Всё, что касается научной работы, до ужаса монотонно: бесконечные детали, неустанное упорство вплоть до драматической развязки… Но в беспокойной жизни на льдине, служащей игрушкой любому капризному арктическому течению, нет ничего скучного или монотонного. Когда от прихоти бешеного шторма или пурги зависит сама жизнь людей, тот факт, что им удавалось вести научную работу, являющуюся первопричиной их пребывания на льдине, сам по себе особенно глубоко может взволновать читателя…
Похвалы от начальства с материка и постоянные свидетельства по радио об интересе и гордости, возбуждаемых экспедицией в сердцах советского народа, настолько вдохновляли их, что после целого дня изнурительного труда они просиживали ночи напролёт, болтая, как дети, и призывая друг друга к ещё более усиленной работе. Для любителей Арктики и учёных эта книга необходима».
Что ж, если «Жизнь на льдине» именно так поняли даже на Западе, цель была достигнута!
Каждый день мы от души радовались успехам Эрнста: карта, на которой он делал пометки, постепенно становилась рябой от точек: это были места, с которыми Теодорыч установил связь. И с норвежцами он беседовал, и с французом из Реймса, и с коротковолновиком из Нью-Йорка. Я представлял, какую рекламу они имели: шутка ли, связались с Северным полюсом! Эрнст пообещал, что первый советский радиолюбитель, связавшийся с ним, получит его личный приёмник, находящийся в редакции журнала «Радиофронт». Ну и посыпалась же к нам радиоинформация из самых разных городов страны. Мы беспокоились, надолго ли Кренкеля хватит: заботиться о сохранности аппаратуры и держать связь с материком, передавать радиограммы, статьи и дежурить, помогать товарищам. Нагрузка, что и говорить, огромная. Впрочем, а кому было легче?
Пётр Петрович Ширшов порою вовсе не ложился спать: вёл суточные гидрологические станции. Когда мы начинали обсуждать итоги научных наблюдений, разговор затягивался надолго.
Наша льдина дрейфовала на юг почти вдоль Гринвичского меридиана со средней скоростью четыре мили в сутки. Начиная с 5 июня льдина двигалась зигзагами, шла то к востоку, то к западу. В общем дрейф нашего поля был подчинён направлению ветра, мы лишь уклонялись несколько вправо благодаря вращению Земли.
Фёдоров ежедневно проводил астрономическое определение нашего местонахождения, точность — до четверти мили. Метеорологические наблюдения велись четыре раза в сутки.
В июне средняя температура у нас была равна двум градусам тепла, наиболее низкая температура — минус один градус.
Все пробы воды с различных глубин океана, обработанные в гидрохимической лаборатории Ширшова, показали: всюду вода с положительной температурой, солёная.
Таким образом, неоспоримо установлено, что атлантические воды, открытые в более южных широтах Фритьофом Нансеном, мощным потоком поступают также и в околополюсный район; несут в центральную часть Северного Ледовитого океана значительное количество тепла.
Определение силы тяжести сделано в двух точках дрейфа. Измерения производились посредством маятникового прибора (сухопутного образца), сконструированного Ленинградским астрономическим институтом.
Солнца в Арктике и много и мало — я имею в виду лето.
Надвинулся туман, посыпал противный мокрый снег — нечто среднее между туманом и дождём. Воздух пропитан сыростью. Снег раскис, ходить стало трудно, всё время проваливаешься в воду по колено. Да и вообще начало июля запомнилось мне чередой неприятностей. Во-первых, радиослужба Главного управления Северного морского пути сократила нам сроки связи с островом Рудольфа, выделенные для приёма и передачи радиограмм. Во-вторых, открыл один из бидонов с продовольствием, а в нём все сухари пахнут керосином. Случилось это потому, что плохо запаянный бидон с сухарями был на некоторое время использован в качестве подставки для керосинового баула. Всё же мы решили не выбрасывать ценного запаса продовольствия.
Иногда, ложась в постель, я думал: вот в радиограммах нам желают здоровья, терпенья, мужества. А что такое мужество?
Мужество не только являет себя в минуты наивысшего напряжения. Оно может быть буднично, проявляться в мелочах. Вся наша жизнь на льдине состояла из преодоления трудностей, как больших, так и малых.
Времена изменились. Ежегодно у нас организуются экспедиции в Центральную Арктику и в Антарктиду. Труд полярника теперь не воспринимается как что-то особенное. Но он остался по-прежнему опасным и доступен только мужественным и крепким.
