Сунув бумажку под телефон, он неторопливо вышел из квартиры.
Чуть погодя, он уже вел свой «мазерати», маневрируя в бесконечном и никогда не прекращающемся потоке транспорта. Он был перегружен мыслями, возбужден и неспособен расслабиться, несмотря даже на то, что занимался с Глорией любовью до потери пульса. Она – энергичная любовница, давала не меньше, чем брала, и Бену было приятно с ней как в постели, так и вне ее.
Но не сегодня вечером. Сегодня он был целиком поглощен сестрой и телефонным разговором, который состоялся у них днем.
Бен встроил машину в нужный ряд и теперь двигался в направлении прибрежного шоссе, по которому он сможет гнать вдоль океана машину во всю ее мощь и, может быть, сумеет развеяться, чтобы уснуть по возвращении домой. Была всего лишь полночь, и оставшиеся ночные часы – слишком длинны, чтобы валяться в постели Глории, мучаясь от бессонницы.
Линдси, Линдси, стучало в мозгу Бена. Сестра в день своего рождения простила-таки его с естественностью подлинной женщины. Словно камень свалился с сердца. С этим покончено, думал Бен, полностью и бесповоротно. Наконец-то! Страхи его, что стервятники после смерти Джейка слетятся и начнут собирать дань, не подтвердились. Все было тихо, безветрие и гладь.
Могучая машина пожирала милю за милей, вписываясь в повороты, слушаясь хозяина, как желанная женщина, внимающая каждому движению его руки. Бен глубоко вздохнул и медленнее опустил грудь, очищаясь от запаха духов Глории и мускусного запаха недавней близости, и наполнил легкие чистым, свежим воздухом ночи.
Линдси, мысленно повторял Бен. Боже, как он любил ее, как скучал по ней. Дни, недели, месяцы со времени ее ухода были для него нескончаемой мукой. И вот все это позади. Мать расплакалась в его руках, когда он пересказал ей разговор и, крепко прижимая ее, убеждал, что она по-прежнему должна быть терпеливой. Это может оказаться долгим делом – примирение между матерью и дочерью, объяснял Бен. Меридит поняла и обещала и впредь не торопить Линдси с решением. Решением, которое обещало в будущем соединить семью.
– Мы тебя побили, подонок, – бросил Бен в ночь. – Мы тебя побили.
Забудь про это. Даже просто думать о Джейке означало снова впускать его в свою жизнь, а Бен этого не хотел. Ненависть отбирала слишком много душевной энергии, а Бену не хотелось тратить ее на отца. Все воспоминания о Джейке должны были остаться там, где лежало тело этого человека – в могиле. С прошлым покончено.
Линдси вернется в дом, когда созреет, думал Бен, разворачивая машину в направлении от моря – домой. Сестра – отличный фотограф, и это было видно по журналу – там все пронизано душой и человеческим теплом. С таким природным талантом она и в самом деле далеко может пойти.
– А ты, Уайтейкер? – спросил он, посмотрев на свое отражение в зеркальце заднего вида. Черт возьми, когда же у него будет возможность поставить свой собственный фильм? Он чувствовал, как от картины к картине злоба и ярость все больше переполняют его. Выжимали, как губку, оставляли с носом, а сами снимали сливки с того, что целиком было его заслугой. Чаша терпения стремительно истощалась, ему приходилось черпать его из самых глубоких колодцев души, все время ждать, наблюдать и совершенствовать, совершенствовать, совершенствовать свое ремесло. И когда придет его время, он будет знать, что делать. Он потребует права на постановку своей собственной картины и предоставит решать тем, у кого деньги и власть. И если они откажут, он удивит их всех. Он сделает все сам. Каждую свободную от съемок минуту он теперь использовал на чтение сценариев, приходивших в студию «слева». Их авторы, не располагавшие агентами и адвокатами, мечтатели и честолюбцы, горели желанием на нескольких десятках страниц во всем блеске раскрыть свой талант. И где-то в бесконечном завале сценариев был тот единственный, который он искал.
Бен оторвался от размышлений. Он вновь влился в поток транспорта, и дорога поглотила внимание. Неожиданно он почувствовал себя усталым и выжатым, как лимон. Как он и надеялся, поездка помогла сбросить напряжение, и образ кровати манил и звал его.
