В комнате старый шкаф, туалетный столик и инкрустированный стол, на котором ваза с гранатами. Около двери хорошая репродукция картины художника девятнадцатого века Леона Жерома «Бассейн в гареме». Женская атмосфера, приятная и знакомая. Констатировав это, Уилсон снова лег.
Когда освещение слегка изменилось, здоровенная негритянка принесла поднос с супом, щедро заправленным специями, с хлебом и терпким молоком, по-видимому, козьим. Некоторое время спустя явился доктор, от него опять пахло перегаром. Он осмотрел глаза Уилсона, измерил пульс и прослушал легкие.
— Сегодня вы едите, — отметил доктор, прижимая пальцем пульсирующую вену у себя на носу. — Это хорошо. И выглядите значительно лучше.
— Спасибо. А что со мной? — поинтересовался Уилсон.
— Раз вы предлагаете поговорить, значит, не будете против, если я приготовлю что-нибудь выпить?
Прежде чем Уилсон успел ответить, доктор исчез. Вернулся он, держа в руке стакан розового джина со льдом.
— Я бы и вас угостил, но в вашем положении… — Он с жадностью сделал большой глоток и вытер губы тыльной стороной руки. — Вот почему мне нравится работать здесь, на холме. Великолепная выпивка. Найти хороший напиток там, внизу, трудно.
— Ладно, — смирился Уилсон.
Доктор допил джин и поставил стакан на инкрустированный стол.
— У вас была разновидность лихорадки денге, распространенной в экваториальном поясе Африки. Туземцы называют ее кадинге пвепе, буквально «окоченевшее колено», она поражает коленные суставы — учтите, недельку-другую вы будете ходить как на шарнирах. Разновидность, которую вы подхватили, я назвал своим именем — денге Бурсали. Похоже, она отличается от лихорадки, распространенной на континенте, и существует только на этом проклятом острове. Переносится она вирулентной бактерией. Помимо прочего, она воздействует на нервную систему, особенно на последних стадиях, если не применять надлежащее соотношение мочегонных средств и антибиотиков, что также является весьма необычным. Мне хотелось бы написать статью на эту тему для какого-нибудь медицинского журнала, но… — Доктор пожал плечами в сугубо галльской манере. — Я здесь на положении пленного, пираты не позволяют мне публиковаться.
Уилсон перевел взгляд на потолок, пытаясь разобраться в сущности сказанного.
— Сколько времени я был без памяти?
— Около месяца. Вы были в полном бреду, когда вас доставили сюда. Теперь вы снова здоровы, благодарение Богу. Иначе не сносить бы мне головы.
Уилсон было заулыбался, но потом понял, что доктор отнюдь не шутит, и смахнул улыбку:
— Да что вы…
Бурсали взял пустой стакан, посмотрел внимательно на тающие кубики льда и со вздохом поставил на стол:
— Ваша любовница Пейдж высказалась по этому поводу очень ясно. Она ушла в рейд вместе с отцом — это последняя возможность перед началом сезона дождей — и оставила вас на моем попечении. «Если он не поднимется до моего возвращения», — сказала она и провела рукой по шее. Уверяю вас, это не дурная шутка. Прежний доктор, Рейми, неправильно диагностировал злокачественную опухоль, и вы знаете, что они сделали с ним?
— Нет.
— Они закопали бедолагу по шею, измазали лицо медом и вывалили кучу красных муравьев.
— О Боже! — простонал Уилсон.
— Рейми выжил, — успокоил его доктор, — но уже никогда не был таким, как раньше. Я буду навещать вас ежедневно, хотя бы только для того, чтобы убедиться, что вы не наступили на осколок стекла или не простудились, описавшись в кровати.
После ухода доктора Уилсон уставился в потолок. Мысли неприятно путались. По потолку полз большой плоский таракан, он добрался до влажного места, плюхнулся на туалетный столик, чуть-чуть полежал на спине, перебирая лапками, и затих. Уилсон задремал. Во сне он увидел оранжевую обезьянку, она сидела на карнизе за противомоскитной сеткой, и ветерок с моря слегка шевелил шелковистую шерстку.