Мужество, необходимо в повседневной, будничной работе, в этом я убеждён, как и в том, что научиться быть мужественным можно. Учиться мужеству — значит учиться быть честным, преданным своему Отечеству, отдавать всего себя тому делу, которому ты служишь. Мужество почти всегда сопряжено с известным риском. Сознание того, что мы делаем нужное людям дело, оправдывало и нашу готовность к самопожертвованию, помогло нам выдержать все испытания, пройти через все трудности. Мужество — это в первую очередь победа над собой.
НА ПЕРЕКРЁСТКЕ ВСЕХ МЕРИДИАНОВ…
… Думал я, что плакать на льдине мне больше не придётся, но ошибся. Заставило — солнце. Я не уберёгся, получил раздражение левого глаза: резь была — до слёз.
— Не унывай, Дмитрич, — утешали меня друзья, — ты же сделал открытие: вон как велика, оказывается, солнечная активность на полюсе! И на юг не надо ехать: солнце есть, воды в избытке.
Воды действительно было в избытке. Какое блаженство: мы умывались, мыли руки, мыли посуду. Но если бы на льдине вдруг оказался санитарный врач, пожалуй, его бы хватил кондратий.
Наше счастье, что мух на льдине не было. Отбросы мы уносили подальше от гидрологических владений Петровича. Хоть и старались мы изо всех сил быть чистыми, условий для этого явно не хватало. На льдине я в полной мере оценил полярную шутку: «Сходишь в баню — и потом полгода так хорошо себя чувствуешь!» Льдина заставила ценить самые обыкновенные блага…
Ещё в Москве мы договорились, что на льдине у нас всё будет идти, как на суше. И вот пришла телеграмма из политуправления Главсевморпути о том, что на льдине создаётся партийно-комсомольская группа, парторгом утверждаюсь я. Состав её был таким:
членов ВКП(б) — И. Д. Папанин — 25 процентов,
кандидатов в члены ВКП(б) — Э. Т. Кренкель — 25 процентов,
членов ВЛКСМ — Е. К. Фёдоров — 25 процентов.
Пётр Петрович был беспартийным.
Мы работали, обсуждали проблемы международной жизни, говорили о делах на Родине. И бесконечно воевали. Не только с водой, но и с ржавчиной, иначе многие приборы скоро бы вышли из строя. Я ремонтировал пружину хронометра, чинил дрель. Врагом был и ветер — он словно испытывал прочность палаток, рвал их играючи. Не догадались мы продуть их в аэродинамической трубе, поверили поставщикам на слово. Я заклеивал дыры на палатках. Клеем служил эмалит. Не помню, прочно ли он держал заплаты, но к моей коже он приставал намертво: не брали его ни горячая вода, ни бензин. Однажды я ножом соскребывал эмалит с пальцев. За этим занятием застал меня Эрнст, спросил озабоченно:
— Вместе с кожей?
Показал ему кулак и пожалел об атом: эмалит склеил пальцы. Вскоре разболелось у меня ухо.
— Дмитрич, ты меня правильно пойми, — сказал Петрович, — как товарищ, я тебе сочувствую. Радость же у меня профессиональная. Надо попрактиковаться, а то забуду все, чему меня учили медики!
Ускоренный курс медицины он прошёл в одной из клиник. И вот взялся за моё лечение. У меня в ухе пулемётная стрельба, а Женя с Эрнстом подшучивают над Петровичем:
— Петя, это не о тебе ли сказано: «Несмотря на все усилия врача, больной выжил»?
— Ты уж не оставляй нас без начальника, — упрашивал Женя.
Хладнокровный Ширшов остался верен себе:
— Вы недооцениваете психологический фактор. Дмитрич станет здоровым, едва завидит мои приготовления, лишь бы не связываться со мной.
То ли фактор действительно оказался решающим, то ли помогло камфорное масло, но ухо прошло. Ширшов был, пожалуй, самым невооружённым доктором в мире: число инструментов и лекарств мы свели к минимуму, надеялись на своё здоровье. Надо сказать, оно нас не подвело.