Через двадцать минут Бен вошел в свои фешенебельные апартаменты на крыше многоэтажки, сбросил с себя спортивную куртку и прикрыл дверь. Спустившись в гостиную, расположенную тремя ступеньками ниже, он рассеянно посмотрел в гигантские – от пола до потолка – окна, за которыми открывалась изумительная панорама города. Нажатием кнопки можно опустить тяжелые портьеры на окна, но Бен редко пользовался ее услугами, предпочитая держать окна незакрытыми. Помещение было отделано хромом, стеклом и материалами угольно-черного цвета. Оно поражало острыми углами и экстравагантными формами размещенных в нем предметов, среди которых выделялась блестящая черного цвета скульптура высотой чуть не в восемь футов под названием «Плачущая».
Дизайнерские увлечения Бена не на шутку тревожили и шокировали мать, как и многих женщин, которых он водил сюда. Вид был не особо умиротворяющим, тех, кто был не в ладу с собой, он потрясал и вгонял в тревожное возбуждение. По реакции входивших в дом людей Бен много мог узнать о них. В матери он открыл женщину, слишком часто сталкивавшуюся с грубыми сторонами жизни и потому не переносящую на дух эпатирующую резкость и угловатость его покоев. А вот Линдси… Когда она первый раз навестила его здесь, то с ходу плюхнулась на диван и тут же спросила, не найдется ли у него в серванте какой-нибудь ерунды червячка заморить. Она была в прекрасном настроении, и Бен часто ловил ее взгляд, задумчиво разглядывающий скульптуры, казалось, они были для нее источником вдохновения.
По замыслу Бена, квартира выполняла определенное предназначение. Она воплощала в себе необходимость быть начеку, никогда не расслабляться полностью, как того требовала быстрая и безжалостная карьера ее хозяина. Тем не менее, сознавая важность крепкого, восстанавливающего силы сна, спальню Бен сделал на резком контрасте с прочими комнатами. Она была выполнена в теплых землистых тонах, успокоительно действующих на усталое тело и душу. Две комнаты для гостей опять сверкали хромом, стеклом и антрацитной чернотой.
Бен стащил с себя одежду и на скорую руку принял горячий душ, смывая с себя последние следы общения с Глорией. Остаток ночи он хотел провести один, в своей постели, размышляя о Линдси и о том, что будет дальше.
Но все, о чем он собирался думать, было моментально отброшено и позабыто, стоило ему сладко растянуться в постели.
На следующее утро Линдси заказала в номер кофе, клубнику со сливками и рогалик. Она ела в постели, откинувшись на мягкие подушки. Утренняя газета – бесплатная услуга постояльцам гостиницы – лежала на подносе, но Линдси была слишком занята: она вовсю ругала себя, и поэтому заголовки скакали перед глазами, не доходя до сознания.
Ну почему, ну почему, вновь и вновь спрашивала она себя, угораздило ее попасться на голос сексуального влечения и жалобные слова этого Дэна О'Брайена? Святое небо! Чего ради она решила тащиться через весь город? Ради того, чтобы послушать, как он будет читать роль из пьесы, о которой она не имеет ни малейшего представления? Велика радость! Так почему это произошло? Да потому что завороженная его магнетическим голосом, она готова была на коленях приползти в этот театр, если бы он того потребовал!
Да-а-а, выдохнула она. Следовало бы объявить голос Дэна вне закона как смертельно опасный вид оружия, а заодно уж и его невероятные голубые глаза, волосы цвета вороньего крыла, его лицо, его тело, его всего в совокупности!.. Он был так красив, его дикция была такой плавной и четкой; наверное, теперь он думает о ней как о глупейшей и наивнейшей женщине на Земле. Если бы он только знал – не дай Бог! – какой чудный трепет пробегал по ее позвонкам, когда он говорил, что любит ее! Да он бы, вероятно, по полу катался от смеха. Если б он знал, что она все еще ощущает на губах прикосновение его губ – чур-чур, Господи, сохрани!
Линдси надкусила намазанный маслом слоеный рогалик и уставилась в потолок. Она порылась в памяти, вспоминая всех мужчин, с которыми провела больше часа во время своих блужданий по стране. С некоторыми все ограничилось беседой, другие были настолько приятны, что она даже обедала с ними. С мужчиной из Оклахомы она ездила на аукцион фермерского инвентаря, а с одним типом из Нового Орлеана даже танцевала как-то вечером.
