мелочные торговцы, трактирщики — в общем, все те, кому не по карману была более модная и дорогая продукция месье Реньо. Именно среди этой скромной публики нашел я оригиналы для своих первых лондонских портретов: пока мистер Шарп обмерял их головы, брил щетину или посыпал парики щекочущим ноздри облаком пудры из дырчатой пудреницы, я, примостившись в углу, в кресле с подлокотниками, запечатлевал их шишковатые черепа карандашом на бумаге; в иных же случаях смешивал в раковинах акварель, дабы отобразить цвет лица, схожий с очищенным картофелем или вареной свекловицей. Случалось, что тот или другой посетитель выражал недовольство изображением своего неприкрытого черепа, и, дабы его умиротворить, мистер Шарп, изменив своему обычному лояльному настрою, изгонял меня на улицу. При таком повороте событий я слонялся обычно у двери месье Реньо, откуда, стоило ей приоткрыться, вытекало наружу облако ароматов: фиалкового корня, жасмина и апельсинового цвета.
Чувствуя, как мои мысли возносятся к небесам на благовонных облаках пудры, я прижимал к груди альбом и воображал себя рисующим благородные головы клиентов месье Реньо — в кивке, в поклоне, небрежно откинутые. В те дни для меня существовало два мира: один был наполнен скромной публикой, покупавшей парики у мистера Шарпа, другой включал в себя круг более изысканный — Достойных Особ, которые под звон колокольчиков втекали в двери «Жюля Реньо, изготовителя париков». Я жил в первом из этих миров, — а вернее, двумя этажами выше, — но мечтал в один прекрасный день пересечь порог второго.
Наутро после сборища у лорда У*** я вновь проснулся в более скромном из двух миров — в комнатушке над лавкой мистера Шарпа. Во сне меня окружали изощренно причесанные головы и благородные лица гостей лорда У***, в особенности двоих из них, поэтому я был неприятно поражен, убедившись, что лежу на тонком соломенном тюфяке рядом с пустым очагом.
Но несмотря на этот небольшой сюрприз, а также выпитый накануне пунш и ушибленную голову, настроение у меня было отличное. На нижнем этаже не успел пошевелиться ни один из Шарпов, а я уже вскочил с постели и сбросил ночной колпак и домашние шлепанцы. Я прочел утренние молитвы, развел скудный огонь, проглотил завтрак, состоявший из двух булочек за полпенни, мучного заварного пудинга и чая, оделся и с удовольствием отправился на прогулку в туманный Сент-Джеймский парк.
Когда я вернулся, почти все Шарпы были на ногах, и мы вместе отправились по Пиккадилли к церкви Святого Иакова, чтобы принять причастие. Семейство Шарпов было набожным, хотя младшие его члены проявляли свое благочестие несколько крикливо. Они любили посещать церковь со мною вместе, и каждый норовил усесться поближе ко мне. Раньше я терпел это вполне благодушно, но на сей раз впервые немного смутился в окружении многочисленного голосистого клана, поскольку уже заметил в рядах прихожан белые парики, шелковые кафтаны и трости с костяными набалдашниками, которые принадлежали вчерашним гостям. Как ни старалась миссис Шарп это предотвратить, на руках и лицах юных отпрысков семейства сохранились следы завтрака (состоявшего из чая и булочек с маслом), а на кружевном платьице маленькой мисс Генриетты вообще трудно было найти чистое место. Кому бы из Достойных Особ пришла мысль заказать свой портрет живописцу, который водится с такой неопрятной компанией?
У викария церкви Святого Иакова был тонкий голос, замогильный тембр, которого настраивал меня в прежние воскресенья на рассудительный лад. Но в это утро ни святость обряда, ни пинки и щипки малолетнего Шарпа не помешали мне скользить взглядом по головам прихожан и время от времени выхватывать из толпы хорошенькое личико юной набожной девицы, склонившейся над молитвенником. Затем мои мысли тоже пустились вразброд, и среди проповеди, темой которой было «Как нам направить свои стопы на стезю праведности», я совершенно перестал воспринимать мудрые словеса викария.