А позже я, однако, сделал неприятное открытие: у меня, оказывается, есть сердце, которого я до этого ни разу в жизни не замечал. После того как я помогал Петровичу делать гидрологическую станцию (глубина — четыре тысячи метров), вдруг почувствовал в груди неприятные уколы. Тайком от товарищей выпил капли, расстроился: не хватало только, чтобы я стал обузой. Нужен был отдых, но не мог же я сделать себе послабление…
Вспоминаю, как ждали мы полёта Громова, как надеялись, что он пролетит над нами. Ведь на тыщу вёрст — только лёд и лёд. Приятно было бы получить весточку.
— Сомнительно. — Эрнст, как всегда, был настроен реалистически. — У льдины такая скорость — ему нет смысла делать крюк.
— А если сбегать по льду в сторону полюса? Эрнст шутку не принял:
— Великие авантюры всегда кончались плачевно.
Если уж Теодорыч загрустил, знать, сильно и у него было желание получить письмецо. Договорились, что Кренкель станет следить за эфиром, а остальные будут вести визуальное наблюдение. Знал бы Громов, как мы его ждали! Эрнст передал метеосводку на остров Рудольфа, не расставался с наушниками. Самолёт он «перехватил», когда тот летел над Колгуевом, принял с борта радиограмму: «Привет завоевателям Арктики — Папанину, Кренкелю, Ширшову, Фёдорову. Экипаж самолёта АНТ-25 Громов, Данилин, Юмашев».
Женя, Петрович и я захватили бинокли, пошли к торосам. Петрович забрался на самый высокий, Женя стоял около теодолита. Он же спортивный комиссар, ему положено зарегистрировать пролёт.
Тишина была такая, какая может быть только на полюсе в безветренную погоду. До боли в глазах мы всматривались в небо — самолёта не было. Сколько мы стояли? Логика, несложный арифметический подсчёт подсказывали: Громов уже далеко. Но мы ждали.
Эрнст от огорчения пошёл «разговаривать с земным шаром» — ловить радиолюбителей, а также вести от Громова.
Мы имели полное право радировать на Большую землю: «Наши маленькие палатки среди торосов и трещин почти незаметны, поэтому для лучшего нахождения нас мы намалевали для Громова красный круг диаметром в сто пятьдесят метров. К сожалению, низкая облачность и туман не позволили экипажу самолёта сбросить нам письма и газеты. Пролетев над полюсом, экипаж самолёта послал нам приветствие… С огромной радостью узнали мы о новом рекорде Громова. Рады, что наши сведения о погоде помогли перелётам славных советских лётчиков. На перекрёстке всех меридианов светофор открыт. Добро пожаловать! Папанин, Кренкель».
Вот уж не думали, что фраза насчёт светофора вызовет такой восторг у художников: появились сотни рисунков, карикатур, плакатов, на которых были изображены светофор на полюсе и я — в роли регулировщика!
Если бы графически изобразить нашу жизнь на полюсе, получилась бы, вероятней всего, синусоида. Надежды, связанные с полётами Громова и Чкалова, разочарования, взлёты и спады настроения. Мы, например, опасались цинги. Кстати, «специалист» по цинге у нас был — и довольно крупный — Эрнст. В 1936 году во время зимовки на Северной Земле эта болезнь едва не свела его в могилу. Цинга у него была особенная. Наверное, из-за того, что Кренкель коллекционировал разные редкости, на его долю и вид цинги выпал редчайший, грозивший внутренним кровоизлиянием. Если бы ледокол «Сибиряков» опоздал на считанные дни, всё могло случиться. Потому Эрнст с особым рвением занимался физическим трудом. Мало того, что мы каждый день принимали антицинготные таблетки, я заставлял друзей съедать ежедневно хоть по дольке чеснока и по луковице. Палатка наша насквозь пропиталась чесночным духом.
В середине июля из Москвы поступило новое задание: для международного конгресса геологов требуются сведения о морском дне в районе полюса. Петрович делал промер за промером. 17 июля установили: под нами толща воды 4395 метров — больше, чем в начале дрейфа. Открытие стоило четырех часов работы на сыром, пронизывающем ветру. Петрович обнаружил, что в придонных слоях воды температура более высокая, чем в срединных. Сколько же раз пришлось опускать батометры, чтобы появилось на свет обобщение!