Но всегда и везде она была начеку. Она принимала ледяное выражение, не допуская даже намека на нежелательное продолжение отношений, а когда решила, что вечер окончен, то так оно и было, черт возьми! Она была женщиной, которая держит себя в руках.
До вчерашнего вечера.
Линдси налила в чашку кофе из серебряного кофейника, положила сахару и пригубила дымящуюся жидкость.
Можно было бы уехать из Нью-Йорка, рассуждала она. Продать трейлер, за постой которого приходится платить просто возмутительные деньги, и все потому, что ночью она не горит желанием раскатывать вместе с лунатиками по этому сумасшедшему городу. Прямо сегодня улететь к Бенни и – ну, разумеется! – к матери и пасть в их любящие объятия. Похоронить свою боль и ощущение предательства по отношению к живым и мертвым. И благосклонно повернуть лицо навстречу блистательному будущему. Да, можно было бы взять и уехать домой.
Но она знала, сидя в тишине роскошного номера, что пойдет в театр на прослушивание роли и будет смотреть на Дэна О'Брайена.
Потому что он просил об этом.
Это было просто, как дважды два.
И эта простота делала все таким сложным и запутанным.
Линдси вздохнула. Она пойдет в театр, наденет самые линялые джинсы, видавший виды свитер и самого затрапезного вида куртку. Она выйдет из такси за два квартала до театра, остаток пути пройдет пешком, приметив на пути какую-нибудь автобусную остановку, на которой якобы сошла. Она – свободный фотограф, пробивающий себе дорогу, и должна вести себя сообразно своему положению.
Она должна стать воплощением лжи.
И будет им.
Линдси переставила поднос с неоконченным завтраком на вторую половину королевской – судя по ее размерам – кровати и откинула одеяло. Когда она зашла в душ, то внезапно увидела себя – маленькая марионетка, которую Дэн ведет на ниточках. И где-то в глубине души она испытала смутное удовлетворение от того, что этот мужчина будет дергать за ниточки предельно осторожно и деликатно.
Пока на удивление чистое такси везло Линдси через город, ей пришло в голову, что она совершенно не представляет, что это такое – мир театра.
Когда ей было шесть лет, Джейк взял ее на съемки в студию, где снимал очередной фильм.
Сначала ее захватили яркие огни и суматошное движение вокруг, но тут Джейк потребовал тишины, и начали снимать сцену между главными героями – мужчиной и женщиной.
Линдси ошеломленно смотрела, как героиня рыдала, умоляя героя не покидать ее. Герой отталкивал ее, заявляя, что никогда не вернется к ней. Когда женщина упала на колени и закрыла лицо руками, по щекам Линдси потекли слезы.
Но потом кто-то крикнул «Стоп!», и героиня преспокойно встала на ноги и спросила, не прибыл ли фургончик с закусью, и пообещала удавиться за стакан кофе и бутерброд.
Линдси была потрясена, расстроена и ужасно смущена. Как могут люди включать и выключать в себе те или иные чувства, поражалась она. Что же выходит: у взрослых в голове есть специальные кнопки, нажимая на которые можно заставить смеяться, или плакать, или гневно орать? А что, если эти кнопки заклинит? Что же тогда – ее мать и отец на всю жизнь останутся злыми?
Когда она поделилась своими страхами с Джейком, тот всласть нахохотался, а после объяснил, что эти люди – актеры. Но для шестилетней Линдси это было неудовлетворительным объяснением. Как различить, кто актер, а кто – настоящий? Отец приходит в эту студию каждый день. Где гарантия, что он однажды не превратится в одного из этих людей – в актера? Когда он смеется вместе с ней – это искренне или он притворяется? Как узнать, правда это или нет?
Линдси пожаловалась на живот, и в лимузине Джейка была отправлена домой, и ей больше не пришлось видеть этого притворства. Больше она в студии не появлялась. Она смотрела окончательные варианты картин отца, и то лишь потому, что этому событию всегда посвящался званый вечер. Джейк устраивал частный просмотр в домашнем кинотеатре, и допускалась на эти пышно обставленные приемы только самая избранная публика.
