Далее, в туго стянутой в поясе черной velada с развевающимися полами, он прошел пешком к Фондамента делла Тетте. Ветер рвал зонтик у него из рук, а дождь выбивал дробь по шелковому куполу.
Фондамента делла Тетте отнюдь не пустовала. Подметальщик улиц толкал пустую тачку в лабиринт calli , разбегавшихся по сторонам; на мостовой, прислонившись к стене, сидел старик с пустой чашкой для милостыни; неизвестно откуда взявшийся петушок целеустремленно вышагивал в сторону Кампо-Сан-Поло. Тристано заторопился в противоположном направлении, нырнув под сводчатый проход с замковым камнем в виде нахмуренного лица. Он оказался в небольшом мощеном дворике, покрытие которого блестело от влаги. Высокий palazzetto с нешироким фасадом, нависающим выступом и свежевыкрашенным старинным деревянным портиком смотрел на тщательно ухоженный огород с фонтаном возле самшитового дерева, ветви которого роняли дождевые капли. Над портиком находился балкончик с витой чугунной решеткой, эркеры и легкий карниз, также окрашенный. Юная девушка, загораживая себя шелковым зонтиком, похожим на зонтик Тристано, спускала на веревке с балкона корзину, наполненную виноградом и гранатами. Высоко над ней вздымалась конусообразная дымовая труба; пятно дыма казалось в дождевой пелене намокшим тяжелым клочком шерсти.
Тристано дождался, пока девушка поднимет груз. Цвет ее лица был таким нежным и девственным, что она походила скорее на певицу или музыкантшу в одном из самых известных городских ospedali — Пьета, Мендиканти или Инкурабиль, нежели на обитательницу не менее пресловутого городского борделя. Тристано знал, впрочем, что между двумя учреждениями существовала самая тесная связь: многие юные выпускницы приютов обретали приют под иным кровом, чем и объяснялась присущая некогда венецианским куртизанкам редкая утонченность. Большинство этих созданий начинало жизнь (как, например, Маддалена) подкидышами на ступенях лечебницы или церкви, но столь низкое происхождение ни о чем не говорило, поскольку такие найденыши нередко являлись отпрысками в высшей степени благородных семейств, кои — вполне оправданно — соблюдали строжайшую экономию по части наследников. В результате подобной практики только один сын, обыкновенно самый младший, вступал в брак, тогда как его братья лишались возможности расплодиться — и тем самым раздробить древний род и столетиями накопленное фамильное состояние. Разве мало великих семейств погубило себя посредством беспутных порождений чресл собственных сынов? Однако для этих сыновей оставаться холостыми вовсе не означало сохранять целомудрие: они скрашивали скорбное домашнее одиночество услугами любовниц, которые пользовались большим спросом и время от времени, следуя природному ходу вещей, одаривали их младенцами. Законнорожденность этих нежелательных подношений, ввиду тех правил, по которым они и явились в мир, никогда не признавалась, и потому они препровождались в ospedali. По достижении требуемого возраста девушки становились или музыкантшами, или же любовницами нового поколения вынужденных холостяков, а порой совмещали в себе и то и другое. Едва девушка подняла корзину наверх и скрылась из виду, Тристано постучал в дверь этого внушающего доверие дома: на его зов явилась служанка, которая проворно пригласила свою хозяйку. Миловидная девица была одета с большой пышностью: на ней красовалось расшитое золотом платье с низким decolletage и широко раздутые юбки, отделанные кружевом. На искусно подрумяненной щеке, возле больших подведенных глаз чернела мушка.
— Signora, — нерешительно проговорил Тристано, с поклоном снимая шляпу.
Девица скороговоркой бросила какую-то фразу служанке, которая тотчас исчезла. Ох, уж эти венецианцы! Тристано едва улавливал смысл ими сказанного: сплошь шепелявят, глотают гласные, комкают слоги, пропускают слова — ничего не разобрать. Он почувствовал, что краснеет.
— Signora, — повторил он, внезапно ощутив в себе силу родного, необработанного крестьянского наречия. Тристано владел голосом, возможно, лучшим из тех, что когда-либо слышались в храмах и театрах Венеции, однако у Флориана и в других кафе завсегдатаи высмеивали его якобы вульгарную речь и неправильное произношение. Пел он как ангел, а говорил, казалось его собеседникам, будто козопас.