После полудня у меня была назначена встреча с Топпи, но, сами понимаете, не она занимала в первую очередь мой ум, а будущая беседа с сэром Эндимионом и затем — с леди Боклер. Мои раздумья по обоим этим поводам (в особенности по второму) напоминали взбесившийся, неостановимо крутящийся флюгер. Вспоминая дружелюбный взгляд миледи, сладостные касания ее рук, исполненные нежной заботы возгласы, я не мог не торопить минуты, но стоило обратиться мысленно к проявлениям других, не столь понятных мне чувств, как мною овладевала мучительная неловкость, а то и страх. Прошлой ночью она вручила мне на прощание carte-de-visite , где в черном обрамлении был написан золотыми буквами адрес в приходе Сент-Джайлз. Во время проповеди я раз десять вынимал этот памятный дар из кармана и осматривал, дабы убедиться, что происшедшее не было всего лишь причудливым сном.
После окончания службы я на залитой солнцем площади наблюдал, как прихожане, опираясь на руки ливрейных лакеев, садятся в свои кареты, чтобы направиться, как мне воображалось, в обширные дома на Пиккадилли, Пэлл-Мэлл или в Мейфэре. Вдыхая запах их париков и белоснежных кружев, я внезапно почувствовал острую тоску из-за неудовлетворенных желаний и досаду на собственную незначительность и напомнил себе Тантала, от которого убегает вода.
Вы слышали о Тантале, сыне Зевса? О том, как он был наказан: стоял в Аиде по горло в воде, но когда, желая пить, наклонялся, вода отступала? В то время, о котором я веду речь, то есть осенью 1770 года, все, чего я жаждал, о чем мечтал, внезапно оказалось в пределах досягаемости, но я боялся, как бы предметы моего вожделения не исчезли еще быстрее, чем появились, если я потянусь за ними чересчур порывисто.
Через несколько часов, часть из которых я убил на чтение отцовского трактата, а часть — на ожидание Топпи, я встретился с последним на Ковент-Гарден, в кофейне «Пьяцца». Я убедил себя, что, проштудировав «Совершенного физиогномиста», научусь читать характер по лицам и смогу заглянуть в душу любого человека — мужчины или женщины, дабы затем перенести ее на полотно. Достойные Особы готовы, разумеется, дорого платить за портреты своих душ? Более того, эти знания пригодятся мне еще тысячу раз в Лондоне, где на каждом шагу сталкиваешься с вероломством и предательством со стороны как мужчин, так и женщин.
Просматривая газету, я наткнулся на примечательный рассказ о коварстве последних. Позднее я завел себе привычку просиживать здесь добрую часть утра, попивать кофе и сетовать вместе с Топпи на пороки человечества. В тот день речь зашла — если моя газетка заслуживала доверия — о пороках женщин: я прочитал, что парламентом был утвержден акт, призванный защитить интересы и репутацию Джентльменов, коих представительницы прекрасного пола обманным путем побудили к супружеству. «Любая Женщина, независимо от Возраста, Положения в Обществе и Рода Занятий, — гласил закон, — если она обманным Путем побудила кого-либо из Подданных Его Величества заключить с нею Брак, какие бы Способы при этом ни использовались: Духи, Румяна, косметические Примочки, искусственные Зубы, фальшивые Волосы, Кринолины, Туфли на высоких Каблуках, накладные Бедра, должна быть наказана по Закону за Колдовство, Брак же объявляется недействительным».
Прочитанное рассмешило меня до слез.
— Каким же нужно быть болваном, — сказал я Топпи, показывая ему заметку, — чтобы жениться на красивой внешней оболочке!
Но Топпи не поспешил возвысить свой голос против подобной неосмотрительности, поскольку, как он уверил, именно так поступает большинство джентльменов, а равно и леди.
— Подумай, Джордж, — сказал он, — какой малостью определяется наше суждение о богатстве и характере человека: двумя-тремя предметами одежды, лентами, нашивками. — Он, как шпагоглотатель, откинул голову назад, словно обращая речь к потолочным балкам, — обычная его поза, когда он разглагольствовал. — Каждый из нас своим внешним существом обязан портному. В этом городе ты встретишь множество людей, не имеющих иного существования, кроме определенного их портным. Сними с них нарядное платье, и получишь совершенно незнакомую особь, похожую на себя одетого не больше, чем на короля Пруссии. Портной — тот же торговец маскарадными костюмами, его изделия точно так же скрывают наше истинное лицо. В чем же разница, хотел бы я знать?
