И жизнь твоя отличалась от моей. Только и всего.
— Отличалась? Да моя жизнь была адом. — Слова прозвучали как констатация факта, а не как жалоба.
Уилсон коснулся Крикет, но она стряхнула его ладонь.
— А как насчет моря? Мне казалось, ты любишь его, — промолвил Уилсон, не зная, что еще можно сказать.
— Не будь идиотом! — отрезала Крикет и вдруг повернулась и положила голову ему на плечо. — Извини. — Она быстро погладила его по груди, будто нервный зверек пробежал. — Пойми, я пытаюсь стать другим человеком. Я была слишком агрессивной, добиваясь лучшей жизни, и очень одинокой. Я совершила несколько поступков, которые не дают мне спать по ночам.
— Какие, например? — По затылку Уилсона пробежали мурашки.
Крикет пожала плечами:
— Потом. Когда ты меня поближе узнаешь.
— Куда уж ближе! Ты что, переспала со всем экипажем какого-нибудь трампа? Или убила кого-нибудь?
— Секс. Велика важность! До того как мы ушли в плавание, ты спросил: зачем ты мне на море? Тогда я тебе ответила, сам помнишь что. Вот еще одна причина: мне нужен кто-то, кому можно доверять, иначе у меня все внутри высохнет. Тебя грызла своя печаль, и я решила, что ты способен понять чужую.
Уилсон согласно кивнул:
— Это предчувствие беды.
Объяснение Крикет его не удивило. Он знал: невротическое состояние, которое делает его жизнь невыносимой, привлекает к нему лиц противоположного пола. Некоторые женщины слетаются на чувство страха перед неизвестностью, как пчелы — на мед.
— Мне знакомо это чувство, — сказала Крикет, и Уилсону показалось, будто она действительно поняла, о чем речь. — Ты готов потерять все в любой момент. Вот почему ты такой хороший игрок.
Уилсон с минуту поразмышлял и ответил:
— Возможно.
13
Во второй половине дня они впервые за двое суток оделись и сошли вниз в поисках пищи.
Консьержка, дремавшая в кресле над тем же номером «Островного курьера», подняла сердитый взгляд и указала пальцем на неряшливое, написанное от руки объявление, которое висело над ней.
— Мы опоздали на завтрак и ленч, — пояснила Крикет. — Обед будет только через четыре часа, до того — никакой еды. Таковы правила заведения.
— О Боже! — расстроился Уилсон. — Четыре часа. Сомневаюсь, что вытерплю так долго.
Крикет кивнула, сощурила глаза и повернулась к старухе. Произошел обмен мнениями на португальском языке, перешедший в спор, Крикет была неумолима. Наконец женщина сдалась, тяжело встала с кресла, к которому навек прилип отпечаток ее костлявой задней части, и с грохотом ушла на кухню через тяжелую дверь справа. Крикет и Уилсон последовали за ней.
— Что ты ей сказала? — спросил Уилсон шепотом.
— Я сказала, что, если она нас не накормит, я разобью ей морду, — ответила Крикет.
Кухня оказалась большой, приятной на вид и хорошо освещенной комнатой с камином, белой газовой плитой и широкой, когда-то модной скамьей вдоль стены. На плите что-то кипело в горшках, источая аппетитный запах. Стеклянная дверь вела в красивый садик, поросший мхом, в центре которого стояла щербатая гипсовая русалка, блестящая от дождя.
— Ей, кажется, там холодно, — пошутил Уилсон. Крикет ничего не ответила.
Они сели за кафельный стол. Консьержка наложила из кипящих горшков в керамические миски нечто съестное, поставила миски на стол и ушла. Крикет принесла из серванта тарелки, столовые приборы, бутылку вина и хлеб. «Нечто» оказалось очень вкусным супом из рыбы (головоногих и моллюсков), португальскими сосисками и рисом, сдобренным шафраном. Красное вино называлось «Вердельон», согласно этикетке оно в свое время поставлялось царям.
— Великолепно, — сказал Уилсон с набитым ртом. Крикет, слишком занятая едой, промолчала. Утолив голод, они принялись за вино. Уилсон знал: хорошая еда и выпивка вызывают у Крикет желание исповедаться.
— Расскажи что-нибудь еще, — попросил Уилсон, наполняя ее стакан.
— О чем?
— О себе.
— Тебе в самом деле интересно? — Голос у Крикет дрогнул.
— Да.