6
Дом, стоявший на склоне холма, был покрашен в землисто-красный и горчично-пастельный цвета. Низкие потолки навевали воспоминания о корабельном трюме. На верхнем этаже находились гостиная, обставленная мебелью восемнадцатого века, комната с мраморной ванной, рассчитанной по крайней мере на двух человек, и гардеробная, набитая до отказа одеждой Крикет. Спальня, кухня и столовая занимали первый этаж. Внутренний дворик под бело-зеленым полосатым тентом был обставлен садовой мебелью из гнутого железа. За огромными тропическими цветами в глиняных горшках виднелся то голубой, то коричневый, то зеленый залив. Когда ветер дул с Атлантики, можно было воображать, что там, у подножия холма, расположена живописная деревушка Французской Ривьеры, а не вонючее скопление бедных лачуг. За исключением негритянки-поварихи, в доме никого не было. Поэтому Уилсон, сидя в садовом кресле и потирая онемевшие колени, с нетерпением ожидал визита Бурсали.
Доктор обычно заходил утром за пару часов до полуденной жары. Сегодня он успел опрокинуть один за другим три стакана розового джина и к одиннадцати часам уже был в стельку пьян. Он слонялся по дворику, натыкаясь на железную мебель и норовя разбить тот или иной цветочный горшок. Уилсон начал беспокоиться. Тем не менее доктор снова наполнил стакан и, расплескивая джин, словно подчеркивая значимость предстоящего высказывания, протянул руку в сторону города:
— С большого расстояния можно найти панораму вполне романтичной.
— Вообще-то нет, — ответил Уилсон. Доктор проигнорировал возражение:
— Бедность всегда романтична издалека. В следующий раз, прежде чем угодить в дерьмо, возьмите микроскоп и посмотрите, на что наступаете. Сейчас вокруг вас кишат бактерии. Африка — мать всех болезней, друг мой! За шесть лет плена я видел элефантизм, гепатит, дизентерию, малярию, менингит, скарлатину, желтую лихорадку, тиф, бери-бери, острую депрессию, цингу, туберкулез, холеру, бубонную чуму, легочную чуму, десять разных мутаций СПИДа, денге, даже синдромы Эбола и Бларха, не говоря уже о гриппах, обычных лихорадках, рахитах и сумасшествии. Все эти хвори не поддаются обычным лекарствам. Рай для вирусологов, можно сказать. Впрочем, я не вирусолог, я кардиолог.
Бурсали, швейцарец по рождению, получил образование в университете Лозанны и в медицинском колледже при Мичиганском университете. После пятнадцати лет успешной практики в Лондоне и Женеве ему надоели богатые пациенты с их сердечными недугами, и он решил посвятить один год благотворительной работе в госпитале Красного Креста «Сестры милосердия» в Тананариве на острове Мадагаскар. Малагасийцы, которые в основном питались солониной, кокосовым маслом и орехами макассар, чаще других народов страдали от сердечно-сосудистых заболеваний.
— Понимаете, я привык к чистеньким швейцарским кантонам, где в двадцать один час все уже находятся в постелях, к сосновым лесам, где подлесок аккуратно убирается с глаз долой. В Женеве, как вы, возможно, слышали, в одном из парков бесплатно раздают шприцы нескольким десяткам любителей героина. Эти люди не просто наркоманы, а швейцарские: они делают себе инъекции прямо в парке около восьми часов вечера и бродят по травке примерно до полуночи. Но утром, когда дети идут в школы, парк безупречно чист. Шприцы, ампулы и ложки собраны и выброшены на свалку не работниками городской санитарной службы, а самими наркоманами. Это Швейцария, понимаете?
Уилсон сказал, что понимает.
— В конце концов это чистоплюйство надоело мне, и я отправился на Мадагаскар, место вполне экзотическое, согласитесь. Там каждый октябрь туземцы откапывают своих мумифицированных предков, обедают с ними, ходят на танцы, возят их в такси, спят с ними. Я видел все это собственными глазами. На Мадагаскаре приобрел много хороших друзей и вообще очень интересно проводил время. Но вот что я вам скажу: Мадагаскар — это отнюдь не самое удобное место для жизни, и уже через два года я понял, что нуждаюсь в длительном отпуске. Мы с друзьями наняли арабскую дау и попытались попасть через проливы в Занзибар. На полпути к цели дау взяли на абордаж пираты со «Шторм кар». Я остался в живых, потому что Братству требовался доктор. Моих же друзей привязали к поручням и утопили вместе с дау. Я слышал, как они взывали о помощи, но помочь ничем не мог.
Доктор опустил взгляд. Щеки, красневшие ранее от выпитого джина, побледнели. Внезапно, словно протрезвев, он вылил остатки джина в ближайший горшок с цветами и целую минуту стоял, глядя вдаль, положив руки в карманы халата. Потом он повернул к Уилсону лицо, похожее на гипсовую маску.