Однако девица, не выказав и тени насмешки, приветливо улыбнулась и потупила глаза.
— Не бойтесь, — произнесла она чуточку медленней, и звучание ее слов походило на текучий плеск фонтана у дверей. — Я знаю, зачем вы пришли, signore.
Итак, этот юный английский лорд ожидает его здесь. Впору только диву даваться, хотя не исключено, что его светлость использует публичный дом наподобие своего клуба в Лондоне, куда ему доставляются газеты и письма, трубка из табачной лавки и одежда от портного. Насколько же все-таки цивилизованы эти англичане! — усмехнулся про себя Тристано. Девица впустила Тристано в дом, отняла зонтик, с которого вода стекала ручьем, и поместила его в корзину у двери, наполненную до краев — силы небесные! — доброй полудюжиной столь же мокрых зонтиков. Выходит, ни дождь, ни неурочный час, ни время года не оказывали ни малейшего влияния на негоции хозяйки. Хозяйка подвела Тристано к основанию несоразмерно величественной лестницы, достаточно широкой для целой процессии. В комнатке слева Тристано увидел молодую девицу в дезабилье, которая обесцвечивала свои длинные волосы зловонной серно-свинцовой мазью с квасцами. В другой комнатке две девицы, одетые более строго, упражнялись на скрипках; третья, сидевшая рядом, читала книгу.
Очаровательная спутница Тристано поманила последнюю пальцем; та отложила книгу — по-видимому, греческий перевод Ветхого Завета, что должно было подразумевать как ученость, так и набожность, присущие читательнице, — тщательно пометив страницу закладкой. Выйдя в коридор, она торопливо сделала реверанс.
— Простите, signora. — (Но хозяйка дома уже исчезла за тяжелой завесой.) — Прошу прощения, signorina, — обратился Тристано к юной образованной особе. — Тут, очевидно, произошло какое-то недоразумение.
Однако особа ухватила его за руку и рывками — дерг, дерг — потянула вверх по широкой лестнице. Тристано, старавшийся не отстать, то и дело спотыкался. Наверху коридор расходился на две стороны. Они свернули налево, в настоящий лабиринт, минуя пышноцветные комнаты, декорированные бахромчатыми тканями с вышивкой, которые свисали со стен громадными складками; всюду висели картины в тяжелых рамах, пол покрывали толстые ковры; виднелись карнизы, отделанные тонким листовым золотом; везде блестела лаком мебель, а вазы своими формами повторяли очертания девических тел. И вот они в крохотной спальне с шафрановыми стенами, где нет ничего, кроме кровати с множеством китайских украшений, застеленной необъятным стеганым одеялом.
— Вы не так меня поняли, — прошептал Тристано, убедившись, что знакомого лорда с трубкой во рту за чтением английских газет он здесь явно не застанет. Но в этот миг упала складка занавеса, а спутница Тристано тесно прижалась к его животу.
— Позвать горничную, чтобы она помогла мне раздеться?
— Нет. Прошу вас…
— Если угодно, можете за мной понаблюдать. А захотите помочь…
— Нет-нет, не надо…
Но она уже распускала корсаж, а накидка, словно сама собой, соскользнула с ее плеч. Глазам Тристано (из-за давления корсета снизу) предстали обнажившиеся груди с удивительной приметой — созвездием родинок в форме буквы W, Кассиопеей.
Изумленный Тристано со страхом вперил взгляд в эту надпись на теле. В голове у него промелькнуло: «Теперь все твои тайны раскрыты…»
На половине пути через Кампо-Сан-Поло Тристано осознал, что за ним наблюдают — возможно, даже преследуют.
Дождь прекратился; солнце успело вынырнуть из пелены туч, чтобы потонуть за постройками Каннареджо, которые отбросили на сатро чудовищно удлиненные тени. И вот здесь, в сгущавшейся тени церкви Сан-Поло — ряженая фигура: центурион.
Тристано повернул назад и, шагая обратно к палаццо Маффетти-Тьеполо, окликнул гондольера, занятого у моста охотой на москитов.
— Пожалуйста, поскорее! — прибавил Тристано, назвав палаццо, где ожидалось появление забывчивого лорда.