— Я доставляла много беспокойства в прошлом, — начала она, чуть помедлив. — Я связалась с очень дурной компанией в первый же год нашего пребывания на Пальметто-Хай. Ты знаешь эту публику: пижоны, раздутые от пива, засранцы, гоняющие очертя голову на машинах… Но поскольку это был остров, гоняли они на быстроходных катерах и заодно занимались контрабандой сигарет. Несколько раз я убегала из дома — один раз в Новый Орлеан и один раз в Майами, имела несколько приводов в отделы детской преступности за мелкое хулиганство и пьянство. Ты, похоже, считаешь, что я слишком быстро взрослела. Во всяком случае, мои родители никак не могли справиться со мной, и отец решил, что самое лучшее — это отправить меня в море.
Когда мне исполнилось пятнадцать лет, он устроил меня рядовым матросом на «Иисус Любек», ржавую грузовую посудину с портом приписки в Ригала, Бупанда. Владелец судна был хорошим приятелем отца, все его звали Португи, он довольно удачливо играл, часто делал большие ставки в заведении Мазепы. В том году Португи не везло, и он решил стать капитаном, уплыть куда подальше от карт. Первая моя служба выдалась очень трудной. Прямо-таки изнурительной. Она-то и угробила мои руки. Португи заставлял меня выполнять самую тяжелую работу на верхней палубе в любую погоду. Да и сам он был непредсказуемым ублюдком, много курил опиума — черную липкую массу, которую получал горшками из Таиланда. По договоренности я была отдана ему на четыре года, как считалось — «под его покровительство». Ну и странный же был это человек! Слишком умный для жизни на море: говорил на шестнадцати языках. Трезвого, его одолевала скука, и однажды он надумал повысить мой образовательный уровень. Видите ли, после восьмого класса я пропустила много уроков.
Его каюта была забита книгами. У него была вся английская, французская, португальская и испанская классика. Мы занимались по четыре с половиной часа в день. И так каждый день в течение трех лет. Может быть, поэтому я до сих пор так ненавижу книги. Греческий язык в четыре утра, затем полновесная вахта, снова порция учебы и два часа на сон. Тем не менее до отплытия на этой посудине я едва могла осилить газету. Четыре года спустя я читала на языке оригинала Аристотеля и Платона, Данте, Шекспира, Байрона. Последнего он особо почитал. Ненавижу Байрона.
В один прекрасный день Португи решил, что обучил меня всему тому, что знал сам, пора отдать меня в настоящую школу. Я обомлела. Единственное, кем я хотела быть, — это матросом. Так я ему и сказала. И все-таки на обратном пути из Африки он поменял курс на северо-северо-восток. Мы зашли в гавань Нью-Йорка и пришвартовались у старого причала номер 26, который в свое время принадлежал компании «Флаинг клауд лайн». Сойдя на берег, он взял такси и повез меня по Вест-Сайдскому шоссе к колледжу Святой Марии-Цветочницы, около которого и оставил с вещами. Прямо на тротуаре.
Крикет допила остаток вина и пристально посмотрела на влажный садик. Мох был невообразимо зелен и выглядел мягче любой перины.
— Продолжай… — возвратил ее Уилсон к разговору.
— Я проторчала в Святой Марии-Цветочнице два года, счета за мое пребывание оплачивал Португи. Это было ужасно, гораздо хуже того, что я испытала на судне. Меня презирали, унижали. Это заведение было не столько колледжем, сколько курсами по ликвидации неграмотности для богатых и глупых нью-йоркских недорослей, которые умеют так унизить простую девушку, что она чувствует себя с ног до головы в дерьме. Я очень отличалась от них по происхождению. Сначала занюханный островок посреди Мексиканского залива, потом трамп.
По-моему, богачи — самые жестокие люди на свете, благодаря этому качеству они и получают свои деньги. Девицы быстро поняли, с кем имеют дело. Меня выдали руки, они были как у служанки из романа восемнадцатого века, притворяющейся аристократкой. Я массировала их, делала маникюр. Но что толку? Характер ведь не изменишь. Я девушка крупная и легковозбудимая. Едва заслышав что-нибудь обидное, хотя бы легкий писк, я била в морду. «Видишь этот кулак?» — спрашивала я у поганки и пускала его в ход. В итоге со мной перестали разговаривать, окружили полным молчанием.