В плотный распорядок дня вклинивались и праздники. 21 июля устроили себе выходной — два месяца жизни на льдине. Выходной был у нас понятием относительным: пищу готовить — надо, снимать показания с приборов — надо, передать метеоданные — надо, смотреть за льдиной — надо. Просто в честь выходного чуть позже вылезли из спальных мешков. Слушали пластинки, больше всего — Леонида Утесова, а вечером с Рудольфа нам читали газеты. Отступил я от железного правила — ничего не откладывать на завтра, — не стал в тот день ремонтировать анемограф, выведенный ветром из строя. Плохой из меня кладовщик: откупорил бидон с сахаром — а там конфеты «Мишка». Кондитеры решили устроить нам сюрприз: вместо сахара ровно сто пятьдесят «Мишек». Положил каждому долю на койки. Ширшов и Фёдоров — лакомки. Мы же с Кренкелем больше нажимали на табачок. Эрнст не курил, священнодействовал. Я был столь же страстным курильщиком.
Был — до тридцать восьмого года.
Забегая вперёд, скажу, что заставило меня бросить курить.
Однажды в Главсевморпути я до того заработался, что упал в обморок прямо в кабинете. И — попал к профессору Юдину. Он внимательно меня осмотрел, прослушал, спросил, курю ли.
— Пачки две в день.
Он попросил меня надеть белый халат и повёл длинными коридорами и переходами. Наконец ввёл меня в какую-то комнату, в ней два топчана, покрытые простынями.
— Смотрите! — профессор снял одну простыню.
Я человек не робкого десятка, многое видел, а тут отпрянул: лежит покойник, грудная клетка вскрыта, лёгкие красные-красные, с прожилками.
— Это лёгкие здорового человека. Подчёркиваю: здорового, некурящего, — сказал Юдин.
Поняв мой немой вопрос, профессор ответил:
— Попал под машину. А это, — он снял простыню с другого топчана, — лёгкие курящего человека. У покойника лёгкие были просмолённые, словно вымазанные дёгтем или сапожной ваксой.
— Ну как?
Я достал из кармана коробку «Казбека», смял её, бросил в урну и сказал:
— От неожиданности инфаркт можно схватить.
— А вы из тех, на кого слова не действуют. Мне же нужно, чтобы вы бросили курить.
Так отучили меня от папирос — в один миг. Больше не курил.
… В июле озёр на льдине столько, что впору давать им названия. Хорошо, что меня выручали высокие охотничьи сапоги. А ведь, когда собирались, надо мной подтрунивали: «Дмитрич, на льдине утки не водятся». Нет, запас никогда не бывает лишним. После долгих ненастных дней 24 июля небо прояснилось, и мы узнали, где находимся: 88 градусов 3 минуты северной широты, 6 градусов восточной долготы. Именно в этом месте были сделаны уникальные фотокадры. Мы спешили: пока полярный день, ясная солнечная погода, надо заснять картины нашего быта, труда. Я старался изо всех сил: даром, что ли, потратил столько времени на обучение. Получилось, на мой взгляд, удачно.
Потекли ледовые, точнее — водные будни. Чтобы вы получили о них полную характеристику, приведу запись из дневника от 26 июля.
«Встреченные большой радостью заморозки продолжались недолго.
Погода отвратительная: туман, моросит дождь, температура воздуха — четыре градуса тепла. Лёд снова начал сильно таять. Наша жилая палатка в опасности. Канал, по которому бежит вода в прорубь, углубился до шестидесяти сантиметров. Ходить к палатке даже по доскам теперь опасно: можно свалиться в широкую полынью.
Женя ушёл в свою лабораторию обрабатывать материалы.
Много возни доставляет нам гидрологическая лунка, куда бурным ручьём стекает вода с окрестных озёр. Образовался стремительный водоворот, размывающий стенки проруби и угрожающий лебёдке. Пётр Петрович старательно её укрепляет. Там, у лунки, такой сильный напор воды с двух сторон, что Ширшов боится потерять свою драгоценную лебёдку. Он делает целое сооружение из досок, кусков фанеры и палок. Даже все свободные лыжи пошли в дело. Провозился до самого обеда. Зато теперь лебёдка, кажется, в безопасности.
Я ходил смотреть, как бежит вода по нашей льдине. В одном месте образовался даже водопад: если туда упасть, то уже не выберешься. Надо будет сфотографировать нашу «Ниагару»…
На всём нашем ледяном поле вода; попасть к базам теперь можно только на клипер-боте. Я забрался в эту резиновую лодку и объехал «своё хозяйство». Установил, что на льдине остался лишь один маленький «сухой» островок, но и ему угрожает опасность затопления.