Он забрался внутрь, спрятал под полой velada ослабевшие и дрожавшие колени, и гондола, раскачиваясь с боку на бок и порой ныряя носом, двинулась вниз по Рио-делла-Мадонетта. Центурион исчез из виду. Дальше — в просторные воды Большого Канала, где навстречу попались лишь несколько лихтеров с рыбным уловом и бочонками масла. Вскоре показалась погребальная гондола — громадный катафалк, задрапированный в черное и украшенный неестественно яркими венками, посреди которых возвышалась небольшая статуя Богоматери. Четыре одетых в траур гондольера безмолвно окунали весла в воду; на носу судна стояла закутанная в вуаль вдова — недвижная, как и Пречистая Дева у нее за спиной. Тристано перекрестился на манер донны Франчески, вздрогнув при мысли о белом безгласном теле, простертом внутри со сложенными на груди руками.
Он вгляделся в собственное лицо, отраженное в лакированной боковой стенке гондолы.
Покачавшись на волне, поднятой похоронной баркой, гондольер пустил свою лодку мимо неровных полумесяцев палаццо, что стояли по берегам канала. Ряды полукруглых окон были по большей части неосвещены, их перевернутые очерки дрожали в воде. В этот час суток казалось, будто некая сила взяла красующиеся в воздухе фасады и бесшумно опрокинула их в подземную тьму — в другой, куда более мрачный мир теней и отражений. В ненарушимой тишине слышались только всплески и бульканье воды на веслах и вокруг корпуса лодки — шевеление беспокойно спящего зверя.
Скоро гондола поравнялась с дворцом Провенцале. Ряд окон над дверью, выходившей на канал, отбрасывал на воду свет. Вернулся граф? Тристано вытянул шею, вглядываясь, в попытке поразмыслить, наметить план, но ему это не удавалось. Дама в Сан-Поло, в том доме: что, если граф?.. Что, если она?.. Он ничего не знал, кроме одного: надо поскорей добраться до английского лорда.
Гондольер за веслом что-то недовольно пробормотал. Волны разбили отраженные в них золотые прямоугольники окон графского обиталища на множество золотых цехинов и крошечных сверкающих серпов. Тристано почудилось, будто изнутри донесся чей-то голос, потом его эхо. Воистину это город, полный отзвуков и отражений, эха и зеркал, подумал он; место, где преобладает «иллюзия», о которой говорил граф, — окутывающая видимый мир, подменяющая его собой, словно сценическая декорация; весь город похож на одну из антикварных диковин графа, на оптический трюк, достигнутый с помощью зеркал и потайных устройств. Словно под блестящей поверхностью канала, под приливом и лунным светом рябил иной, перевернутый мир, наполовину видимый, наполовину воображаемый и непроницаемо-мрачный.
Когда лодка миновала изгиб канала, над неровной линией палаццо в Дорсодуро взгляду открылись золотые купола и парные колокольни церкви Санта-Мария-делла-Салюте, а за каналом, над палаццо Дукале, разлитое по небу розоватое свечение. Вдали высился густой, слабо колеблемый лес голых мачт; редкие желтые паруса на горизонте напоминали вывешенное для просушки белье.
— Поворот! — вдруг скомандовал Тристано. — Налево. Так. Живее, живее!
На темнеющей поверхности канала, близ входа с воды в палаццо английского лорда, он различил три гондолы, которые с разных сторон подплывали кfondamenta; их висячие фонари освещали пассажиров — все они были одеты в красные ливреи.
— Но, signore! — запротестовал гондольер, уже запыхавшийся от усилий, которых требовала от него заданная Тристано гонка.
— Живее!
Ворча, гондольер направил лодку — казалось, со скоростью улитки — в устье Рио-дель-Сантиссимо. Там он совершенно перестал грести, предоставив лодке медленно скользить вперед, покачиваясь на волне. Оглянувшись через правое плечо, он невозмутимо, дружеским тоном проговорил:
— Все это, право, ни к чему, signore. — Он выпрямился и нацелил лодку к небольшому причалу. — Думаю, что граф хотел просто…
Не успел он закончить фразу, как Тристано прыгнул в сторону fondamenta, подняв тучу брызг и разодрав колени под чулками об острые камешки мостовой. Гондольер с руганью выбрался на берег, едва только нос лодки ударился о пропитанные дегтем сваи. Коренастый, плотного телосложения, он не смог, однако, угнаться за Тристано, который, постукивая каблуками, быстро вырвался вперед.