Тогда моему терпению пришел конец. Я обчистила коробку для сбора пожертвований в пользу бедных, наполненную подаяниями жирных свиней-родителей, и сбежала. Я занесла свое имя на доску нью-йоркского яхт-клуба и укрылась в дешевом мотеле в Ньюарке. Там я дождалась места на яхте, идущей в Вальпараисо. Только шесть месяцев спустя, на борту яхты, в штормовую погоду, я почувствовала себя снова в безопасности. Ветер завывал, яхта ныряла в волны, а я смеялась во все горло. Экипаж решил, что я спятила. Но, скажу тебе прямо, для меня все было лучше, даже гибель в морской пучине, чем девки из Святой Марии-Цветочницы.
14
Вино кончилось. Уилсон и Крикет отправились погулять по улицам городка. Ангра при слабом свете фонарей казалась воплощенной мечтой. Здания, выдержанные в пастельных тонах, неясно проглядывали сквозь туман и моросящий дождь. Уилсон и Крикет спустились в Нижний город и прошлись по торговым рядам.
В витринах ресторанов висели копченые сосиски и тушки уток. У металлических стоек кафе стояли рыбаки в толстых промасленных свитерах с высокими завернутыми воротниками. Рыбаки внимательно смотрели сквозь толстое стекло на тяжело нависшее небо, и глаза у них были такими же темными, как воды зимнего океана. Крикет сильнее прижалась к Уилсону. Вместе с дождем в город нагрянул холод. Уилсон сжал твердую руку Крикет своей мягкой. Мир — жесток, и все это знают.
Они зашли в бар, эмблемой которого служила русалка. Зал был полон рыбаками и пьяными фермерами из окрестных деревень. Старый пол заведения покоробился, белые стены превратились в серые из-за многолетнего воздействия табачного дыма. Уилсон облюбовал темный уголок, где стойка бара повторяла изгиб стены, и заказал две порции ликера из инжира, растущего в изобилии на острове. Ликер был такой же горький и крепкий, как спиртное из зерновых.
Уилсон опрокинул стопку и постучал себя по груди:
— Ух ты.
Крикет также быстро выпила свою порцию, но без комментариев. Поставив стакан на поцарапанную металлическую стойку, она сказала:
— Отвернись.
— Что?
— Я не хочу, чтобы ты смотрел на меня, когда я буду говорить.
Удивленный Уилсон покорился. Крикет наклонилась к его уху и торопливо зашептала. Серьезные слова отозвались в его сердце мрачной нотой.
— Что бы ни случилось во время следующего этапа нашего путешествия, ты должен держаться меня, — сказала Крикет. — Ты должен держаться меня и делать все точно так, как я скажу.
Уилсон попробовал повернуться к ней, но она опустила руки ему на плечи и удержала в прежнем положении — носом к стене.
— О чем ты говоришь? Что должно случиться? — запаниковал Уилсон.
— Тихо! Никаких вопросов! Разговаривая с тобой сейчас, я не оправдываю доверия, что может означать для меня смерть. Если ты не готов претерпеть небольшие неприятности, если у тебя слабые нервы, если ты можешь уйти, не оборачиваясь, то сейчас у тебя есть шанс сделать это.
Уилсон напрягся, во рту у него мгновенно пересохло. Обычное предчувствие завопило: «Спасайся!» Но Уилсон не шелохнулся. Он подумал: «А вдруг внутренний голос смеется надо мной, толкает в это самое несчастье?»
— Крикет…
Ее хватка стала крепче, а тон мягче:
— Никаких вопросов. Если хочешь расстаться со мной, уходи сейчас. У нас была парочка восхитительных дней, многие люди лишены и этого. Ты можешь вернуться в пансион, упаковать вещи и утренним рейсом улететь обратно в Штаты. Если у тебя нет денег, я дам немного. Но если хочешь остаться, то просто повернись и поцелуй меня. Да-да, подыши спокойно и принимай решение. Я знаю, это нечестно, но другого выхода у меня нет.
Плечи Уилсона поникли помимо его воли, дыхание участилось. Внезапно он услышал, как вокруг разговаривают и смеются мужчины, как аккордеонист в углу наигрывает «Испанскую леди». Все это слилось у него в ушах в непрерывное жужжание. Он сомкнул веки и попытался заглянуть во тьму будущего, но ум не сумел проникнуть сквозь облако неизвестности. Где-то поблизости звякнул стакан. Уилсон машинально повернулся, обнял Крикет и поцеловал ее в губы.
Часть третья
ДОЧЬ ПИРАТА
1
Через двенадцать часов после выхода из белой гавани Ангра-ду-Эроизму, сразу же после того как яхта миновала голые скалы Формигаш, небо окрасилось цветом засохшей крови, а море стало коричневым и бугорчатым, как панцирь черепахи.