— Тюрьме не обязательно иметь четыре стены и решетки на окнах, чтобы быть таковой, — сказал Бурсали. — Скоро вы это поймете и тоже начнете пить, как я, как все в этом райском уголке для монстров.
Что-то — горячий воздух или темное облако, закрывающее горизонт, — подсказало Уилсону, что доктор прав.
7
Окоченение в коленях прошло. Уилсон начал прогуливаться с доктором Бурсали по побережью. Сначала глаза не могли адаптироваться к нищете, но однажды утром, как-то вдруг, Уилсон привык к чужим страданиям. Горячий ветер гонял зловоние над островом, солнце лежало желтым грейпфрутом в нестерпимо голубой чаше неба. Как и предсказывал доктор, Уилсон пристрастился к спиртному.
Прямо у забора, который окружал невольничий барак, располагался деловой центр. Узкая улица жестяных пивных с открытым фасадом пересекалась с более широкой улицей борделей и прочих коммерческих предприятий: палаток менял, прилавков для торговли овощами, ломбардов и театра теней, где без перерыва давали что-то вроде спектакля «Панч и Джуди». Дважды в неделю старики, занимая часть тротуара, раскладывали на одеялах у грязных лавок руту — гигантские африканские турнепсы, главный продукт питания на острове. Мерой стоимости при купле-продаже служили раковины каури, американские сигареты и любые деньги, ценность которых определялась не номиналом, а размером и цветом. На большие красочно оформленные банкноты Италии и Франции продавалось больше руты, чем на американские «зеленые», хотя те были раз в десять дороже.
Уилсон с доктором проводили по нескольку часов ежедневно в пивной, владельцем которой был экс-пират с Ямайки, называвший себя Беном Ганном в честь пирата из «Острова сокровищ». Рябой кусок фанеры на ржавых пятидесятигаллоновых бочках из-под моторного масла служил стойкой, упаковочные клети и пустые пятигаллоновые банки из-под краски притворялись стульями и столами. Наиболее ходовым товаром в этой забегаловке был «рамфустиан» — сногсшибательная смесь из местного пива, джина и чего-то типа хереса, изготавливаемого здесь из дикорастущих ягод. Грязная пластиковая молочная бутылка с этим зельем стоила полфунта раковин. Уилсон пил «рамфустиан» из щербатой кофейной чашки без ручки. Доктора хорошие манеры не волновали: он лакал прямо из горла. На другой стороне улицы играл бупандийский тинка-джаз, расположившийся на подмостках, сооруженных из старых шин и картонных ящиков. Веселая ритмичная музыка поднималась вместе с горячим воздухом в такое же небо.
Уилсон слушал музыку, глядя на многолюдную улицу. В послеполуденный час пивная была пуста, если не считать пары негров, упившихся до потери сознания и лежавших ничком на грязном полу. Бен Ганн восседал за стойкой на трехногом стуле, покуривая марихуану. Глаза у него были красные. Неровные, вселяющие ужас пучки волос перехватывала матерчатая лента. Нездоровая кожа имела оттенок пережаренного кофе. Тараканы размером с ладонь Уилсона беспрепятственно бегали по стойке: Бен Ганн не обращал на них никакого внимания.
Бурсали, заверив Уилсона в том, что лихорадка денге лишь временно поражает печень, заказал очередную бутылку «рамфустиана». У доктора в рваном саквояже, скрепленном скотчем, лежали около десяти фунтов раковин и несколько итальянских банкнот. Он крепко держал сумку между ног.
— Я вам говорил, на этом острове нечего делать, кроме как пить, — сказал он Уилсону.
— Возможно, вам, — ответил Уилсон. — Но я уберусь отсюда, как только вернется Крикет.
Бурсали потряс головой:
— Несбыточная надежда. Тридцать Капитанов не позволят вам уйти. Этот остров — секрет международного значения. Вы когда-нибудь видели в «Нью-Йорк тайме» заголовок типа «У берегов Африки обнаружен пиратский рай. Работорговля — процветает»? И не увидите. Если он, паче чаяния, появится, декадентские сообщества Запада вынуждены будут что-то предпринять. А это не понравится определенным кругам Европы, Америки и Японии, которые зарабатывают здесь большие деньги.