Когда Линдси отослали в Швейцарию, ей в силу малолетства не дозволялось ходить с друзьями в кино, и единственные картины, которые она могла смотреть, были те, что делал отец. Она приучила себя погружаться в происходящее на экране и постепенно вытеснила из памяти детское воспоминание о людях, которые включали и выключали чувства, чтобы затем показывать их записанными на кинопленку. С годами она смогла оценить талант отца, его способность выжать максимум из тех, с кем работал. Линдси не испытывала желания смотреть фильмы других режиссеров, потому что в глубине души ей надо было знать, что Джейк к этому причастен, что он заранее определил, что хорошо и что плохо, где нужно плакать, а где смеяться или гневаться – разумеется, всегда по его команде. Потрясение, пережитое ею в шесть лет, вроде бы позабылось, но полностью избавиться от него она так и не смогла.
И ей было теперь так странно представлять себя сидящей в театре: она будет смотреть пьесу, и кто-то будет нажимать на ее эмоциональные кнопки, и в тот момент, когда готова будет залиться слезами, где-то за кулисами актер спросит про кофе и бутерброд.
И тем не менее она сейчас в компании сумасшедшего лихача-таксиста несется через весь город, чтобы отправиться в театр.
Взросление, подумала Линдси, это не прогулка на пикнике. Обладание богатством – не гарантия того, что тебе будут подарены судьбой розовые очки, которые заслонят от лицезрения голой правды жизни.
Линдси тихо засмеялась. Жизнь, дарованная случайно, может раздавить своей тяжестью избранника. Но не ее – Линдси Уайтейкер-Уайт. Она намерена взять от жизни все, что та может предложить, и не позволит призракам из прошлого определить ее судьбу.
А как же быть с Дэном? С маской, которую она надевала ради него? Это не, продлится долго. Скорее она уедет из Нью-Йорка и никогда больше не увидит Дэна. Ложь, которая сопровождала ее сейчас, была безобидной. Благодаря ей она сможет увидеть его, смеяться с ним от всей души, наслаждаться его присутствием. И потом она тоже что-то дает Дэну, присутствуя рядом с ним в тот момент, который ему, с его эксцентричным артистическим воображением, кажется самым важным в жизни.
– Приехали, леди, – сказал таксист. – Мы в двух кварталах от театра, адрес которого вы мне дали.
– Отлично, – сказала Линдси. Наклонившись через сиденье, она расплатилась, потом вышла из такси и побрела по тротуару.
Чтобы идти в ногу с идущими рядом пешеходами, Линдси ускорила шаг и наклонила голову, пряча ее от пронизывающего насквозь холодного ветра. Теперь она была всего лишь одной из многих, и мысль об этом позабавила ее. Она спешила, не привлекая ничьих взглядов – одинокая капля в людском море. Но как же меняется это море душ при переезде из одной части страны в другую!
Линдси сверила адрес обшарпанного здания с тем, что был записан у нее в книжке, и, не замедляя шага, пошла дальше, поправив сумку на плече. Фотоаппарат был засунут на самое дно холщовой сумки и всегда наготове на тот случай, когда срочно потребуется снять то, что грех пропустить.
А потом она увидела его.
Высокий, большой, темноволосый, он стоял перед театром, подняв плечи от ветра. Он всматривался в лица проходящих, выискивая в людском потоке ее лицо. Ее лицо.
– Дэн! – закричала Линдси и бросилась к нему. Лицо его озарилось улыбкой, способной – мелькнуло в голове у Линдси – согреть в самый холодный день. Он распахнул руки ей навстречу, и она, ни секунды не колеблясь, безотчетно повинуясь порыву бешено стучавшего сердца, окунулась в его объятия. Ее обволокли тепло и сила, и она прильнула к их источнику, растворяясь в них.
Затем она откинула голову назад, улыбнулась и увидела, что его улыбку сменило выражение, непонятное ей. Ее собственная улыбка потухла.
– Ты пришла, – сказал он, и его глубокий, густой голос казался слегка надтреснутым. – Боже, Линдси Уайт, ты пришла.
И затем его рот слился с ее.
Это был не прежний, мягкий и осторожный поцелуй, он был крепок и требователен. Язык Дэна, раздвинув ее губы, проник глубже. Линдси встретила его язык своим, и – холодный ветер, люди, спешащие мимо них по тротуару, – все было позабыто. Остался вкус языка Дэна, сила и жар его тела, страстная напряженность которого, возрастая с каждой секундой, грозила взорвать ее изнутри.