— За тридцать лет плавания я ни разу не видел небо голубым, — мрачно заметил капитан. — А уж когда оно становится вот таким, жди неприятностей. Должно случиться что-то из ряда вон выходящее, то, что заносят в книги рекордов. Настоящее смертоубийство.
«Компаунд интерест» под ударами ветра испытывала то бортовую, то килевую качку. Паруса Майлара тревожно трепетали. Внезапно коротковолновый диапазон передатчика наполнился сигналами бедствия: терзаемые страхом люди взывали о помощи открытым текстом на разных языках. Со стороны Серенгети через Атлантический океан двигался атмосферный фронт с дождями, градом и ветром ураганной силы, воздвигая мощный серый барьер дурной погоды шириной в тысячу миль и длиной в две тысячи. Капитан приложил ухо к приемнику, когда бешено застучала морзянка, потряс головой и отключил аппарат:
— Теперь нам ничего не остается, как идти вперед. Ураган прет прямо на нас. Если повернем в Ангру, он все равно нас догонит. Давайте поставим «пузырь» и посмотрим, на что способна эта посудина.
Они сняли с октаэдра брезент, защищавший от непогоды, вручную убрали паруса и запустили двигатели. Потом вместе с Крикет спустились в трюм, достали восемь плексигласовых секций и привинтили к штурманской рубке.
«Компаунд интерест» стала водонепроницаемой, как подводная лодка. Система очистки воздуха включилась и успокаивающе загудела. Задраенные люки поделили яхту на три герметичных отсека, причем в каждом отсеке имелся запас питьевой воды, сублимированных продуктов и аварийный радиомаяк. Если, не приведи Господи, яхта разломится, отсеки смогут держаться на воде самостоятельно, посылая с помощью радиомаяков сигнал о бедствии в радиусе пятисот миль.
Штурманский восьмиугольник с задраенным нижним люком тоже превращался в автономное микросудно. Он был снабжен двигателем типа «подводное крыло» (фирма «Ньюленд марин», Санта-Барбара), работающим на сжатом газе и рассчитанным на три тысячи миль пути. В случае кораблекрушения рубка отделилась бы от тонущих обломков и достигла Африки — эдакий маленький пузырь, начиненный ультрасовременной техникой.
2
Лампы дневного света окрашивали помещение в зеленоватый ядовитый цвет. На неотделанной панелями перегородке висел итальянский календарь, к которому никто не удосужился прикоснуться с июля.
Каюта для инструктажа экипажа являла собой душный тесный чулан со столом, покрытым щербатым огнеупорным пластиком, и скамьей, обитой грубым зеленым сукном.
Уилсона отправили сюда, как только на яхту обрушился шторм. Дела никакого не поручали, велели просто сидеть и пережидать непогоду. Уилсон вынул из спортивной сумки «Историю упадка и разрушения Римской империи» Гиббона — обветшалое однотомное издание, приобретенное у букиниста в Бенде, пристегнулся ремнями к скамье и занялся чтением. Вскоре от мелкого шрифта у него устали глаза, но он не обратил на это внимания. Многие недели непрерывного физического труда пробудили в нем духовную жажду, столь характерную для него в прошлой жизни, вспоминаемой теперь как сон.
За толстыми полимерными ребрами трюма было слышно, как об яхту колотят огромные волны. Порой судно уходило под воду, а Уилсон парил среди императоров, убийств, акведуков, варваров, дорог, которые и в те времена все вели в Рим, жестоких проделок судьбы, центурионов, совершающих подвиги, куртизанок и рабов. На протяжении двадцати двух сотен страниц и четырнадцати часов шторма великий город пытался преодолеть хаос, который творила история. Наконец от Рима не осталось ничего, кроме руин и нематериального стержня — идеи порядка.
Уилсон закрыл книгу и обнаружил в каюте вьетнамца. Тот без всяких ремней прямо сидел на скамье, раскладывал пасьянс и курил сигареты без фильтра «Голуа блё», доставая из помятой пачки. Пепел Нгуен не стряхивал, а ждал, когда упадет сам по себе, достигнув критической величины в дюйм. При бортовой качке Нгуен наклонялся в сторону, подобно гироскопу на веревочке.
Что касается карт, уложенных в аккуратные ряды, они какой-то чудесной силой удерживались на месте.
— Ну и как вы себя чувствуете? — спросил Уилсон, когда вновь обрел способность сосредотачиваться на чем-то еще, кроме печатного слова. Он заметил у Нгуена мешки под глазами от бессонной ночи. — Все горшки и сковородки надраены?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Отличалась? Да моя жизнь была адом. — Слова прозвучали как констатация факта, а не как жалоба.