— Я до сих пор с трудом в это верю. — Уилсон махнул рукой в сторону поглощенного активной деятельностью порта. — Пираты! Тысячи пиратов. А «Тридцать Капитанов» вообще звучит как цитата из «Джилберта и Салливана». Кто они такие? Откуда пришли?
— Это нищие и бродяги со всего света, — пояснил Бурсали, — затравленные члены всех запрещенных партий, отчаянные смельчаки всех национальностей. В том, что они здесь собрались, нет ничего удивительного; эти осиные гнезда появляются как грибы после дождя на окраинах мира. Вспомните семнадцатый век: великая пиратская республика в Порт-Ройал на Ямайке, девятнадцатый век: Кампеш и Ки-Уэст. Пираты рангом ниже капитана могут «завязать» только на Четырех Саблях. На противоположной стороне острова есть нечто вроде санатория для состарившихся морских разбойников — небольшая деревня с серным источником. Они ее называют Пеглег-Бей. Если кто-то выразит желание пожить в другом месте, то найдет его на дне морском.
— Этот человек прав, — подал голос Бен Ганн из-за стойки. — Наше место на Четырех Саблях. А когда мы умрем, могилой нам станет море. Таков устав, парень. Что пиратов, что пленников — всех за борт.
— Но вы, Уилсон, другое дело, — добавил Бурсали шепотом. — Страшно сказать, до чего другое. Боюсь, до отставки вам не дожить.
У Уилсона, как всегда, по спине побежали мурашки.
— О Боже…
— Конечно, это меня не касается, но, насколько я слышал, насчет вашей любовницы Пейдж есть договоренность.
— Да, парень, она женщина Португи, — сообщил Бен из-за стойки. — Португи больше не с кем трахаться.
— Заткнись, Бен, — приказал доктор.
— Он председатель совета Тридцати Капитанов, он…
— Нет! — Уилсон стукнул кулаком по столу. — Я не хочу знать. Что бы там ни было.
Доктор пожал плечами, мол, не хочешь — не надо.
— Тот, кого не волнует, что небо вот-вот упадет ему на голову, умный человек, — изрек Бен Ганн, — ибо никакая шляпа не спасет его от удара.
8
Прошло три дня.
Уилсон принимал холодную ванну. Неожиданно перед ним возник Бурсали. Глаза широко раскрыты, одежда в беспорядке, перегар — как обычно.
— Вы не стучите? — удивился Уилсон.
— Я не мог, — ответил доктор. — В этом доме нет дверей. Вытирайтесь и одевайтесь. Вам кое-что нужно видеть.
— Мы идем в город?
— Да.
Уилсону еще не доводилось бывать в городе лачуг вечером. Сам доктор предостерегал его от этого мероприятия.
— А разве не опасно? Доктор отмахнулся:
— При всех тех микробах, что здесь благоденствуют, и дышать опасно.
По темным неухоженным улицам Бурсали привел Уилсона к невольничьему рынку. Оказавшись за колючей проволокой, Уилсон обратил внимание на скопление людей около барака. Одни мужчины в деловых костюмах толпились у распахнутой двери, другие стояли поодаль небольшими группами и тихо переговаривались. Из барака лился яркий белый свет. Уилсон услышал чихание и треск генераторов. В воздухе резко пахло бензином.
— Что происходит?
— Ночной бал, — пояснил Бурсали. — А я доктор по вызову на тот случай, если кто-нибудь подвернет ногу. Идемте.
Внутри ангар освещался прожекторами, укрепленными на стропилах. Воняло потом, смолой и дезинфекцией, прямо как в школьном спортзале. Зрительская трибуна располагалась вдоль стены, деревянная платформа перед ней была с баскетбольную площадку. Уилсон и доктор остановились сбоку от трибуны, футах в тридцати от помоста. Вскоре Уилсону жутко шибануло в нос.
— Они выходят из камер, — сказал доктор. — Вы чувствуете их запах. Отдрайте барак сверху донизу, обработайте самыми мощными химикатами, все равно он будет вонять. Верь я в Бога, сказал бы, что вообще весь этот остров смердит аж до райских врат.
Зрительскую трибуну начали заполнять европейцы (чисто выбритые лица как полумесяцы над белыми сорочками и одноцветными галстуками), японцы (в руках неизменные калькуляторы), арабы (новомодные костюмы, на пальцах бриллиантовые кольца). Послышался приглушенный говор на универсальном языке, принятом в деловых кругах.