Дэн приподнял голову, затем зарылся в ее шелковистые волосы, с дрожью вдыхая их запах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Чуть погодя, он уже вел свой «мазерати», маневрируя в бесконечном и никогда не прекращающемся потоке транспорта. Он был перегружен мыслями, возбужден и неспособен расслабиться, несмотря даже на то, что занимался с Глорией любовью до потери пульса. Она – энергичная любовница, давала не меньше, чем брала, и Бену было приятно с ней как в постели, так и вне ее.
Но не сегодня вечером. Сегодня он был целиком поглощен сестрой и телефонным разговором, который состоялся у них днем.
Бен встроил машину в нужный ряд и теперь двигался в направлении прибрежного шоссе, по которому он сможет гнать вдоль океана машину во всю ее мощь и, может быть, сумеет развеяться, чтобы уснуть по возвращении домой. Была всего лишь полночь, и оставшиеся ночные часы – слишком длинны, чтобы валяться в постели Глории, мучаясь от бессонницы.
Линдси, Линдси, стучало в мозгу Бена. Сестра в день своего рождения простила-таки его с естественностью подлинной женщины. Словно камень свалился с сердца. С этим покончено, думал Бен, полностью и бесповоротно. Наконец-то! Страхи его, что стервятники после смерти Джейка слетятся и начнут собирать дань, не подтвердились. Все было тихо, безветрие и гладь.
Могучая машина пожирала милю за милей, вписываясь в повороты, слушаясь хозяина, как желанная женщина, внимающая каждому движению его руки. Бен глубоко вздохнул и медленнее опустил грудь, очищаясь от запаха духов Глории и мускусного запаха недавней близости, и наполнил легкие чистым, свежим воздухом ночи.
Линдси, мысленно повторял Бен. Боже, как он любил ее, как скучал по ней. Дни, недели, месяцы со времени ее ухода были для него нескончаемой мукой. И вот все это позади. Мать расплакалась в его руках, когда он пересказал ей разговор и, крепко прижимая ее, убеждал, что она по-прежнему должна быть терпеливой. Это может оказаться долгим делом – примирение между матерью и дочерью, объяснял Бен. Меридит поняла и обещала и впредь не торопить Линдси с решением. Решением, которое обещало в будущем соединить семью.
– Мы тебя побили, подонок, – бросил Бен в ночь. – Мы тебя побили.
Забудь про это. Даже просто думать о Джейке означало снова впускать его в свою жизнь, а Бен этого не хотел. Ненависть отбирала слишком много душевной энергии, а Бену не хотелось тратить ее на отца. Все воспоминания о Джейке должны были остаться там, где лежало тело этого человека – в могиле. С прошлым покончено.
Линдси вернется в дом, когда созреет, думал Бен, разворачивая машину в направлении от моря – домой. Сестра – отличный фотограф, и это было видно по журналу – там все пронизано душой и человеческим теплом. С таким природным талантом она и в самом деле далеко может пойти.
– А ты, Уайтейкер? – спросил он, посмотрев на свое отражение в зеркальце заднего вида. Черт возьми, когда же у него будет возможность поставить свой собственный фильм? Он чувствовал, как от картины к картине злоба и ярость все больше переполняют его. Выжимали, как губку, оставляли с носом, а сами снимали сливки с того, что целиком было его заслугой. Чаша терпения стремительно истощалась, ему приходилось черпать его из самых глубоких колодцев души, все время ждать, наблюдать и совершенствовать, совершенствовать, совершенствовать свое ремесло. И когда придет его время, он будет знать, что делать. Он потребует права на постановку своей собственной картины и предоставит решать тем, у кого деньги и власть. И если они откажут, он удивит их всех. Он сделает все сам. Каждую свободную от съемок минуту он теперь использовал на чтение сценариев, приходивших в студию «слева». Их авторы, не располагавшие агентами и адвокатами, мечтатели и честолюбцы, горели желанием на нескольких десятках страниц во всем блеске раскрыть свой талант. И где-то в бесконечном завале сценариев был тот единственный, который он искал.
Бен оторвался от размышлений. Он вновь влился в поток транспорта, и дорога поглотила внимание. Неожиданно он почувствовал себя усталым и выжатым, как лимон. Как он и надеялся, поездка помогла сбросить напряжение, и образ кровати манил и звал его.