На краю Кампо-Сан-Маурицио Тристано повернул направо и помчался на восток, к площади Святого Марка: верхушка расположенной там колокольни купалась в предзакатном сумрачно-оранжевом свете. У церкви Сан-Фантин он замедлил бег, увидев, как три гондолы, одна за другой, пробираются вверх по чернильно-темной Рио-Сан-Моизе, напротив театра, где он пел на Святой неделе три месяца тому назад. За спиной слышалось, как приближаются крики гондольера. В груди у него горело, слюна пересохла, и он свернул в лабиринт узких calli : окна там были завешены или закрыты плотными ставнями. Груду строений венчали скошенные дымоходы или свернутые набок флюгера. Окна чернели пустотой, иные были забиты досками.
Спустя минуту-другую Тристано остановился в растерянности, прислушался. От его разгоряченного лба валил пар. Колокольни больше не было видно. Двое-трое прохожих мельком всмотрелись ему в лицо. Где-то жалобно мяукала невидимая кошка. Потом шум стал усиливаться: до слуха доносились шаги, чьи-то оклики. Вплотную прижимаясь к стенам, он повернул обратно по собственному следу, обогнув театр Сан-Моизе сзади, и вскоре выбрался на небольшую, наполовину затопленную fondamenta, которая открывалась на просторную bacino . Позади, ближе к palazzo лорда, показались две бегущие фигуры, к которым присоединился теперь широкоплечий гондольер, возобновивший свои вопли.
Тристано зашлепал по воде в противоположную сторону; он едва успел спрятаться между красными и серыми гранитными колоннами, обозначавшими вход на Пьяццетту (высокий прилив залил ее поверхность), как со стороны громадной площади показались трое преследователей, которые без труда продвигались по тонкому слою воды. Граф с двумя приближенными, на поясе у которых болтались длинные шпаги в ножнах, приближались неспешно, не прилагая усилий, словно часик до того просидели за чашкой кофе в кафе под аркадой. Чуть поодаль широкими шагами за ними следовал центурион. А точнее, Шипио: шлем с забралом отсутствовал, и он, с кривой улыбкой на физиономии, замыкал процессию.
Тристано вновь завертелся на месте, пробежался по испещренной лужами fondamenta, а потом, не раздумывая, перепрыгнул через причальные столбы прямо в воду, где его поглотили холодные, соленые, пузырящиеся волны. Сразу же вынырнув на поверхность, он ударился макушкой о гладкий корпус гондолы. Протянутая без малейшего промедления рука с кружевной манжетой ухватила Тристано за воротник velada, а пара других рук помогла втащить его через борт внутрь судна. Тристано плюхнулся на пол наподобие утреннего улова, вытянутого сетью из лагуны, задыхаясь и отфыркиваясь. Мокрая одежда не давала ему пошевелиться. Подняв взгляд, он увидел склоненное перед собой лицо; его внимательно рассматривали глаза, причудливей которых он в жизни не встречал: один был карий, другой — зеленый.
— Синьор Тристано, — послышался незнакомый голос. — Позвольте мне представиться. — Голос был грубым и звучал гулко, будто заржавленный меч точили о стены бездонной пещеры. — Меня зовут лорд У***. — Он протянул Тристано руку в кружевной гофрированной манжете и хрипло расхохотался — Отлично! Отлично! Итак, вы все-таки едете с нами в Англию!
Глава 25
Их путешествие длилось три недели. Три недели в каретах, в безрессорных caleches , в битком набитых дилижансах, в coche-d'eau , которую тянули вдоль берега Роны волы; в швыряемом бурей пакетботе, в почтовой карете, в портшезе, верхом на лошадях, на мулах; а подчас, если другого транспорта не находилось, и на своих двоих. Дороги, реки, горы, тропинки для мулов; ночлег в auberges на окраине крохотной деревушки, боязливо примостившейся между увенчанными снегом пиками, или в случайном шато, где лорда У*** знали и делились, без особой, правда, охоты, кларетом и постелью.