Привели первую партию рабов: десять молодых бупандийцев, прикованных друг к другу цепями из нержавеющей стали, кольца цепей в свете прожекторов блестели подобно монетам. Уилсон увидел отчаяние в глазах африканцев, почувствовал запах ужаса, волнами исходивший от черных тел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Когда освещение слегка изменилось, здоровенная негритянка принесла поднос с супом, щедро заправленным специями, с хлебом и терпким молоком, по-видимому, козьим. Некоторое время спустя явился доктор, от него опять пахло перегаром. Он осмотрел глаза Уилсона, измерил пульс и прослушал легкие.
— Сегодня вы едите, — отметил доктор, прижимая пальцем пульсирующую вену у себя на носу. — Это хорошо. И выглядите значительно лучше.
— Спасибо. А что со мной? — поинтересовался Уилсон.
— Раз вы предлагаете поговорить, значит, не будете против, если я приготовлю что-нибудь выпить?
Прежде чем Уилсон успел ответить, доктор исчез. Вернулся он, держа в руке стакан розового джина со льдом.
— Я бы и вас угостил, но в вашем положении… — Он с жадностью сделал большой глоток и вытер губы тыльной стороной руки. — Вот почему мне нравится работать здесь, на холме. Великолепная выпивка. Найти хороший напиток там, внизу, трудно.
— Ладно, — смирился Уилсон.
Доктор допил джин и поставил стакан на инкрустированный стол.
— У вас была разновидность лихорадки денге, распространенной в экваториальном поясе Африки. Туземцы называют ее кадинге пвепе, буквально «окоченевшее колено», она поражает коленные суставы — учтите, недельку-другую вы будете ходить как на шарнирах. Разновидность, которую вы подхватили, я назвал своим именем — денге Бурсали. Похоже, она отличается от лихорадки, распространенной на континенте, и существует только на этом проклятом острове. Переносится она вирулентной бактерией. Помимо прочего, она воздействует на нервную систему, особенно на последних стадиях, если не применять надлежащее соотношение мочегонных средств и антибиотиков, что также является весьма необычным. Мне хотелось бы написать статью на эту тему для какого-нибудь медицинского журнала, но… — Доктор пожал плечами в сугубо галльской манере. — Я здесь на положении пленного, пираты не позволяют мне публиковаться.
Уилсон перевел взгляд на потолок, пытаясь разобраться в сущности сказанного.
— Сколько времени я был без памяти?
— Около месяца. Вы были в полном бреду, когда вас доставили сюда. Теперь вы снова здоровы, благодарение Богу. Иначе не сносить бы мне головы.
Уилсон было заулыбался, но потом понял, что доктор отнюдь не шутит, и смахнул улыбку:
— Да что вы…
Бурсали взял пустой стакан, посмотрел внимательно на тающие кубики льда и со вздохом поставил на стол:
— Ваша любовница Пейдж высказалась по этому поводу очень ясно. Она ушла в рейд вместе с отцом — это последняя возможность перед началом сезона дождей — и оставила вас на моем попечении. «Если он не поднимется до моего возвращения», — сказала она и провела рукой по шее. Уверяю вас, это не дурная шутка. Прежний доктор, Рейми, неправильно диагностировал злокачественную опухоль, и вы знаете, что они сделали с ним?
— Нет.
— Они закопали бедолагу по шею, измазали лицо медом и вывалили кучу красных муравьев.
— О Боже! — простонал Уилсон.
— Рейми выжил, — успокоил его доктор, — но уже никогда не был таким, как раньше. Я буду навещать вас ежедневно, хотя бы только для того, чтобы убедиться, что вы не наступили на осколок стекла или не простудились, описавшись в кровати.
После ухода доктора Уилсон уставился в потолок. Мысли неприятно путались. По потолку полз большой плоский таракан, он добрался до влажного места, плюхнулся на туалетный столик, чуть-чуть полежал на спине, перебирая лапками, и затих. Уилсон задремал. Во сне он увидел оранжевую обезьянку, она сидела на карнизе за противомоскитной сеткой, и ветерок с моря слегка шевелил шелковистую шерстку.