Через двадцать минут Бен вошел в свои фешенебельные апартаменты на крыше многоэтажки, сбросил с себя спортивную куртку и прикрыл дверь. Спустившись в гостиную, расположенную тремя ступеньками ниже, он рассеянно посмотрел в гигантские – от пола до потолка – окна, за которыми открывалась изумительная панорама города. Нажатием кнопки можно опустить тяжелые портьеры на окна, но Бен редко пользовался ее услугами, предпочитая держать окна незакрытыми. Помещение было отделано хромом, стеклом и материалами угольно-черного цвета. Оно поражало острыми углами и экстравагантными формами размещенных в нем предметов, среди которых выделялась блестящая черного цвета скульптура высотой чуть не в восемь футов под названием «Плачущая».
Дизайнерские увлечения Бена не на шутку тревожили и шокировали мать, как и многих женщин, которых он водил сюда. Вид был не особо умиротворяющим, тех, кто был не в ладу с собой, он потрясал и вгонял в тревожное возбуждение. По реакции входивших в дом людей Бен много мог узнать о них. В матери он открыл женщину, слишком часто сталкивавшуюся с грубыми сторонами жизни и потому не переносящую на дух эпатирующую резкость и угловатость его покоев. А вот Линдси… Когда она первый раз навестила его здесь, то с ходу плюхнулась на диван и тут же спросила, не найдется ли у него в серванте какой-нибудь ерунды червячка заморить. Она была в прекрасном настроении, и Бен часто ловил ее взгляд, задумчиво разглядывающий скульптуры, казалось, они были для нее источником вдохновения.
По замыслу Бена, квартира выполняла определенное предназначение. Она воплощала в себе необходимость быть начеку, никогда не расслабляться полностью, как того требовала быстрая и безжалостная карьера ее хозяина. Тем не менее, сознавая важность крепкого, восстанавливающего силы сна, спальню Бен сделал на резком контрасте с прочими комнатами. Она была выполнена в теплых землистых тонах, успокоительно действующих на усталое тело и душу. Две комнаты для гостей опять сверкали хромом, стеклом и антрацитной чернотой.
Бен стащил с себя одежду и на скорую руку принял горячий душ, смывая с себя последние следы общения с Глорией. Остаток ночи он хотел провести один, в своей постели, размышляя о Линдси и о том, что будет дальше.
Но все, о чем он собирался думать, было моментально отброшено и позабыто, стоило ему сладко растянуться в постели.
На следующее утро Линдси заказала в номер кофе, клубнику со сливками и рогалик. Она ела в постели, откинувшись на мягкие подушки. Утренняя газета – бесплатная услуга постояльцам гостиницы – лежала на подносе, но Линдси была слишком занята: она вовсю ругала себя, и поэтому заголовки скакали перед глазами, не доходя до сознания.
Ну почему, ну почему, вновь и вновь спрашивала она себя, угораздило ее попасться на голос сексуального влечения и жалобные слова этого Дэна О'Брайена? Святое небо! Чего ради она решила тащиться через весь город? Ради того, чтобы послушать, как он будет читать роль из пьесы, о которой она не имеет ни малейшего представления? Велика радость! Так почему это произошло? Да потому что завороженная его магнетическим голосом, она готова была на коленях приползти в этот театр, если бы он того потребовал!
Да-а-а, выдохнула она. Следовало бы объявить голос Дэна вне закона как смертельно опасный вид оружия, а заодно уж и его невероятные голубые глаза, волосы цвета вороньего крыла, его лицо, его тело, его всего в совокупности!.. Он был так красив, его дикция была такой плавной и четкой; наверное, теперь он думает о ней как о глупейшей и наивнейшей женщине на Земле. Если бы он только знал – не дай Бог! – какой чудный трепет пробегал по ее позвонкам, когда он говорил, что любит ее! Да он бы, вероятно, по полу катался от смеха. Если б он знал, что она все еще ощущает на губах прикосновение его губ – чур-чур, Господи, сохрани!
Линдси надкусила намазанный маслом слоеный рогалик и уставилась в потолок. Она порылась в памяти, вспоминая всех мужчин, с которыми провела больше часа во время своих блужданий по стране. С некоторыми все ограничилось беседой, другие были настолько приятны, что она даже обедала с ними. С мужчиной из Оклахомы она ездила на аукцион фермерского инвентаря, а с одним типом из Нового Орлеана даже танцевала как-то вечером.