Уилсон коснулся Крикет, но она стряхнула его ладонь.
— А как насчет моря? Мне казалось, ты любишь его, — промолвил Уилсон, не зная, что еще можно сказать.
— Не будь идиотом! — отрезала Крикет и вдруг повернулась и положила голову ему на плечо. — Извини. — Она быстро погладила его по груди, будто нервный зверек пробежал. — Пойми, я пытаюсь стать другим человеком. Я была слишком агрессивной, добиваясь лучшей жизни, и очень одинокой. Я совершила несколько поступков, которые не дают мне спать по ночам.
— Какие, например? — По затылку Уилсона пробежали мурашки.
Крикет пожала плечами:
— Потом. Когда ты меня поближе узнаешь.
— Куда уж ближе! Ты что, переспала со всем экипажем какого-нибудь трампа? Или убила кого-нибудь?
— Секс. Велика важность! До того как мы ушли в плавание, ты спросил: зачем ты мне на море? Тогда я тебе ответила, сам помнишь что. Вот еще одна причина: мне нужен кто-то, кому можно доверять, иначе у меня все внутри высохнет. Тебя грызла своя печаль, и я решила, что ты способен понять чужую.
Уилсон согласно кивнул:
— Это предчувствие беды.
Объяснение Крикет его не удивило. Он знал: невротическое состояние, которое делает его жизнь невыносимой, привлекает к нему лиц противоположного пола. Некоторые женщины слетаются на чувство страха перед неизвестностью, как пчелы — на мед.
— Мне знакомо это чувство, — сказала Крикет, и Уилсону показалось, будто она действительно поняла, о чем речь. — Ты готов потерять все в любой момент. Вот почему ты такой хороший игрок.
Уилсон с минуту поразмышлял и ответил:
— Возможно.
13
Во второй половине дня они впервые за двое суток оделись и сошли вниз в поисках пищи.
Консьержка, дремавшая в кресле над тем же номером «Островного курьера», подняла сердитый взгляд и указала пальцем на неряшливое, написанное от руки объявление, которое висело над ней.
— Мы опоздали на завтрак и ленч, — пояснила Крикет. — Обед будет только через четыре часа, до того — никакой еды. Таковы правила заведения.
— О Боже! — расстроился Уилсон. — Четыре часа. Сомневаюсь, что вытерплю так долго.
Крикет кивнула, сощурила глаза и повернулась к старухе. Произошел обмен мнениями на португальском языке, перешедший в спор, Крикет была неумолима. Наконец женщина сдалась, тяжело встала с кресла, к которому навек прилип отпечаток ее костлявой задней части, и с грохотом ушла на кухню через тяжелую дверь справа. Крикет и Уилсон последовали за ней.
— Что ты ей сказала? — спросил Уилсон шепотом.
— Я сказала, что, если она нас не накормит, я разобью ей морду, — ответила Крикет.
Кухня оказалась большой, приятной на вид и хорошо освещенной комнатой с камином, белой газовой плитой и широкой, когда-то модной скамьей вдоль стены. На плите что-то кипело в горшках, источая аппетитный запах. Стеклянная дверь вела в красивый садик, поросший мхом, в центре которого стояла щербатая гипсовая русалка, блестящая от дождя.
— Ей, кажется, там холодно, — пошутил Уилсон. Крикет ничего не ответила.
Они сели за кафельный стол. Консьержка наложила из кипящих горшков в керамические миски нечто съестное, поставила миски на стол и ушла. Крикет принесла из серванта тарелки, столовые приборы, бутылку вина и хлеб. «Нечто» оказалось очень вкусным супом из рыбы (головоногих и моллюсков), португальскими сосисками и рисом, сдобренным шафраном. Красное вино называлось «Вердельон», согласно этикетке оно в свое время поставлялось царям.
— Великолепно, — сказал Уилсон с набитым ртом. Крикет, слишком занятая едой, промолчала. Утолив голод, они принялись за вино. Уилсон знал: хорошая еда и выпивка вызывают у Крикет желание исповедаться.
— Расскажи что-нибудь еще, — попросил Уилсон, наполняя ее стакан.
— О чем?
— О себе.
— Тебе в самом деле интересно? — Голос у Крикет дрогнул.
— Да.