6
Дом, стоявший на склоне холма, был покрашен в землисто-красный и горчично-пастельный цвета. Низкие потолки навевали воспоминания о корабельном трюме. На верхнем этаже находились гостиная, обставленная мебелью восемнадцатого века, комната с мраморной ванной, рассчитанной по крайней мере на двух человек, и гардеробная, набитая до отказа одеждой Крикет. Спальня, кухня и столовая занимали первый этаж. Внутренний дворик под бело-зеленым полосатым тентом был обставлен садовой мебелью из гнутого железа. За огромными тропическими цветами в глиняных горшках виднелся то голубой, то коричневый, то зеленый залив. Когда ветер дул с Атлантики, можно было воображать, что там, у подножия холма, расположена живописная деревушка Французской Ривьеры, а не вонючее скопление бедных лачуг. За исключением негритянки-поварихи, в доме никого не было. Поэтому Уилсон, сидя в садовом кресле и потирая онемевшие колени, с нетерпением ожидал визита Бурсали.
Доктор обычно заходил утром за пару часов до полуденной жары. Сегодня он успел опрокинуть один за другим три стакана розового джина и к одиннадцати часам уже был в стельку пьян. Он слонялся по дворику, натыкаясь на железную мебель и норовя разбить тот или иной цветочный горшок. Уилсон начал беспокоиться. Тем не менее доктор снова наполнил стакан и, расплескивая джин, словно подчеркивая значимость предстоящего высказывания, протянул руку в сторону города:
— С большого расстояния можно найти панораму вполне романтичной.
— Вообще-то нет, — ответил Уилсон. Доктор проигнорировал возражение:
— Бедность всегда романтична издалека. В следующий раз, прежде чем угодить в дерьмо, возьмите микроскоп и посмотрите, на что наступаете. Сейчас вокруг вас кишат бактерии. Африка — мать всех болезней, друг мой! За шесть лет плена я видел элефантизм, гепатит, дизентерию, малярию, менингит, скарлатину, желтую лихорадку, тиф, бери-бери, острую депрессию, цингу, туберкулез, холеру, бубонную чуму, легочную чуму, десять разных мутаций СПИДа, денге, даже синдромы Эбола и Бларха, не говоря уже о гриппах, обычных лихорадках, рахитах и сумасшествии. Все эти хвори не поддаются обычным лекарствам. Рай для вирусологов, можно сказать. Впрочем, я не вирусолог, я кардиолог.
Бурсали, швейцарец по рождению, получил образование в университете Лозанны и в медицинском колледже при Мичиганском университете. После пятнадцати лет успешной практики в Лондоне и Женеве ему надоели богатые пациенты с их сердечными недугами, и он решил посвятить один год благотворительной работе в госпитале Красного Креста «Сестры милосердия» в Тананариве на острове Мадагаскар. Малагасийцы, которые в основном питались солониной, кокосовым маслом и орехами макассар, чаще других народов страдали от сердечно-сосудистых заболеваний.
— Понимаете, я привык к чистеньким швейцарским кантонам, где в двадцать один час все уже находятся в постелях, к сосновым лесам, где подлесок аккуратно убирается с глаз долой. В Женеве, как вы, возможно, слышали, в одном из парков бесплатно раздают шприцы нескольким десяткам любителей героина. Эти люди не просто наркоманы, а швейцарские: они делают себе инъекции прямо в парке около восьми часов вечера и бродят по травке примерно до полуночи. Но утром, когда дети идут в школы, парк безупречно чист. Шприцы, ампулы и ложки собраны и выброшены на свалку не работниками городской санитарной службы, а самими наркоманами. Это Швейцария, понимаете?
Уилсон сказал, что понимает.
— В конце концов это чистоплюйство надоело мне, и я отправился на Мадагаскар, место вполне экзотическое, согласитесь. Там каждый октябрь туземцы откапывают своих мумифицированных предков, обедают с ними, ходят на танцы, возят их в такси, спят с ними. Я видел все это собственными глазами. На Мадагаскаре приобрел много хороших друзей и вообще очень интересно проводил время. Но вот что я вам скажу: Мадагаскар — это отнюдь не самое удобное место для жизни, и уже через два года я понял, что нуждаюсь в длительном отпуске. Мы с друзьями наняли арабскую дау и попытались попасть через проливы в Занзибар. На полпути к цели дау взяли на абордаж пираты со «Шторм кар». Я остался в живых, потому что Братству требовался доктор. Моих же друзей привязали к поручням и утопили вместе с дау. Я слышал, как они взывали о помощи, но помочь ничем не мог.
Доктор опустил взгляд. Щеки, красневшие ранее от выпитого джина, побледнели. Внезапно, словно протрезвев, он вылил остатки джина в ближайший горшок с цветами и целую минуту стоял, глядя вдаль, положив руки в карманы халата. Потом он повернул к Уилсону лицо, похожее на гипсовую маску.