Случайно мы как раз и побывали незадолго до этого у торговца маскарадными нарядами, на складе одежды мистера Джонсона на Тависток-стрит, за углом, куда мы направились из нового дома Топпи на Гроувенор-Сквер. Я явился к Топпи затем, чтобы рассказать о своих новых знакомых и спросить совета, как себя с ними вести. По моему убеждению, Топпи, сам принадлежавший к Достойным Особам, должен был в этом разбираться.
Однако мои надежды пока не осуществились, поскольку обратиться за советом у меня не было возможности. Два часа назад меня приветствовал у дверей Уилрайт, старый служака, взятый недавно из Челсийского инвалидного дома. Топпи нарядил его в пышную форму швейцарской гвардии и поставил у парадного входа выкликать часы и охранять от грабителей хозяйское добро. А оно водилось в изобилии и многообразии, потому что Топпи вознамерился сделать свой дом одним из самых утонченных в Лондоне, чего бы это ни стоило. В первые же дни по прибытии он арендовал дом и накупил имущества на четыре тысячи фунтов, а затем с большой энергией и разборчивостью взялся его ремонтировать и украшать, причем ни конца, ни каких-либо результатов пока не наблюдалось. Едва ли не каждый день две изможденные серые в яблоках кобылы от лавки Гамли и Мура подвозили к дому повозку с новой мебелью, и каждый день немного продвигалась работа итальянских мастеров — резьба в стиле рококо и золотая лепнина над каминами и дверями. Мастеров этих несколько раз увольняли и отсылали в Италию, а потом призывали обратно, так что они не имели надежного куска. Как следствие, ремонт в комнатах и коридорах тянулся неделями, но бывали периоды, когда работа кипела вовсю, и приходилось держать ухо востро, чтобы увернуться от деревяшек, летевших из окон четвертого этажа, или не угодить под неожиданный дождь штукатурки с потолка.
Но в то утро стояла тишина, и голубые драпировки — тяжелые, в складках и кисточках — были плотно задернуты. Я пустил в дело латунный дверной молоток, на повторный удар которого явился лакей Томас. От него я узнал, что Топпи «нездоровится», в колокольчик он пока не звонил и за порог спальни не ступал. Я был приглашен ждать его пробуждения в Зеленой бархатной гостиной.
Название «Зеленая бархатная» относилось, вероятно, к прежнему воплощению этой комнаты, поскольку ныне ни на стенах, ни на полу, ни на ворсовом ковре не наблюдалось ни малейшего кусочка бархата, а равно и зелени. Первоначально в ней хранили новую мебель, пока не будет решено, куда ее поставить, или, наоборот, старую, убранную с прежних мест. Двадцать пять минут я просидел в окружении кресел и кабинетов, терпеливо ожидая, совместно с ними, милости Топпи.
После того как Уилрайт громогласно возвестил о наступлении девяти часов, явился Томас с кружкой черного чая. Это был веселый молодой парень, весьма недурной наружности, но со следами оспы, которые он пытался скрыть за парой бакенбард. Но это были пустые надежды, так как волосы на рябой коже росли неровно, пучками, как корешки на репке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
— Прошу вас, мэм. — Румянец на тонком лице Эйми сменился смертельной бледностью.
— Поцелуйте ее! — скомандовала леди Боклер еще настойчивей, в то время как ее пальцы пробирались в лиф, где все тревожней вздымалась грудь девушки. Я молча отказался повиноваться, но она, не обратив на это внимания, сама выполнила свой приказ: поцеловала дрожащую Эйми в ямочку между ключиц, а потом принялась расстегивать пуговки на ее рубашке.
— Прошу вас, мэм, пожалуйста!
Не без усилия Эйми ухитрилась выскользнуть из ласковых рук госпожи и кинулась к двери. В ответ на это трусливое бегство леди Боклер беспечно расхохоталась, отчего, признаюсь, мне захотелось немедля последовать примеру служанки.