Словно миниатюрный ледокол, проталкивалась наша лодочка между маленькими льдинками, плававшими на поверхности озёр. Временами я забывал, что это не глубокие полыньи, а озера и что под ними ещё около метра льда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Похвалы от начальства с материка и постоянные свидетельства по радио об интересе и гордости, возбуждаемых экспедицией в сердцах советского народа, настолько вдохновляли их, что после целого дня изнурительного труда они просиживали ночи напролёт, болтая, как дети, и призывая друг друга к ещё более усиленной работе. Для любителей Арктики и учёных эта книга необходима».
Что ж, если «Жизнь на льдине» именно так поняли даже на Западе, цель была достигнута!
Каждый день мы от души радовались успехам Эрнста: карта, на которой он делал пометки, постепенно становилась рябой от точек: это были места, с которыми Теодорыч установил связь. И с норвежцами он беседовал, и с французом из Реймса, и с коротковолновиком из Нью-Йорка. Я представлял, какую рекламу они имели: шутка ли, связались с Северным полюсом! Эрнст пообещал, что первый советский радиолюбитель, связавшийся с ним, получит его личный приёмник, находящийся в редакции журнала «Радиофронт». Ну и посыпалась же к нам радиоинформация из самых разных городов страны. Мы беспокоились, надолго ли Кренкеля хватит: заботиться о сохранности аппаратуры и держать связь с материком, передавать радиограммы, статьи и дежурить, помогать товарищам. Нагрузка, что и говорить, огромная. Впрочем, а кому было легче?
Пётр Петрович Ширшов порою вовсе не ложился спать: вёл суточные гидрологические станции. Когда мы начинали обсуждать итоги научных наблюдений, разговор затягивался надолго.
Наша льдина дрейфовала на юг почти вдоль Гринвичского меридиана со средней скоростью четыре мили в сутки. Начиная с 5 июня льдина двигалась зигзагами, шла то к востоку, то к западу. В общем дрейф нашего поля был подчинён направлению ветра, мы лишь уклонялись несколько вправо благодаря вращению Земли.
Фёдоров ежедневно проводил астрономическое определение нашего местонахождения, точность — до четверти мили. Метеорологические наблюдения велись четыре раза в сутки.
В июне средняя температура у нас была равна двум градусам тепла, наиболее низкая температура — минус один градус.
Все пробы воды с различных глубин океана, обработанные в гидрохимической лаборатории Ширшова, показали: всюду вода с положительной температурой, солёная.
Таким образом, неоспоримо установлено, что атлантические воды, открытые в более южных широтах Фритьофом Нансеном, мощным потоком поступают также и в околополюсный район; несут в центральную часть Северного Ледовитого океана значительное количество тепла.
Определение силы тяжести сделано в двух точках дрейфа. Измерения производились посредством маятникового прибора (сухопутного образца), сконструированного Ленинградским астрономическим институтом.
Солнца в Арктике и много и мало — я имею в виду лето.
Надвинулся туман, посыпал противный мокрый снег — нечто среднее между туманом и дождём. Воздух пропитан сыростью. Снег раскис, ходить стало трудно, всё время проваливаешься в воду по колено. Да и вообще начало июля запомнилось мне чередой неприятностей. Во-первых, радиослужба Главного управления Северного морского пути сократила нам сроки связи с островом Рудольфа, выделенные для приёма и передачи радиограмм. Во-вторых, открыл один из бидонов с продовольствием, а в нём все сухари пахнут керосином. Случилось это потому, что плохо запаянный бидон с сухарями был на некоторое время использован в качестве подставки для керосинового баула. Всё же мы решили не выбрасывать ценного запаса продовольствия.
Иногда, ложась в постель, я думал: вот в радиограммах нам желают здоровья, терпенья, мужества. А что такое мужество?
Мужество не только являет себя в минуты наивысшего напряжения. Оно может быть буднично, проявляться в мелочах. Вся наша жизнь на льдине состояла из преодоления трудностей, как больших, так и малых.
Времена изменились. Ежегодно у нас организуются экспедиции в Центральную Арктику и в Антарктиду. Труд полярника теперь не воспринимается как что-то особенное. Но он остался по-прежнему опасным и доступен только мужественным и крепким.