В первый вечер две кареты поджидали его светлость в locandd за Фузиной. Наутро, с куда большей, чем накануне, пунктуальностью, лорд отправился в путь с тремя слугами — и в сопровождении Тристано — ровно в шесть. С целью предотвратить мстительные козни графа Тристано должен был одеться в наряд, который странным образом стал ему привычен: наложив на лицо густой макияж, он облачился в шелковую mantua и отделанные кружевом нижние юбки — и отвечал на приветствия похотливых джентльменов в doganas писклявым голоском, застенчиво хлопая ресницами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Фондамента делла Тетте отнюдь не пустовала. Подметальщик улиц толкал пустую тачку в лабиринт calli , разбегавшихся по сторонам; на мостовой, прислонившись к стене, сидел старик с пустой чашкой для милостыни; неизвестно откуда взявшийся петушок целеустремленно вышагивал в сторону Кампо-Сан-Поло. Тристано заторопился в противоположном направлении, нырнув под сводчатый проход с замковым камнем в виде нахмуренного лица. Он оказался в небольшом мощеном дворике, покрытие которого блестело от влаги. Высокий palazzetto с нешироким фасадом, нависающим выступом и свежевыкрашенным старинным деревянным портиком смотрел на тщательно ухоженный огород с фонтаном возле самшитового дерева, ветви которого роняли дождевые капли. Над портиком находился балкончик с витой чугунной решеткой, эркеры и легкий карниз, также окрашенный. Юная девушка, загораживая себя шелковым зонтиком, похожим на зонтик Тристано, спускала на веревке с балкона корзину, наполненную виноградом и гранатами. Высоко над ней вздымалась конусообразная дымовая труба; пятно дыма казалось в дождевой пелене намокшим тяжелым клочком шерсти.
Тристано дождался, пока девушка поднимет груз. Цвет ее лица был таким нежным и девственным, что она походила скорее на певицу или музыкантшу в одном из самых известных городских ospedali — Пьета, Мендиканти или Инкурабиль, нежели на обитательницу не менее пресловутого городского борделя. Тристано знал, впрочем, что между двумя учреждениями существовала самая тесная связь: многие юные выпускницы приютов обретали приют под иным кровом, чем и объяснялась присущая некогда венецианским куртизанкам редкая утонченность. Большинство этих созданий начинало жизнь (как, например, Маддалена) подкидышами на ступенях лечебницы или церкви, но столь низкое происхождение ни о чем не говорило, поскольку такие найденыши нередко являлись отпрысками в высшей степени благородных семейств, кои — вполне оправданно — соблюдали строжайшую экономию по части наследников. В результате подобной практики только один сын, обыкновенно самый младший, вступал в брак, тогда как его братья лишались возможности расплодиться — и тем самым раздробить древний род и столетиями накопленное фамильное состояние. Разве мало великих семейств погубило себя посредством беспутных порождений чресл собственных сынов? Однако для этих сыновей оставаться холостыми вовсе не означало сохранять целомудрие: они скрашивали скорбное домашнее одиночество услугами любовниц, которые пользовались большим спросом и время от времени, следуя природному ходу вещей, одаривали их младенцами. Законнорожденность этих нежелательных подношений, ввиду тех правил, по которым они и явились в мир, никогда не признавалась, и потому они препровождались в ospedali. По достижении требуемого возраста девушки становились или музыкантшами, или же любовницами нового поколения вынужденных холостяков, а порой совмещали в себе и то и другое. Едва девушка подняла корзину наверх и скрылась из виду, Тристано постучал в дверь этого внушающего доверие дома: на его зов явилась служанка, которая проворно пригласила свою хозяйку. Миловидная девица была одета с большой пышностью: на ней красовалось расшитое золотом платье с низким decolletage и широко раздутые юбки, отделанные кружевом. На искусно подрумяненной щеке, возле больших подведенных глаз чернела мушка.
— Signora, — нерешительно проговорил Тристано, с поклоном снимая шляпу.
Девица скороговоркой бросила какую-то фразу служанке, которая тотчас исчезла. Ох, уж эти венецианцы! Тристано едва улавливал смысл ими сказанного: сплошь шепелявят, глотают гласные, комкают слоги, пропускают слова — ничего не разобрать. Он почувствовал, что краснеет.
— Signora, — повторил он, внезапно ощутив в себе силу родного, необработанного крестьянского наречия. Тристано владел голосом, возможно, лучшим из тех, что когда-либо слышались в храмах и театрах Венеции, однако у Флориана и в других кафе завсегдатаи высмеивали его якобы вульгарную речь и неправильное произношение. Пел он как ангел, а говорил, казалось его собеседникам, будто козопас.
Однако девица, не выказав и тени насмешки, приветливо улыбнулась и потупила глаза.