— Мне бы нужно переговорить с моим другом Топпи, — выпалил я.
Опустившись рядом со мною на софу и обхватив мои холодные ладони своими теплыми, леди Боклер помешала мне ретироваться. Ее ароматное, учащенное после схватки с бедной Эйми дыхание овевало мою щеку. Из насекомообильной прически высвободились несколько тонких, блестящих от помады прядей: они повисли спиральками вокруг глазных прорезей в атласной маске; складки платья вновь угрожающе на меня надвинулись.
— Так и быть, — произнесла она чуть погодя, — если уж вы настаиваете, я расскажу вам об этом джентльмене.
Я не упорствовал в своем любопытстве, тем более что начисто выбросил этого джентльмена из головы. Однако голос леди Боклер вновь обрел медовые ноты и облик сделался скромнее, поэтому я оставил мысли о бегстве и смирился с близостью ее закрытого маской лица и ароматного дыхания.
— Этот джентльмен, — начала она заговорщическим тоном, хотя подслушивать нас было некому, — приходится родственником, или вроде того, лорду У***, с которым и меня связывает родство. Здесь я не могу вам о нем поведать, но если вы навестите меня завтра утром, в часы, когда я принимаю визиты…
Я сказал, что завтра воскресеньем я собираюсь в церковь на утреннюю службу. Таков был мой обычай, и даже красавица, подобная леди Боклер, не заставила бы меня от него отступить. Она тут же заверила, что перепутала день недели.
— Я, разумеется, имела в виду понедельник…
— К сожалению, в понедельник я буду занят, — отозвался я, вспомнив свой уговор с сэром Эндимионом. Я сообщил о назначенной встрече — но не о том, разумеется, что послужило к ней поводом. Однако леди Боклер, как ни странно, оказалась знакома с соответствующими обстоятельствами и намекнула, что, если я к ней загляну, она, вероятно, сможет разрешить мои материальные затруднения.
— Обедать я буду в четыре. — Названный ею час более отвечал моде, чем тот, которого придерживалась миссис Шарп (три пополудни). — Приходите к столу, и за трапезой, если захотите, сможете послушать историю Тристане.
— Не написать ли мне ваш портрет? — набравшись смелости, предложил я. — Меня считают очень способным живописцем.
— Мне бы этого очень хотелось. Я стану вашим покровителем. Или покровительницей?. — Она уронила мне в ладонь две золотые гинеи. — Тогда будете меня слушаться?
И вот, чтобы удовлетворить свое любопытство, получить деньги и ради еще одной, неопределенной пока надежды — я согласился.
Глава 4
В году 1770 на Хеймаркет держали лавки два пастижера. На более солидном из этих двух заведений красовалась вывеска с надписью золотыми буквами: «Jules Regnault, Perruquier» ; ниже, в отполированных до блеска витринах, выстроились по ранжиру на кожаных болванках лучшие образчики искусства месье Реньо — их можно было принять за ряд запечатленных в мраморе носителей элегантных причесок. Белые пудреные парики с кошельком из красного шелка в форме розы или с длинной косичкой, перевязанной атласным бантом; парики в тугих длинных локонах или с тремя рядами буклей; алонжевые парики для судей, барристеров или олдерменов; парики для верховой езды, военных походов; парики с веерообразным хвостом, парадные парики с короткими кудрями; парики, украшенные перьями дикой утки, обсыпанные золотой пудрой, подкрашенные зеленым или желтым, со сладким запахом фиалкового корня и помады. Этими изделиями (мода на них менялась каждые две недели за счет местных или присланных по почте из Парижа новоизобретений) украшали себя, насаживая их сверху или натягивая сзади, прекраснейшие и благороднейшие головы Лондона.
Вторая лавка, расположенная напротив, через два дома от первой, обслуживала куда более скромную клиентуру. На место герба (в отличие от месье Реньо, ее хозяин такового не имел) была помещена вывеска, изображавшая Далилу, которая остригала золотые локоны сонного Самсона. Ниже было начертано двустишие:
САМСОН! Тебя злой рок настиг:
Почто ты не носил ПАРИК?