— Я доставляла много беспокойства в прошлом, — начала она, чуть помедлив. — Я связалась с очень дурной компанией в первый же год нашего пребывания на Пальметто-Хай. Ты знаешь эту публику: пижоны, раздутые от пива, засранцы, гоняющие очертя голову на машинах… Но поскольку это был остров, гоняли они на быстроходных катерах и заодно занимались контрабандой сигарет. Несколько раз я убегала из дома — один раз в Новый Орлеан и один раз в Майами, имела несколько приводов в отделы детской преступности за мелкое хулиганство и пьянство. Ты, похоже, считаешь, что я слишком быстро взрослела. Во всяком случае, мои родители никак не могли справиться со мной, и отец решил, что самое лучшее — это отправить меня в море.
Когда мне исполнилось пятнадцать лет, он устроил меня рядовым матросом на «Иисус Любек», ржавую грузовую посудину с портом приписки в Ригала, Бупанда. Владелец судна был хорошим приятелем отца, все его звали Португи, он довольно удачливо играл, часто делал большие ставки в заведении Мазепы. В том году Португи не везло, и он решил стать капитаном, уплыть куда подальше от карт. Первая моя служба выдалась очень трудной. Прямо-таки изнурительной. Она-то и угробила мои руки. Португи заставлял меня выполнять самую тяжелую работу на верхней палубе в любую погоду. Да и сам он был непредсказуемым ублюдком, много курил опиума — черную липкую массу, которую получал горшками из Таиланда. По договоренности я была отдана ему на четыре года, как считалось — «под его покровительство». Ну и странный же был это человек! Слишком умный для жизни на море: говорил на шестнадцати языках. Трезвого, его одолевала скука, и однажды он надумал повысить мой образовательный уровень. Видите ли, после восьмого класса я пропустила много уроков.
Его каюта была забита книгами. У него была вся английская, французская, португальская и испанская классика. Мы занимались по четыре с половиной часа в день. И так каждый день в течение трех лет. Может быть, поэтому я до сих пор так ненавижу книги. Греческий язык в четыре утра, затем полновесная вахта, снова порция учебы и два часа на сон. Тем не менее до отплытия на этой посудине я едва могла осилить газету. Четыре года спустя я читала на языке оригинала Аристотеля и Платона, Данте, Шекспира, Байрона. Последнего он особо почитал. Ненавижу Байрона.
В один прекрасный день Португи решил, что обучил меня всему тому, что знал сам, пора отдать меня в настоящую школу. Я обомлела. Единственное, кем я хотела быть, — это матросом. Так я ему и сказала. И все-таки на обратном пути из Африки он поменял курс на северо-северо-восток. Мы зашли в гавань Нью-Йорка и пришвартовались у старого причала номер 26, который в свое время принадлежал компании «Флаинг клауд лайн». Сойдя на берег, он взял такси и повез меня по Вест-Сайдскому шоссе к колледжу Святой Марии-Цветочницы, около которого и оставил с вещами. Прямо на тротуаре.
Крикет допила остаток вина и пристально посмотрела на влажный садик. Мох был невообразимо зелен и выглядел мягче любой перины.
— Продолжай… — возвратил ее Уилсон к разговору.
— Я проторчала в Святой Марии-Цветочнице два года, счета за мое пребывание оплачивал Португи. Это было ужасно, гораздо хуже того, что я испытала на судне. Меня презирали, унижали. Это заведение было не столько колледжем, сколько курсами по ликвидации неграмотности для богатых и глупых нью-йоркских недорослей, которые умеют так унизить простую девушку, что она чувствует себя с ног до головы в дерьме. Я очень отличалась от них по происхождению. Сначала занюханный островок посреди Мексиканского залива, потом трамп.
По-моему, богачи — самые жестокие люди на свете, благодаря этому качеству они и получают свои деньги. Девицы быстро поняли, с кем имеют дело. Меня выдали руки, они были как у служанки из романа восемнадцатого века, притворяющейся аристократкой. Я массировала их, делала маникюр. Но что толку? Характер ведь не изменишь. Я девушка крупная и легковозбудимая. Едва заслышав что-нибудь обидное, хотя бы легкий писк, я била в морду. «Видишь этот кулак?» — спрашивала я у поганки и пускала его в ход. В итоге со мной перестали разговаривать, окружили полным молчанием.