— Тюрьме не обязательно иметь четыре стены и решетки на окнах, чтобы быть таковой, — сказал Бурсали. — Скоро вы это поймете и тоже начнете пить, как я, как все в этом райском уголке для монстров.
Что-то — горячий воздух или темное облако, закрывающее горизонт, — подсказало Уилсону, что доктор прав.
7
Окоченение в коленях прошло. Уилсон начал прогуливаться с доктором Бурсали по побережью. Сначала глаза не могли адаптироваться к нищете, но однажды утром, как-то вдруг, Уилсон привык к чужим страданиям. Горячий ветер гонял зловоние над островом, солнце лежало желтым грейпфрутом в нестерпимо голубой чаше неба. Как и предсказывал доктор, Уилсон пристрастился к спиртному.
Прямо у забора, который окружал невольничий барак, располагался деловой центр. Узкая улица жестяных пивных с открытым фасадом пересекалась с более широкой улицей борделей и прочих коммерческих предприятий: палаток менял, прилавков для торговли овощами, ломбардов и театра теней, где без перерыва давали что-то вроде спектакля «Панч и Джуди». Дважды в неделю старики, занимая часть тротуара, раскладывали на одеялах у грязных лавок руту — гигантские африканские турнепсы, главный продукт питания на острове. Мерой стоимости при купле-продаже служили раковины каури, американские сигареты и любые деньги, ценность которых определялась не номиналом, а размером и цветом. На большие красочно оформленные банкноты Италии и Франции продавалось больше руты, чем на американские «зеленые», хотя те были раз в десять дороже.
Уилсон с доктором проводили по нескольку часов ежедневно в пивной, владельцем которой был экс-пират с Ямайки, называвший себя Беном Ганном в честь пирата из «Острова сокровищ». Рябой кусок фанеры на ржавых пятидесятигаллоновых бочках из-под моторного масла служил стойкой, упаковочные клети и пустые пятигаллоновые банки из-под краски притворялись стульями и столами. Наиболее ходовым товаром в этой забегаловке был «рамфустиан» — сногсшибательная смесь из местного пива, джина и чего-то типа хереса, изготавливаемого здесь из дикорастущих ягод. Грязная пластиковая молочная бутылка с этим зельем стоила полфунта раковин. Уилсон пил «рамфустиан» из щербатой кофейной чашки без ручки. Доктора хорошие манеры не волновали: он лакал прямо из горла. На другой стороне улицы играл бупандийский тинка-джаз, расположившийся на подмостках, сооруженных из старых шин и картонных ящиков. Веселая ритмичная музыка поднималась вместе с горячим воздухом в такое же небо.
Уилсон слушал музыку, глядя на многолюдную улицу. В послеполуденный час пивная была пуста, если не считать пары негров, упившихся до потери сознания и лежавших ничком на грязном полу. Бен Ганн восседал за стойкой на трехногом стуле, покуривая марихуану. Глаза у него были красные. Неровные, вселяющие ужас пучки волос перехватывала матерчатая лента. Нездоровая кожа имела оттенок пережаренного кофе. Тараканы размером с ладонь Уилсона беспрепятственно бегали по стойке: Бен Ганн не обращал на них никакого внимания.
Бурсали, заверив Уилсона в том, что лихорадка денге лишь временно поражает печень, заказал очередную бутылку «рамфустиана». У доктора в рваном саквояже, скрепленном скотчем, лежали около десяти фунтов раковин и несколько итальянских банкнот. Он крепко держал сумку между ног.
— Я вам говорил, на этом острове нечего делать, кроме как пить, — сказал он Уилсону.
— Возможно, вам, — ответил Уилсон. — Но я уберусь отсюда, как только вернется Крикет.
Бурсали потряс головой:
— Несбыточная надежда. Тридцать Капитанов не позволят вам уйти. Этот остров — секрет международного значения. Вы когда-нибудь видели в «Нью-Йорк тайме» заголовок типа «У берегов Африки обнаружен пиратский рай. Работорговля — процветает»? И не увидите. Если он, паче чаяния, появится, декадентские сообщества Запада вынуждены будут что-то предпринять. А это не понравится определенным кругам Европы, Америки и Японии, которые зарабатывают здесь большие деньги.
— Я до сих пор с трудом в это верю. — Уилсон махнул рукой в сторону поглощенного активной деятельностью порта. — Пираты! Тысячи пиратов. А «Тридцать Капитанов» вообще звучит как цитата из «Джилберта и Салливана». Кто они такие? Откуда пришли?