А еще ниже была добавлена надпись более крупными буквами:
Здесь изготавливают
КОРОТКИЕ ПАРИКИ,
КРУПНЫЕ И КОРОТКИЕ ПАРИКИ,
ПАРИКИ «ЦВЕТНАЯ КАПУСТА» И ПРОЧИЕ,
а также
ПОРОШОК от ЧЕСОТКИ; УДАЛЯЮТ ЗУБЫ,
БРЕЮТ И ОТВОРЯЮТ КРОВЬ.
И в самом низу, еще крупнее:
М-р С. ШАРП, владелец.
В сомнительной прозрачности витрине был выставлен наличный товар: сероватые изделия из конского волоса, козьей шерсти и волос покойников. Их уносили из лавки на своих головах извозчики, рыночные грузчики, аптекари, священники, бакалейщики, писаки, поэты, мелочные торговцы, трактирщики — в общем, все те, кому не по карману была более модная и дорогая продукция месье Реньо. Именно среди этой скромной публики нашел я оригиналы для своих первых лондонских портретов: пока мистер Шарп обмерял их головы, брил щетину или посыпал парики щекочущим ноздри облаком пудры из дырчатой пудреницы, я, примостившись в углу, в кресле с подлокотниками, запечатлевал их шишковатые черепа карандашом на бумаге; в иных же случаях смешивал в раковинах акварель, дабы отобразить цвет лица, схожий с очищенным картофелем или вареной свекловицей. Случалось, что тот или другой посетитель выражал недовольство изображением своего неприкрытого черепа, и, дабы его умиротворить, мистер Шарп, изменив своему обычному лояльному настрою, изгонял меня на улицу. При таком повороте событий я слонялся обычно у двери месье Реньо, откуда, стоило ей приоткрыться, вытекало наружу облако ароматов: фиалкового корня, жасмина и апельсинового цвета.
Чувствуя, как мои мысли возносятся к небесам на благовонных облаках пудры, я прижимал к груди альбом и воображал себя рисующим благородные головы клиентов месье Реньо — в кивке, в поклоне, небрежно откинутые. В те дни для меня существовало два мира: один был наполнен скромной публикой, покупавшей парики у мистера Шарпа, другой включал в себя круг более изысканный — Достойных Особ, которые под звон колокольчиков втекали в двери «Жюля Реньо, изготовителя париков». Я жил в первом из этих миров, — а вернее, двумя этажами выше, — но мечтал в один прекрасный день пересечь порог второго.
Наутро после сборища у лорда У*** я вновь проснулся в более скромном из двух миров — в комнатушке над лавкой мистера Шарпа. Во сне меня окружали изощренно причесанные головы и благородные лица гостей лорда У***, в особенности двоих из них, поэтому я был неприятно поражен, убедившись, что лежу на тонком соломенном тюфяке рядом с пустым очагом.
Но несмотря на этот небольшой сюрприз, а также выпитый накануне пунш и ушибленную голову, настроение у меня было отличное. На нижнем этаже не успел пошевелиться ни один из Шарпов, а я уже вскочил с постели и сбросил ночной колпак и домашние шлепанцы. Я прочел утренние молитвы, развел скудный огонь, проглотил завтрак, состоявший из двух булочек за полпенни, мучного заварного пудинга и чая, оделся и с удовольствием отправился на прогулку в туманный Сент-Джеймский парк.
Когда я вернулся, почти все Шарпы были на ногах, и мы вместе отправились по Пиккадилли к церкви Святого Иакова, чтобы принять причастие. Семейство Шарпов было набожным, хотя младшие его члены проявляли свое благочестие несколько крикливо. Они любили посещать церковь со мною вместе, и каждый норовил усесться поближе ко мне. Раньше я терпел это вполне благодушно, но на сей раз впервые немного смутился в окружении многочисленного голосистого клана, поскольку уже заметил в рядах прихожан белые парики, шелковые кафтаны и трости с костяными набалдашниками, которые принадлежали вчерашним гостям. Как ни старалась миссис Шарп это предотвратить, на руках и лицах юных отпрысков семейства сохранились следы завтрака (состоявшего из чая и булочек с маслом), а на кружевном платьице маленькой мисс Генриетты вообще трудно было найти чистое место. Кому бы из Достойных Особ пришла мысль заказать свой портрет живописцу, который водится с такой неопрятной компанией?