Тогда моему терпению пришел конец. Я обчистила коробку для сбора пожертвований в пользу бедных, наполненную подаяниями жирных свиней-родителей, и сбежала. Я занесла свое имя на доску нью-йоркского яхт-клуба и укрылась в дешевом мотеле в Ньюарке. Там я дождалась места на яхте, идущей в Вальпараисо. Только шесть месяцев спустя, на борту яхты, в штормовую погоду, я почувствовала себя снова в безопасности. Ветер завывал, яхта ныряла в волны, а я смеялась во все горло. Экипаж решил, что я спятила. Но, скажу тебе прямо, для меня все было лучше, даже гибель в морской пучине, чем девки из Святой Марии-Цветочницы.
14
Вино кончилось. Уилсон и Крикет отправились погулять по улицам городка. Ангра при слабом свете фонарей казалась воплощенной мечтой. Здания, выдержанные в пастельных тонах, неясно проглядывали сквозь туман и моросящий дождь. Уилсон и Крикет спустились в Нижний город и прошлись по торговым рядам.
В витринах ресторанов висели копченые сосиски и тушки уток. У металлических стоек кафе стояли рыбаки в толстых промасленных свитерах с высокими завернутыми воротниками. Рыбаки внимательно смотрели сквозь толстое стекло на тяжело нависшее небо, и глаза у них были такими же темными, как воды зимнего океана. Крикет сильнее прижалась к Уилсону. Вместе с дождем в город нагрянул холод. Уилсон сжал твердую руку Крикет своей мягкой. Мир — жесток, и все это знают.
Они зашли в бар, эмблемой которого служила русалка. Зал был полон рыбаками и пьяными фермерами из окрестных деревень. Старый пол заведения покоробился, белые стены превратились в серые из-за многолетнего воздействия табачного дыма. Уилсон облюбовал темный уголок, где стойка бара повторяла изгиб стены, и заказал две порции ликера из инжира, растущего в изобилии на острове. Ликер был такой же горький и крепкий, как спиртное из зерновых.
Уилсон опрокинул стопку и постучал себя по груди:
— Ух ты.
Крикет также быстро выпила свою порцию, но без комментариев. Поставив стакан на поцарапанную металлическую стойку, она сказала:
— Отвернись.
— Что?
— Я не хочу, чтобы ты смотрел на меня, когда я буду говорить.
Удивленный Уилсон покорился. Крикет наклонилась к его уху и торопливо зашептала. Серьезные слова отозвались в его сердце мрачной нотой.
— Что бы ни случилось во время следующего этапа нашего путешествия, ты должен держаться меня, — сказала Крикет. — Ты должен держаться меня и делать все точно так, как я скажу.
Уилсон попробовал повернуться к ней, но она опустила руки ему на плечи и удержала в прежнем положении — носом к стене.
— О чем ты говоришь? Что должно случиться? — запаниковал Уилсон.
— Тихо! Никаких вопросов! Разговаривая с тобой сейчас, я не оправдываю доверия, что может означать для меня смерть. Если ты не готов претерпеть небольшие неприятности, если у тебя слабые нервы, если ты можешь уйти, не оборачиваясь, то сейчас у тебя есть шанс сделать это.
Уилсон напрягся, во рту у него мгновенно пересохло. Обычное предчувствие завопило: «Спасайся!» Но Уилсон не шелохнулся. Он подумал: «А вдруг внутренний голос смеется надо мной, толкает в это самое несчастье?»
— Крикет…
Ее хватка стала крепче, а тон мягче:
— Никаких вопросов. Если хочешь расстаться со мной, уходи сейчас. У нас была парочка восхитительных дней, многие люди лишены и этого. Ты можешь вернуться в пансион, упаковать вещи и утренним рейсом улететь обратно в Штаты. Если у тебя нет денег, я дам немного. Но если хочешь остаться, то просто повернись и поцелуй меня. Да-да, подыши спокойно и принимай решение. Я знаю, это нечестно, но другого выхода у меня нет.
Плечи Уилсона поникли помимо его воли, дыхание участилось. Внезапно он услышал, как вокруг разговаривают и смеются мужчины, как аккордеонист в углу наигрывает «Испанскую леди». Все это слилось у него в ушах в непрерывное жужжание. Он сомкнул веки и попытался заглянуть во тьму будущего, но ум не сумел проникнуть сквозь облако неизвестности. Где-то поблизости звякнул стакан. Уилсон машинально повернулся, обнял Крикет и поцеловал ее в губы.
Часть третья
ДОЧЬ ПИРАТА
1
Через двенадцать часов после выхода из белой гавани Ангра-ду-Эроизму, сразу же после того как яхта миновала голые скалы Формигаш, небо окрасилось цветом засохшей крови, а море стало коричневым и бугорчатым, как панцирь черепахи.