— Это нищие и бродяги со всего света, — пояснил Бурсали, — затравленные члены всех запрещенных партий, отчаянные смельчаки всех национальностей. В том, что они здесь собрались, нет ничего удивительного; эти осиные гнезда появляются как грибы после дождя на окраинах мира. Вспомните семнадцатый век: великая пиратская республика в Порт-Ройал на Ямайке, девятнадцатый век: Кампеш и Ки-Уэст. Пираты рангом ниже капитана могут «завязать» только на Четырех Саблях. На противоположной стороне острова есть нечто вроде санатория для состарившихся морских разбойников — небольшая деревня с серным источником. Они ее называют Пеглег-Бей. Если кто-то выразит желание пожить в другом месте, то найдет его на дне морском.
— Этот человек прав, — подал голос Бен Ганн из-за стойки. — Наше место на Четырех Саблях. А когда мы умрем, могилой нам станет море. Таков устав, парень. Что пиратов, что пленников — всех за борт.
— Но вы, Уилсон, другое дело, — добавил Бурсали шепотом. — Страшно сказать, до чего другое. Боюсь, до отставки вам не дожить.
У Уилсона, как всегда, по спине побежали мурашки.
— О Боже…
— Конечно, это меня не касается, но, насколько я слышал, насчет вашей любовницы Пейдж есть договоренность.
— Да, парень, она женщина Португи, — сообщил Бен из-за стойки. — Португи больше не с кем трахаться.
— Заткнись, Бен, — приказал доктор.
— Он председатель совета Тридцати Капитанов, он…
— Нет! — Уилсон стукнул кулаком по столу. — Я не хочу знать. Что бы там ни было.
Доктор пожал плечами, мол, не хочешь — не надо.
— Тот, кого не волнует, что небо вот-вот упадет ему на голову, умный человек, — изрек Бен Ганн, — ибо никакая шляпа не спасет его от удара.
8
Прошло три дня.
Уилсон принимал холодную ванну. Неожиданно перед ним возник Бурсали. Глаза широко раскрыты, одежда в беспорядке, перегар — как обычно.
— Вы не стучите? — удивился Уилсон.
— Я не мог, — ответил доктор. — В этом доме нет дверей. Вытирайтесь и одевайтесь. Вам кое-что нужно видеть.
— Мы идем в город?
— Да.
Уилсону еще не доводилось бывать в городе лачуг вечером. Сам доктор предостерегал его от этого мероприятия.
— А разве не опасно? Доктор отмахнулся:
— При всех тех микробах, что здесь благоденствуют, и дышать опасно.
По темным неухоженным улицам Бурсали привел Уилсона к невольничьему рынку. Оказавшись за колючей проволокой, Уилсон обратил внимание на скопление людей около барака. Одни мужчины в деловых костюмах толпились у распахнутой двери, другие стояли поодаль небольшими группами и тихо переговаривались. Из барака лился яркий белый свет. Уилсон услышал чихание и треск генераторов. В воздухе резко пахло бензином.
— Что происходит?
— Ночной бал, — пояснил Бурсали. — А я доктор по вызову на тот случай, если кто-нибудь подвернет ногу. Идемте.
Внутри ангар освещался прожекторами, укрепленными на стропилах. Воняло потом, смолой и дезинфекцией, прямо как в школьном спортзале. Зрительская трибуна располагалась вдоль стены, деревянная платформа перед ней была с баскетбольную площадку. Уилсон и доктор остановились сбоку от трибуны, футах в тридцати от помоста. Вскоре Уилсону жутко шибануло в нос.
— Они выходят из камер, — сказал доктор. — Вы чувствуете их запах. Отдрайте барак сверху донизу, обработайте самыми мощными химикатами, все равно он будет вонять. Верь я в Бога, сказал бы, что вообще весь этот остров смердит аж до райских врат.
Зрительскую трибуну начали заполнять европейцы (чисто выбритые лица как полумесяцы над белыми сорочками и одноцветными галстуками), японцы (в руках неизменные калькуляторы), арабы (новомодные костюмы, на пальцах бриллиантовые кольца). Послышался приглушенный говор на универсальном языке, принятом в деловых кругах.
Привели первую партию рабов: десять молодых бупандийцев, прикованных друг к другу цепями из нержавеющей стали, кольца цепей в свете прожекторов блестели подобно монетам. Уилсон увидел отчаяние в глазах африканцев, почувствовал запах ужаса, волнами исходивший от черных тел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31