— Не бойтесь, — произнесла она чуточку медленней, и звучание ее слов походило на текучий плеск фонтана у дверей. — Я знаю, зачем вы пришли, signore.
Итак, этот юный английский лорд ожидает его здесь. Впору только диву даваться, хотя не исключено, что его светлость использует публичный дом наподобие своего клуба в Лондоне, куда ему доставляются газеты и письма, трубка из табачной лавки и одежда от портного. Насколько же все-таки цивилизованы эти англичане! — усмехнулся про себя Тристано. Девица впустила Тристано в дом, отняла зонтик, с которого вода стекала ручьем, и поместила его в корзину у двери, наполненную до краев — силы небесные! — доброй полудюжиной столь же мокрых зонтиков. Выходит, ни дождь, ни неурочный час, ни время года не оказывали ни малейшего влияния на негоции хозяйки. Хозяйка подвела Тристано к основанию несоразмерно величественной лестницы, достаточно широкой для целой процессии. В комнатке слева Тристано увидел молодую девицу в дезабилье, которая обесцвечивала свои длинные волосы зловонной серно-свинцовой мазью с квасцами. В другой комнатке две девицы, одетые более строго, упражнялись на скрипках; третья, сидевшая рядом, читала книгу.
Очаровательная спутница Тристано поманила последнюю пальцем; та отложила книгу — по-видимому, греческий перевод Ветхого Завета, что должно было подразумевать как ученость, так и набожность, присущие читательнице, — тщательно пометив страницу закладкой. Выйдя в коридор, она торопливо сделала реверанс.
— Простите, signora. — (Но хозяйка дома уже исчезла за тяжелой завесой.) — Прошу прощения, signorina, — обратился Тристано к юной образованной особе. — Тут, очевидно, произошло какое-то недоразумение.
Однако особа ухватила его за руку и рывками — дерг, дерг — потянула вверх по широкой лестнице. Тристано, старавшийся не отстать, то и дело спотыкался. Наверху коридор расходился на две стороны. Они свернули налево, в настоящий лабиринт, минуя пышноцветные комнаты, декорированные бахромчатыми тканями с вышивкой, которые свисали со стен громадными складками; всюду висели картины в тяжелых рамах, пол покрывали толстые ковры; виднелись карнизы, отделанные тонким листовым золотом; везде блестела лаком мебель, а вазы своими формами повторяли очертания девических тел. И вот они в крохотной спальне с шафрановыми стенами, где нет ничего, кроме кровати с множеством китайских украшений, застеленной необъятным стеганым одеялом.
— Вы не так меня поняли, — прошептал Тристано, убедившись, что знакомого лорда с трубкой во рту за чтением английских газет он здесь явно не застанет. Но в этот миг упала складка занавеса, а спутница Тристано тесно прижалась к его животу.
— Позвать горничную, чтобы она помогла мне раздеться?
— Нет. Прошу вас…
— Если угодно, можете за мной понаблюдать. А захотите помочь…
— Нет-нет, не надо…
Но она уже распускала корсаж, а накидка, словно сама собой, соскользнула с ее плеч. Глазам Тристано (из-за давления корсета снизу) предстали обнажившиеся груди с удивительной приметой — созвездием родинок в форме буквы W, Кассиопеей.
Изумленный Тристано со страхом вперил взгляд в эту надпись на теле. В голове у него промелькнуло: «Теперь все твои тайны раскрыты…»
На половине пути через Кампо-Сан-Поло Тристано осознал, что за ним наблюдают — возможно, даже преследуют.
Дождь прекратился; солнце успело вынырнуть из пелены туч, чтобы потонуть за постройками Каннареджо, которые отбросили на сатро чудовищно удлиненные тени. И вот здесь, в сгущавшейся тени церкви Сан-Поло — ряженая фигура: центурион.
Тристано повернул назад и, шагая обратно к палаццо Маффетти-Тьеполо, окликнул гондольера, занятого у моста охотой на москитов.
— Пожалуйста, поскорее! — прибавил Тристано, назвав палаццо, где ожидалось появление забывчивого лорда.