Но всегда и везде она была начеку. Она принимала ледяное выражение, не допуская даже намека на нежелательное продолжение отношений, а когда решила, что вечер окончен, то так оно и было, черт возьми! Она была женщиной, которая держит себя в руках.
До вчерашнего вечера.
Линдси налила в чашку кофе из серебряного кофейника, положила сахару и пригубила дымящуюся жидкость.
Можно было бы уехать из Нью-Йорка, рассуждала она. Продать трейлер, за постой которого приходится платить просто возмутительные деньги, и все потому, что ночью она не горит желанием раскатывать вместе с лунатиками по этому сумасшедшему городу. Прямо сегодня улететь к Бенни и – ну, разумеется! – к матери и пасть в их любящие объятия. Похоронить свою боль и ощущение предательства по отношению к живым и мертвым. И благосклонно повернуть лицо навстречу блистательному будущему. Да, можно было бы взять и уехать домой.
Но она знала, сидя в тишине роскошного номера, что пойдет в театр на прослушивание роли и будет смотреть на Дэна О'Брайена.
Потому что он просил об этом.
Это было просто, как дважды два.
И эта простота делала все таким сложным и запутанным.
Линдси вздохнула. Она пойдет в театр, наденет самые линялые джинсы, видавший виды свитер и самого затрапезного вида куртку. Она выйдет из такси за два квартала до театра, остаток пути пройдет пешком, приметив на пути какую-нибудь автобусную остановку, на которой якобы сошла. Она – свободный фотограф, пробивающий себе дорогу, и должна вести себя сообразно своему положению.
Она должна стать воплощением лжи.
И будет им.
Линдси переставила поднос с неоконченным завтраком на вторую половину королевской – судя по ее размерам – кровати и откинула одеяло. Когда она зашла в душ, то внезапно увидела себя – маленькая марионетка, которую Дэн ведет на ниточках. И где-то в глубине души она испытала смутное удовлетворение от того, что этот мужчина будет дергать за ниточки предельно осторожно и деликатно.
Пока на удивление чистое такси везло Линдси через город, ей пришло в голову, что она совершенно не представляет, что это такое – мир театра.
Когда ей было шесть лет, Джейк взял ее на съемки в студию, где снимал очередной фильм.
Сначала ее захватили яркие огни и суматошное движение вокруг, но тут Джейк потребовал тишины, и начали снимать сцену между главными героями – мужчиной и женщиной.
Линдси ошеломленно смотрела, как героиня рыдала, умоляя героя не покидать ее. Герой отталкивал ее, заявляя, что никогда не вернется к ней. Когда женщина упала на колени и закрыла лицо руками, по щекам Линдси потекли слезы.
Но потом кто-то крикнул «Стоп!», и героиня преспокойно встала на ноги и спросила, не прибыл ли фургончик с закусью, и пообещала удавиться за стакан кофе и бутерброд.
Линдси была потрясена, расстроена и ужасно смущена. Как могут люди включать и выключать в себе те или иные чувства, поражалась она. Что же выходит: у взрослых в голове есть специальные кнопки, нажимая на которые можно заставить смеяться, или плакать, или гневно орать? А что, если эти кнопки заклинит? Что же тогда – ее мать и отец на всю жизнь останутся злыми?
Когда она поделилась своими страхами с Джейком, тот всласть нахохотался, а после объяснил, что эти люди – актеры. Но для шестилетней Линдси это было неудовлетворительным объяснением. Как различить, кто актер, а кто – настоящий? Отец приходит в эту студию каждый день. Где гарантия, что он однажды не превратится в одного из этих людей – в актера? Когда он смеется вместе с ней – это искренне или он притворяется? Как узнать, правда это или нет?
Линдси пожаловалась на живот, и в лимузине Джейка была отправлена домой, и ей больше не пришлось видеть этого притворства. Больше она в студии не появлялась. Она смотрела окончательные варианты картин отца, и то лишь потому, что этому событию всегда посвящался званый вечер. Джейк устраивал частный просмотр в домашнем кинотеатре, и допускалась на эти пышно обставленные приемы только самая избранная публика.