— За тридцать лет плавания я ни разу не видел небо голубым, — мрачно заметил капитан. — А уж когда оно становится вот таким, жди неприятностей. Должно случиться что-то из ряда вон выходящее, то, что заносят в книги рекордов. Настоящее смертоубийство.
«Компаунд интерест» под ударами ветра испытывала то бортовую, то килевую качку. Паруса Майлара тревожно трепетали. Внезапно коротковолновый диапазон передатчика наполнился сигналами бедствия: терзаемые страхом люди взывали о помощи открытым текстом на разных языках. Со стороны Серенгети через Атлантический океан двигался атмосферный фронт с дождями, градом и ветром ураганной силы, воздвигая мощный серый барьер дурной погоды шириной в тысячу миль и длиной в две тысячи. Капитан приложил ухо к приемнику, когда бешено застучала морзянка, потряс головой и отключил аппарат:
— Теперь нам ничего не остается, как идти вперед. Ураган прет прямо на нас. Если повернем в Ангру, он все равно нас догонит. Давайте поставим «пузырь» и посмотрим, на что способна эта посудина.
Они сняли с октаэдра брезент, защищавший от непогоды, вручную убрали паруса и запустили двигатели. Потом вместе с Крикет спустились в трюм, достали восемь плексигласовых секций и привинтили к штурманской рубке.
«Компаунд интерест» стала водонепроницаемой, как подводная лодка. Система очистки воздуха включилась и успокаивающе загудела. Задраенные люки поделили яхту на три герметичных отсека, причем в каждом отсеке имелся запас питьевой воды, сублимированных продуктов и аварийный радиомаяк. Если, не приведи Господи, яхта разломится, отсеки смогут держаться на воде самостоятельно, посылая с помощью радиомаяков сигнал о бедствии в радиусе пятисот миль.
Штурманский восьмиугольник с задраенным нижним люком тоже превращался в автономное микросудно. Он был снабжен двигателем типа «подводное крыло» (фирма «Ньюленд марин», Санта-Барбара), работающим на сжатом газе и рассчитанным на три тысячи миль пути. В случае кораблекрушения рубка отделилась бы от тонущих обломков и достигла Африки — эдакий маленький пузырь, начиненный ультрасовременной техникой.
2
Лампы дневного света окрашивали помещение в зеленоватый ядовитый цвет. На неотделанной панелями перегородке висел итальянский календарь, к которому никто не удосужился прикоснуться с июля.
Каюта для инструктажа экипажа являла собой душный тесный чулан со столом, покрытым щербатым огнеупорным пластиком, и скамьей, обитой грубым зеленым сукном.
Уилсона отправили сюда, как только на яхту обрушился шторм. Дела никакого не поручали, велели просто сидеть и пережидать непогоду. Уилсон вынул из спортивной сумки «Историю упадка и разрушения Римской империи» Гиббона — обветшалое однотомное издание, приобретенное у букиниста в Бенде, пристегнулся ремнями к скамье и занялся чтением. Вскоре от мелкого шрифта у него устали глаза, но он не обратил на это внимания. Многие недели непрерывного физического труда пробудили в нем духовную жажду, столь характерную для него в прошлой жизни, вспоминаемой теперь как сон.
За толстыми полимерными ребрами трюма было слышно, как об яхту колотят огромные волны. Порой судно уходило под воду, а Уилсон парил среди императоров, убийств, акведуков, варваров, дорог, которые и в те времена все вели в Рим, жестоких проделок судьбы, центурионов, совершающих подвиги, куртизанок и рабов. На протяжении двадцати двух сотен страниц и четырнадцати часов шторма великий город пытался преодолеть хаос, который творила история. Наконец от Рима не осталось ничего, кроме руин и нематериального стержня — идеи порядка.
Уилсон закрыл книгу и обнаружил в каюте вьетнамца. Тот без всяких ремней прямо сидел на скамье, раскладывал пасьянс и курил сигареты без фильтра «Голуа блё», доставая из помятой пачки. Пепел Нгуен не стряхивал, а ждал, когда упадет сам по себе, достигнув критической величины в дюйм. При бортовой качке Нгуен наклонялся в сторону, подобно гироскопу на веревочке.
Что касается карт, уложенных в аккуратные ряды, они какой-то чудесной силой удерживались на месте.
— Ну и как вы себя чувствуете? — спросил Уилсон, когда вновь обрел способность сосредотачиваться на чем-то еще, кроме печатного слова. Он заметил у Нгуена мешки под глазами от бессонной ночи. — Все горшки и сковородки надраены?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31