Мужество, необходимо в повседневной, будничной работе, в этом я убеждён, как и в том, что научиться быть мужественным можно. Учиться мужеству — значит учиться быть честным, преданным своему Отечеству, отдавать всего себя тому делу, которому ты служишь. Мужество почти всегда сопряжено с известным риском. Сознание того, что мы делаем нужное людям дело, оправдывало и нашу готовность к самопожертвованию, помогло нам выдержать все испытания, пройти через все трудности. Мужество — это в первую очередь победа над собой.
НА ПЕРЕКРЁСТКЕ ВСЕХ МЕРИДИАНОВ…
… Думал я, что плакать на льдине мне больше не придётся, но ошибся. Заставило — солнце. Я не уберёгся, получил раздражение левого глаза: резь была — до слёз.
— Не унывай, Дмитрич, — утешали меня друзья, — ты же сделал открытие: вон как велика, оказывается, солнечная активность на полюсе! И на юг не надо ехать: солнце есть, воды в избытке.
Воды действительно было в избытке. Какое блаженство: мы умывались, мыли руки, мыли посуду. Но если бы на льдине вдруг оказался санитарный врач, пожалуй, его бы хватил кондратий.
Наше счастье, что мух на льдине не было. Отбросы мы уносили подальше от гидрологических владений Петровича. Хоть и старались мы изо всех сил быть чистыми, условий для этого явно не хватало. На льдине я в полной мере оценил полярную шутку: «Сходишь в баню — и потом полгода так хорошо себя чувствуешь!» Льдина заставила ценить самые обыкновенные блага…
Ещё в Москве мы договорились, что на льдине у нас всё будет идти, как на суше. И вот пришла телеграмма из политуправления Главсевморпути о том, что на льдине создаётся партийно-комсомольская группа, парторгом утверждаюсь я. Состав её был таким:
членов ВКП(б) — И. Д. Папанин — 25 процентов,
кандидатов в члены ВКП(б) — Э. Т. Кренкель — 25 процентов,
членов ВЛКСМ — Е. К. Фёдоров — 25 процентов.
Пётр Петрович был беспартийным.
Мы работали, обсуждали проблемы международной жизни, говорили о делах на Родине. И бесконечно воевали. Не только с водой, но и с ржавчиной, иначе многие приборы скоро бы вышли из строя. Я ремонтировал пружину хронометра, чинил дрель. Врагом был и ветер — он словно испытывал прочность палаток, рвал их играючи. Не догадались мы продуть их в аэродинамической трубе, поверили поставщикам на слово. Я заклеивал дыры на палатках. Клеем служил эмалит. Не помню, прочно ли он держал заплаты, но к моей коже он приставал намертво: не брали его ни горячая вода, ни бензин. Однажды я ножом соскребывал эмалит с пальцев. За этим занятием застал меня Эрнст, спросил озабоченно:
— Вместе с кожей?
Показал ему кулак и пожалел об атом: эмалит склеил пальцы. Вскоре разболелось у меня ухо.
— Дмитрич, ты меня правильно пойми, — сказал Петрович, — как товарищ, я тебе сочувствую. Радость же у меня профессиональная. Надо попрактиковаться, а то забуду все, чему меня учили медики!
Ускоренный курс медицины он прошёл в одной из клиник. И вот взялся за моё лечение. У меня в ухе пулемётная стрельба, а Женя с Эрнстом подшучивают над Петровичем:
— Петя, это не о тебе ли сказано: «Несмотря на все усилия врача, больной выжил»?
— Ты уж не оставляй нас без начальника, — упрашивал Женя.
Хладнокровный Ширшов остался верен себе:
— Вы недооцениваете психологический фактор. Дмитрич станет здоровым, едва завидит мои приготовления, лишь бы не связываться со мной.
То ли фактор действительно оказался решающим, то ли помогло камфорное масло, но ухо прошло. Ширшов был, пожалуй, самым невооружённым доктором в мире: число инструментов и лекарств мы свели к минимуму, надеялись на своё здоровье. Надо сказать, оно нас не подвело.
А позже я, однако, сделал неприятное открытие: у меня, оказывается, есть сердце, которого я до этого ни разу в жизни не замечал. После того как я помогал Петровичу делать гидрологическую станцию (глубина — четыре тысячи метров), вдруг почувствовал в груди неприятные уколы. Тайком от товарищей выпил капли, расстроился: не хватало только, чтобы я стал обузой. Нужен был отдых, но не мог же я сделать себе послабление…
Вспоминаю, как ждали мы полёта Громова, как надеялись, что он пролетит над нами. Ведь на тыщу вёрст — только лёд и лёд. Приятно было бы получить весточку.