У викария церкви Святого Иакова был тонкий голос, замогильный тембр, которого настраивал меня в прежние воскресенья на рассудительный лад. Но в это утро ни святость обряда, ни пинки и щипки малолетнего Шарпа не помешали мне скользить взглядом по головам прихожан и время от времени выхватывать из толпы хорошенькое личико юной набожной девицы, склонившейся над молитвенником. Затем мои мысли тоже пустились вразброд, и среди проповеди, темой которой было «Как нам направить свои стопы на стезю праведности», я совершенно перестал воспринимать мудрые словеса викария.
После полудня у меня была назначена встреча с Топпи, но, сами понимаете, не она занимала в первую очередь мой ум, а будущая беседа с сэром Эндимионом и затем — с леди Боклер. Мои раздумья по обоим этим поводам (в особенности по второму) напоминали взбесившийся, неостановимо крутящийся флюгер. Вспоминая дружелюбный взгляд миледи, сладостные касания ее рук, исполненные нежной заботы возгласы, я не мог не торопить минуты, но стоило обратиться мысленно к проявлениям других, не столь понятных мне чувств, как мною овладевала мучительная неловкость, а то и страх. Прошлой ночью она вручила мне на прощание carte-de-visite , где в черном обрамлении был написан золотыми буквами адрес в приходе Сент-Джайлз. Во время проповеди я раз десять вынимал этот памятный дар из кармана и осматривал, дабы убедиться, что происшедшее не было всего лишь причудливым сном.
После окончания службы я на залитой солнцем площади наблюдал, как прихожане, опираясь на руки ливрейных лакеев, садятся в свои кареты, чтобы направиться, как мне воображалось, в обширные дома на Пиккадилли, Пэлл-Мэлл или в Мейфэре. Вдыхая запах их париков и белоснежных кружев, я внезапно почувствовал острую тоску из-за неудовлетворенных желаний и досаду на собственную незначительность и напомнил себе Тантала, от которого убегает вода.
Вы слышали о Тантале, сыне Зевса? О том, как он был наказан: стоял в Аиде по горло в воде, но когда, желая пить, наклонялся, вода отступала? В то время, о котором я веду речь, то есть осенью 1770 года, все, чего я жаждал, о чем мечтал, внезапно оказалось в пределах досягаемости, но я боялся, как бы предметы моего вожделения не исчезли еще быстрее, чем появились, если я потянусь за ними чересчур порывисто.
Через несколько часов, часть из которых я убил на чтение отцовского трактата, а часть — на ожидание Топпи, я встретился с последним на Ковент-Гарден, в кофейне «Пьяцца». Я убедил себя, что, проштудировав «Совершенного физиогномиста», научусь читать характер по лицам и смогу заглянуть в душу любого человека — мужчины или женщины, дабы затем перенести ее на полотно. Достойные Особы готовы, разумеется, дорого платить за портреты своих душ? Более того, эти знания пригодятся мне еще тысячу раз в Лондоне, где на каждом шагу сталкиваешься с вероломством и предательством со стороны как мужчин, так и женщин.
Просматривая газету, я наткнулся на примечательный рассказ о коварстве последних. Позднее я завел себе привычку просиживать здесь добрую часть утра, попивать кофе и сетовать вместе с Топпи на пороки человечества. В тот день речь зашла — если моя газетка заслуживала доверия — о пороках женщин: я прочитал, что парламентом был утвержден акт, призванный защитить интересы и репутацию Джентльменов, коих представительницы прекрасного пола обманным путем побудили к супружеству. «Любая Женщина, независимо от Возраста, Положения в Обществе и Рода Занятий, — гласил закон, — если она обманным Путем побудила кого-либо из Подданных Его Величества заключить с нею Брак, какие бы Способы при этом ни использовались: Духи, Румяна, косметические Примочки, искусственные Зубы, фальшивые Волосы, Кринолины, Туфли на высоких Каблуках, накладные Бедра, должна быть наказана по Закону за Колдовство, Брак же объявляется недействительным».
Прочитанное рассмешило меня до слез.