Он забрался внутрь, спрятал под полой velada ослабевшие и дрожавшие колени, и гондола, раскачиваясь с боку на бок и порой ныряя носом, двинулась вниз по Рио-делла-Мадонетта. Центурион исчез из виду. Дальше — в просторные воды Большого Канала, где навстречу попались лишь несколько лихтеров с рыбным уловом и бочонками масла. Вскоре показалась погребальная гондола — громадный катафалк, задрапированный в черное и украшенный неестественно яркими венками, посреди которых возвышалась небольшая статуя Богоматери. Четыре одетых в траур гондольера безмолвно окунали весла в воду; на носу судна стояла закутанная в вуаль вдова — недвижная, как и Пречистая Дева у нее за спиной. Тристано перекрестился на манер донны Франчески, вздрогнув при мысли о белом безгласном теле, простертом внутри со сложенными на груди руками.
Он вгляделся в собственное лицо, отраженное в лакированной боковой стенке гондолы.
Покачавшись на волне, поднятой похоронной баркой, гондольер пустил свою лодку мимо неровных полумесяцев палаццо, что стояли по берегам канала. Ряды полукруглых окон были по большей части неосвещены, их перевернутые очерки дрожали в воде. В этот час суток казалось, будто некая сила взяла красующиеся в воздухе фасады и бесшумно опрокинула их в подземную тьму — в другой, куда более мрачный мир теней и отражений. В ненарушимой тишине слышались только всплески и бульканье воды на веслах и вокруг корпуса лодки — шевеление беспокойно спящего зверя.
Скоро гондола поравнялась с дворцом Провенцале. Ряд окон над дверью, выходившей на канал, отбрасывал на воду свет. Вернулся граф? Тристано вытянул шею, вглядываясь, в попытке поразмыслить, наметить план, но ему это не удавалось. Дама в Сан-Поло, в том доме: что, если граф?.. Что, если она?.. Он ничего не знал, кроме одного: надо поскорей добраться до английского лорда.
Гондольер за веслом что-то недовольно пробормотал. Волны разбили отраженные в них золотые прямоугольники окон графского обиталища на множество золотых цехинов и крошечных сверкающих серпов. Тристано почудилось, будто изнутри донесся чей-то голос, потом его эхо. Воистину это город, полный отзвуков и отражений, эха и зеркал, подумал он; место, где преобладает «иллюзия», о которой говорил граф, — окутывающая видимый мир, подменяющая его собой, словно сценическая декорация; весь город похож на одну из антикварных диковин графа, на оптический трюк, достигнутый с помощью зеркал и потайных устройств. Словно под блестящей поверхностью канала, под приливом и лунным светом рябил иной, перевернутый мир, наполовину видимый, наполовину воображаемый и непроницаемо-мрачный.
Когда лодка миновала изгиб канала, над неровной линией палаццо в Дорсодуро взгляду открылись золотые купола и парные колокольни церкви Санта-Мария-делла-Салюте, а за каналом, над палаццо Дукале, разлитое по небу розоватое свечение. Вдали высился густой, слабо колеблемый лес голых мачт; редкие желтые паруса на горизонте напоминали вывешенное для просушки белье.
— Поворот! — вдруг скомандовал Тристано. — Налево. Так. Живее, живее!
На темнеющей поверхности канала, близ входа с воды в палаццо английского лорда, он различил три гондолы, которые с разных сторон подплывали кfondamenta; их висячие фонари освещали пассажиров — все они были одеты в красные ливреи.
— Но, signore! — запротестовал гондольер, уже запыхавшийся от усилий, которых требовала от него заданная Тристано гонка.
— Живее!
Ворча, гондольер направил лодку — казалось, со скоростью улитки — в устье Рио-дель-Сантиссимо. Там он совершенно перестал грести, предоставив лодке медленно скользить вперед, покачиваясь на волне. Оглянувшись через правое плечо, он невозмутимо, дружеским тоном проговорил:
— Все это, право, ни к чему, signore. — Он выпрямился и нацелил лодку к небольшому причалу. — Думаю, что граф хотел просто…
Не успел он закончить фразу, как Тристано прыгнул в сторону fondamenta, подняв тучу брызг и разодрав колени под чулками об острые камешки мостовой. Гондольер с руганью выбрался на берег, едва только нос лодки ударился о пропитанные дегтем сваи. Коренастый, плотного телосложения, он не смог, однако, угнаться за Тристано, который, постукивая каблуками, быстро вырвался вперед.