— Сомнительно. — Эрнст, как всегда, был настроен реалистически. — У льдины такая скорость — ему нет смысла делать крюк.
— А если сбегать по льду в сторону полюса? Эрнст шутку не принял:
— Великие авантюры всегда кончались плачевно.
Если уж Теодорыч загрустил, знать, сильно и у него было желание получить письмецо. Договорились, что Кренкель станет следить за эфиром, а остальные будут вести визуальное наблюдение. Знал бы Громов, как мы его ждали! Эрнст передал метеосводку на остров Рудольфа, не расставался с наушниками. Самолёт он «перехватил», когда тот летел над Колгуевом, принял с борта радиограмму: «Привет завоевателям Арктики — Папанину, Кренкелю, Ширшову, Фёдорову. Экипаж самолёта АНТ-25 Громов, Данилин, Юмашев».
Женя, Петрович и я захватили бинокли, пошли к торосам. Петрович забрался на самый высокий, Женя стоял около теодолита. Он же спортивный комиссар, ему положено зарегистрировать пролёт.
Тишина была такая, какая может быть только на полюсе в безветренную погоду. До боли в глазах мы всматривались в небо — самолёта не было. Сколько мы стояли? Логика, несложный арифметический подсчёт подсказывали: Громов уже далеко. Но мы ждали.
Эрнст от огорчения пошёл «разговаривать с земным шаром» — ловить радиолюбителей, а также вести от Громова.
Мы имели полное право радировать на Большую землю: «Наши маленькие палатки среди торосов и трещин почти незаметны, поэтому для лучшего нахождения нас мы намалевали для Громова красный круг диаметром в сто пятьдесят метров. К сожалению, низкая облачность и туман не позволили экипажу самолёта сбросить нам письма и газеты. Пролетев над полюсом, экипаж самолёта послал нам приветствие… С огромной радостью узнали мы о новом рекорде Громова. Рады, что наши сведения о погоде помогли перелётам славных советских лётчиков. На перекрёстке всех меридианов светофор открыт. Добро пожаловать! Папанин, Кренкель».
Вот уж не думали, что фраза насчёт светофора вызовет такой восторг у художников: появились сотни рисунков, карикатур, плакатов, на которых были изображены светофор на полюсе и я — в роли регулировщика!
Если бы графически изобразить нашу жизнь на полюсе, получилась бы, вероятней всего, синусоида. Надежды, связанные с полётами Громова и Чкалова, разочарования, взлёты и спады настроения. Мы, например, опасались цинги. Кстати, «специалист» по цинге у нас был — и довольно крупный — Эрнст. В 1936 году во время зимовки на Северной Земле эта болезнь едва не свела его в могилу. Цинга у него была особенная. Наверное, из-за того, что Кренкель коллекционировал разные редкости, на его долю и вид цинги выпал редчайший, грозивший внутренним кровоизлиянием. Если бы ледокол «Сибиряков» опоздал на считанные дни, всё могло случиться. Потому Эрнст с особым рвением занимался физическим трудом. Мало того, что мы каждый день принимали антицинготные таблетки, я заставлял друзей съедать ежедневно хоть по дольке чеснока и по луковице. Палатка наша насквозь пропиталась чесночным духом.
В середине июля из Москвы поступило новое задание: для международного конгресса геологов требуются сведения о морском дне в районе полюса. Петрович делал промер за промером. 17 июля установили: под нами толща воды 4395 метров — больше, чем в начале дрейфа. Открытие стоило четырех часов работы на сыром, пронизывающем ветру. Петрович обнаружил, что в придонных слоях воды температура более высокая, чем в срединных. Сколько же раз пришлось опускать батометры, чтобы появилось на свет обобщение!
В плотный распорядок дня вклинивались и праздники. 21 июля устроили себе выходной — два месяца жизни на льдине. Выходной был у нас понятием относительным: пищу готовить — надо, снимать показания с приборов — надо, передать метеоданные — надо, смотреть за льдиной — надо. Просто в честь выходного чуть позже вылезли из спальных мешков. Слушали пластинки, больше всего — Леонида Утесова, а вечером с Рудольфа нам читали газеты. Отступил я от железного правила — ничего не откладывать на завтра, — не стал в тот день ремонтировать анемограф, выведенный ветром из строя. Плохой из меня кладовщик: откупорил бидон с сахаром — а там конфеты «Мишка». Кондитеры решили устроить нам сюрприз: вместо сахара ровно сто пятьдесят «Мишек». Положил каждому долю на койки. Ширшов и Фёдоров — лакомки. Мы же с Кренкелем больше нажимали на табачок. Эрнст не курил, священнодействовал. Я был столь же страстным курильщиком.