— Каким же нужно быть болваном, — сказал я Топпи, показывая ему заметку, — чтобы жениться на красивой внешней оболочке!
Но Топпи не поспешил возвысить свой голос против подобной неосмотрительности, поскольку, как он уверил, именно так поступает большинство джентльменов, а равно и леди.
— Подумай, Джордж, — сказал он, — какой малостью определяется наше суждение о богатстве и характере человека: двумя-тремя предметами одежды, лентами, нашивками. — Он, как шпагоглотатель, откинул голову назад, словно обращая речь к потолочным балкам, — обычная его поза, когда он разглагольствовал. — Каждый из нас своим внешним существом обязан портному. В этом городе ты встретишь множество людей, не имеющих иного существования, кроме определенного их портным. Сними с них нарядное платье, и получишь совершенно незнакомую особь, похожую на себя одетого не больше, чем на короля Пруссии. Портной — тот же торговец маскарадными костюмами, его изделия точно так же скрывают наше истинное лицо. В чем же разница, хотел бы я знать?
Случайно мы как раз и побывали незадолго до этого у торговца маскарадными нарядами, на складе одежды мистера Джонсона на Тависток-стрит, за углом, куда мы направились из нового дома Топпи на Гроувенор-Сквер. Я явился к Топпи затем, чтобы рассказать о своих новых знакомых и спросить совета, как себя с ними вести. По моему убеждению, Топпи, сам принадлежавший к Достойным Особам, должен был в этом разбираться.
Однако мои надежды пока не осуществились, поскольку обратиться за советом у меня не было возможности. Два часа назад меня приветствовал у дверей Уилрайт, старый служака, взятый недавно из Челсийского инвалидного дома. Топпи нарядил его в пышную форму швейцарской гвардии и поставил у парадного входа выкликать часы и охранять от грабителей хозяйское добро. А оно водилось в изобилии и многообразии, потому что Топпи вознамерился сделать свой дом одним из самых утонченных в Лондоне, чего бы это ни стоило. В первые же дни по прибытии он арендовал дом и накупил имущества на четыре тысячи фунтов, а затем с большой энергией и разборчивостью взялся его ремонтировать и украшать, причем ни конца, ни каких-либо результатов пока не наблюдалось. Едва ли не каждый день две изможденные серые в яблоках кобылы от лавки Гамли и Мура подвозили к дому повозку с новой мебелью, и каждый день немного продвигалась работа итальянских мастеров — резьба в стиле рококо и золотая лепнина над каминами и дверями. Мастеров этих несколько раз увольняли и отсылали в Италию, а потом призывали обратно, так что они не имели надежного куска. Как следствие, ремонт в комнатах и коридорах тянулся неделями, но бывали периоды, когда работа кипела вовсю, и приходилось держать ухо востро, чтобы увернуться от деревяшек, летевших из окон четвертого этажа, или не угодить под неожиданный дождь штукатурки с потолка.
Но в то утро стояла тишина, и голубые драпировки — тяжелые, в складках и кисточках — были плотно задернуты. Я пустил в дело латунный дверной молоток, на повторный удар которого явился лакей Томас. От него я узнал, что Топпи «нездоровится», в колокольчик он пока не звонил и за порог спальни не ступал. Я был приглашен ждать его пробуждения в Зеленой бархатной гостиной.
Название «Зеленая бархатная» относилось, вероятно, к прежнему воплощению этой комнаты, поскольку ныне ни на стенах, ни на полу, ни на ворсовом ковре не наблюдалось ни малейшего кусочка бархата, а равно и зелени. Первоначально в ней хранили новую мебель, пока не будет решено, куда ее поставить, или, наоборот, старую, убранную с прежних мест. Двадцать пять минут я просидел в окружении кресел и кабинетов, терпеливо ожидая, совместно с ними, милости Топпи.
После того как Уилрайт громогласно возвестил о наступлении девяти часов, явился Томас с кружкой черного чая. Это был веселый молодой парень, весьма недурной наружности, но со следами оспы, которые он пытался скрыть за парой бакенбард. Но это были пустые надежды, так как волосы на рябой коже росли неровно, пучками, как корешки на репке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58