На краю Кампо-Сан-Маурицио Тристано повернул направо и помчался на восток, к площади Святого Марка: верхушка расположенной там колокольни купалась в предзакатном сумрачно-оранжевом свете. У церкви Сан-Фантин он замедлил бег, увидев, как три гондолы, одна за другой, пробираются вверх по чернильно-темной Рио-Сан-Моизе, напротив театра, где он пел на Святой неделе три месяца тому назад. За спиной слышалось, как приближаются крики гондольера. В груди у него горело, слюна пересохла, и он свернул в лабиринт узких calli : окна там были завешены или закрыты плотными ставнями. Груду строений венчали скошенные дымоходы или свернутые набок флюгера. Окна чернели пустотой, иные были забиты досками.
Спустя минуту-другую Тристано остановился в растерянности, прислушался. От его разгоряченного лба валил пар. Колокольни больше не было видно. Двое-трое прохожих мельком всмотрелись ему в лицо. Где-то жалобно мяукала невидимая кошка. Потом шум стал усиливаться: до слуха доносились шаги, чьи-то оклики. Вплотную прижимаясь к стенам, он повернул обратно по собственному следу, обогнув театр Сан-Моизе сзади, и вскоре выбрался на небольшую, наполовину затопленную fondamenta, которая открывалась на просторную bacino . Позади, ближе к palazzo лорда, показались две бегущие фигуры, к которым присоединился теперь широкоплечий гондольер, возобновивший свои вопли.
Тристано зашлепал по воде в противоположную сторону; он едва успел спрятаться между красными и серыми гранитными колоннами, обозначавшими вход на Пьяццетту (высокий прилив залил ее поверхность), как со стороны громадной площади показались трое преследователей, которые без труда продвигались по тонкому слою воды. Граф с двумя приближенными, на поясе у которых болтались длинные шпаги в ножнах, приближались неспешно, не прилагая усилий, словно часик до того просидели за чашкой кофе в кафе под аркадой. Чуть поодаль широкими шагами за ними следовал центурион. А точнее, Шипио: шлем с забралом отсутствовал, и он, с кривой улыбкой на физиономии, замыкал процессию.
Тристано вновь завертелся на месте, пробежался по испещренной лужами fondamenta, а потом, не раздумывая, перепрыгнул через причальные столбы прямо в воду, где его поглотили холодные, соленые, пузырящиеся волны. Сразу же вынырнув на поверхность, он ударился макушкой о гладкий корпус гондолы. Протянутая без малейшего промедления рука с кружевной манжетой ухватила Тристано за воротник velada, а пара других рук помогла втащить его через борт внутрь судна. Тристано плюхнулся на пол наподобие утреннего улова, вытянутого сетью из лагуны, задыхаясь и отфыркиваясь. Мокрая одежда не давала ему пошевелиться. Подняв взгляд, он увидел склоненное перед собой лицо; его внимательно рассматривали глаза, причудливей которых он в жизни не встречал: один был карий, другой — зеленый.
— Синьор Тристано, — послышался незнакомый голос. — Позвольте мне представиться. — Голос был грубым и звучал гулко, будто заржавленный меч точили о стены бездонной пещеры. — Меня зовут лорд У***. — Он протянул Тристано руку в кружевной гофрированной манжете и хрипло расхохотался — Отлично! Отлично! Итак, вы все-таки едете с нами в Англию!
Глава 25
Их путешествие длилось три недели. Три недели в каретах, в безрессорных caleches , в битком набитых дилижансах, в coche-d'eau , которую тянули вдоль берега Роны волы; в швыряемом бурей пакетботе, в почтовой карете, в портшезе, верхом на лошадях, на мулах; а подчас, если другого транспорта не находилось, и на своих двоих. Дороги, реки, горы, тропинки для мулов; ночлег в auberges на окраине крохотной деревушки, боязливо примостившейся между увенчанными снегом пиками, или в случайном шато, где лорда У*** знали и делились, без особой, правда, охоты, кларетом и постелью.
В первый вечер две кареты поджидали его светлость в locandd за Фузиной. Наутро, с куда большей, чем накануне, пунктуальностью, лорд отправился в путь с тремя слугами — и в сопровождении Тристано — ровно в шесть. С целью предотвратить мстительные козни графа Тристано должен был одеться в наряд, который странным образом стал ему привычен: наложив на лицо густой макияж, он облачился в шелковую mantua и отделанные кружевом нижние юбки — и отвечал на приветствия похотливых джентльменов в doganas писклявым голоском, застенчиво хлопая ресницами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58