Был — до тридцать восьмого года.
Забегая вперёд, скажу, что заставило меня бросить курить.
Однажды в Главсевморпути я до того заработался, что упал в обморок прямо в кабинете. И — попал к профессору Юдину. Он внимательно меня осмотрел, прослушал, спросил, курю ли.
— Пачки две в день.
Он попросил меня надеть белый халат и повёл длинными коридорами и переходами. Наконец ввёл меня в какую-то комнату, в ней два топчана, покрытые простынями.
— Смотрите! — профессор снял одну простыню.
Я человек не робкого десятка, многое видел, а тут отпрянул: лежит покойник, грудная клетка вскрыта, лёгкие красные-красные, с прожилками.
— Это лёгкие здорового человека. Подчёркиваю: здорового, некурящего, — сказал Юдин.
Поняв мой немой вопрос, профессор ответил:
— Попал под машину. А это, — он снял простыню с другого топчана, — лёгкие курящего человека. У покойника лёгкие были просмолённые, словно вымазанные дёгтем или сапожной ваксой.
— Ну как?
Я достал из кармана коробку «Казбека», смял её, бросил в урну и сказал:
— От неожиданности инфаркт можно схватить.
— А вы из тех, на кого слова не действуют. Мне же нужно, чтобы вы бросили курить.
Так отучили меня от папирос — в один миг. Больше не курил.
… В июле озёр на льдине столько, что впору давать им названия. Хорошо, что меня выручали высокие охотничьи сапоги. А ведь, когда собирались, надо мной подтрунивали: «Дмитрич, на льдине утки не водятся». Нет, запас никогда не бывает лишним. После долгих ненастных дней 24 июля небо прояснилось, и мы узнали, где находимся: 88 градусов 3 минуты северной широты, 6 градусов восточной долготы. Именно в этом месте были сделаны уникальные фотокадры. Мы спешили: пока полярный день, ясная солнечная погода, надо заснять картины нашего быта, труда. Я старался изо всех сил: даром, что ли, потратил столько времени на обучение. Получилось, на мой взгляд, удачно.
Потекли ледовые, точнее — водные будни. Чтобы вы получили о них полную характеристику, приведу запись из дневника от 26 июля.
«Встреченные большой радостью заморозки продолжались недолго.
Погода отвратительная: туман, моросит дождь, температура воздуха — четыре градуса тепла. Лёд снова начал сильно таять. Наша жилая палатка в опасности. Канал, по которому бежит вода в прорубь, углубился до шестидесяти сантиметров. Ходить к палатке даже по доскам теперь опасно: можно свалиться в широкую полынью.
Женя ушёл в свою лабораторию обрабатывать материалы.
Много возни доставляет нам гидрологическая лунка, куда бурным ручьём стекает вода с окрестных озёр. Образовался стремительный водоворот, размывающий стенки проруби и угрожающий лебёдке. Пётр Петрович старательно её укрепляет. Там, у лунки, такой сильный напор воды с двух сторон, что Ширшов боится потерять свою драгоценную лебёдку. Он делает целое сооружение из досок, кусков фанеры и палок. Даже все свободные лыжи пошли в дело. Провозился до самого обеда. Зато теперь лебёдка, кажется, в безопасности.
Я ходил смотреть, как бежит вода по нашей льдине. В одном месте образовался даже водопад: если туда упасть, то уже не выберешься. Надо будет сфотографировать нашу «Ниагару»…
На всём нашем ледяном поле вода; попасть к базам теперь можно только на клипер-боте. Я забрался в эту резиновую лодку и объехал «своё хозяйство». Установил, что на льдине остался лишь один маленький «сухой» островок, но и ему угрожает опасность затопления.
Словно миниатюрный ледокол, проталкивалась наша лодочка между маленькими льдинками, плававшими на поверхности озёр. Временами я забывал, что это не глубокие полыньи, а озера и что под ними ещё около метра льда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59