Когда Линдси отослали в Швейцарию, ей в силу малолетства не дозволялось ходить с друзьями в кино, и единственные картины, которые она могла смотреть, были те, что делал отец. Она приучила себя погружаться в происходящее на экране и постепенно вытеснила из памяти детское воспоминание о людях, которые включали и выключали чувства, чтобы затем показывать их записанными на кинопленку. С годами она смогла оценить талант отца, его способность выжать максимум из тех, с кем работал. Линдси не испытывала желания смотреть фильмы других режиссеров, потому что в глубине души ей надо было знать, что Джейк к этому причастен, что он заранее определил, что хорошо и что плохо, где нужно плакать, а где смеяться или гневаться – разумеется, всегда по его команде. Потрясение, пережитое ею в шесть лет, вроде бы позабылось, но полностью избавиться от него она так и не смогла.
И ей было теперь так странно представлять себя сидящей в театре: она будет смотреть пьесу, и кто-то будет нажимать на ее эмоциональные кнопки, и в тот момент, когда готова будет залиться слезами, где-то за кулисами актер спросит про кофе и бутерброд.
И тем не менее она сейчас в компании сумасшедшего лихача-таксиста несется через весь город, чтобы отправиться в театр.
Взросление, подумала Линдси, это не прогулка на пикнике. Обладание богатством – не гарантия того, что тебе будут подарены судьбой розовые очки, которые заслонят от лицезрения голой правды жизни.
Линдси тихо засмеялась. Жизнь, дарованная случайно, может раздавить своей тяжестью избранника. Но не ее – Линдси Уайтейкер-Уайт. Она намерена взять от жизни все, что та может предложить, и не позволит призракам из прошлого определить ее судьбу.
А как же быть с Дэном? С маской, которую она надевала ради него? Это не, продлится долго. Скорее она уедет из Нью-Йорка и никогда больше не увидит Дэна. Ложь, которая сопровождала ее сейчас, была безобидной. Благодаря ей она сможет увидеть его, смеяться с ним от всей души, наслаждаться его присутствием. И потом она тоже что-то дает Дэну, присутствуя рядом с ним в тот момент, который ему, с его эксцентричным артистическим воображением, кажется самым важным в жизни.
– Приехали, леди, – сказал таксист. – Мы в двух кварталах от театра, адрес которого вы мне дали.
– Отлично, – сказала Линдси. Наклонившись через сиденье, она расплатилась, потом вышла из такси и побрела по тротуару.
Чтобы идти в ногу с идущими рядом пешеходами, Линдси ускорила шаг и наклонила голову, пряча ее от пронизывающего насквозь холодного ветра. Теперь она была всего лишь одной из многих, и мысль об этом позабавила ее. Она спешила, не привлекая ничьих взглядов – одинокая капля в людском море. Но как же меняется это море душ при переезде из одной части страны в другую!
Линдси сверила адрес обшарпанного здания с тем, что был записан у нее в книжке, и, не замедляя шага, пошла дальше, поправив сумку на плече. Фотоаппарат был засунут на самое дно холщовой сумки и всегда наготове на тот случай, когда срочно потребуется снять то, что грех пропустить.
А потом она увидела его.
Высокий, большой, темноволосый, он стоял перед театром, подняв плечи от ветра. Он всматривался в лица проходящих, выискивая в людском потоке ее лицо. Ее лицо.
– Дэн! – закричала Линдси и бросилась к нему. Лицо его озарилось улыбкой, способной – мелькнуло в голове у Линдси – согреть в самый холодный день. Он распахнул руки ей навстречу, и она, ни секунды не колеблясь, безотчетно повинуясь порыву бешено стучавшего сердца, окунулась в его объятия. Ее обволокли тепло и сила, и она прильнула к их источнику, растворяясь в них.
Затем она откинула голову назад, улыбнулась и увидела, что его улыбку сменило выражение, непонятное ей. Ее собственная улыбка потухла.
– Ты пришла, – сказал он, и его глубокий, густой голос казался слегка надтреснутым. – Боже, Линдси Уайт, ты пришла.
И затем его рот слился с ее.
Это был не прежний, мягкий и осторожный поцелуй, он был крепок и требователен. Язык Дэна, раздвинув ее губы, проник глубже. Линдси встретила его язык своим, и – холодный ветер, люди, спешащие мимо них по тротуару, – все было позабыто. Остался вкус языка Дэна, сила и жар его тела, страстная напряженность которого, возрастая с каждой секундой, грозила взорвать ее изнутри.
Дэн приподнял голову, затем зарылся в ее шелковистые волосы, с дрожью вдыхая их запах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33