Долго не верил в весну грецкий орех, но вдруг не выдержал, и его пышная сдвоенная листва на прямых длинных серо-зеленых ветках начала покрывать собою все; а его догоняло уже бархатное дерево, а там оживали плети и усики дикого винограда, и кишмиша, и лимонника.
Солнечные облака бежали в прудах и лужах. На полях и огородах пели девушки. Вооруженные, в тяжелых сапогах, люди текли по улицам. Конники, величественные, как рыцари, проплывали перед окнами, и по всему их пути фыркали кони и звенели колодезные ведра. По ночам парни ухали так, что вздрагивало сердце. Когда Лена, днем, в одном сарафане, босая, выходила на любимую с детства проточку за садом, ощущение подошвами нагретой солнцем влажной земли трепетом проходило через все ее тело.
Лена не знала, как, кому, на что отдать эти проснувшиеся в ней силы жизни, но она чувствовала потребность отдать их кому-то, и все силы ее жизни сосредоточились на Петре.
Правда, внешность Петра, его манера держать себя расходились с тем, как Лена могла представить себе любимого человека. Ей больше нравились высокие, стройные, а Петр был коротконог, тяжел и лицом и телом. В движениях его не чувствовалось внутренней свободы, он точно всегда помнил, что на него смотрят. Лена очень стеснялась при нем. Но все, что она знала о нем, - и ужасная смерть его отца, и героическая защита штаба крепости, и бегство из плена, и ранение в бою, и то, что он возглавлял борьбу с врагом, мощь которого Лена считала почти неодолимой, - делало Петра в глазах Лены живым олицетворением той силы, к которой она бессознательно стремилась все последнее время своей жизни.
Трогало ее то, что Петр был сейчас беспомощен. И было что-то необыкновенно привлекательное в том неожиданном мальчишеском выражении на мужественном лице, выражении, которое проскальзывало где-то в твердых полных губах и во взмахе светлых густых ресниц, когда он взглядывал на нее.
XLII
После дневного дежурства в больнице Лена отважилась зайти к Петру не по обязанности "сестры", а по желанию навестить его.
Солнце садилось за хребтом, и желтый закат стоял в окнах. Петр в белой чистой рубашке, под которой чувствовались его сильно развитые грудь и плечи, лежал, покойно выпростав поверх одеяла тяжелые руки о широкими загорелыми кистями.
По разбросанным по полу окуркам и слоям дыма под потолком Лена поняла, что у Петра весь день был народ. Его большое, в крупных порах лицо было землистого оттенка, но, как только Лена вошла, оно мгновенно осветилось мальчишеским живым выражением, так нравившимся ей.
- А вы опять принимали! - укоризненно сказала она, избегая встретиться с его взглядом. - Можно хоть окно открыть?
- Откройте...
Запахи двора и сада и дальние звуки с улицы хлынули в комнату.
- Хотите, я подмету у вас?
- А вы разве умеете? - усмехнулся Петр. - Нет, вот что: вы не заняты? Посидите со мной.
Лена быстро взглянула на него и молча села на стул у его ног.
- Вы не удивитесь, если я... - Петр запнулся. - Я часто думаю, решительно сказал он, - что понудило вас отказаться от всего, что вы имели в жизни, и приехать к нам, сюда? - Он смущенно улыбнулся и повел рукой вокруг, словно показывая Лене все, что происходило за стенами этой комнаты.
- А от чего, вы думаете, мне трудно было отказаться? - спросила она.
- Все-таки привычки, привязанности. Ведь вы воспитывались у Гиммера?
- Разве среди вас нет людей, которые так же отказались от этого?
- Есть, конечно. Но у каждого свой путь. Или, может, я не должен спрашивать об этом? - вежливо спросил он.
- Нет, почему же, я могу ответить... Мне кажется, мне не от чего было отказываться, - спокойно сказала Лена и прямо посмотрела на Петра. - Если говорить о внешних условиях, они никогда не имели для меня цены. А все то, что могло бы доставлять радость в жизни, оказалось при ближайшем рассмотрении призрачным и ложным...
- Что, например? - с любопытством спросил Петр.
- Ну, как вам сказать? - Лена смутилась. - Я не умею рассказывать о таких вещах, - сказала она, и лицо ее сразу окаменело, приняв то особенное выражение недоступности, которое так нравилось Петру. - Я думаю, что только то, о чем человек может мечтать с детства, во что он в эту пору верит, к чему стремится - любовь, дружба, семья, готовность жертвовать собой, желание людям добра, - только это может дать истинное счастье в жизни, может привязать к чему-либо... или к кому-либо. Но... - Лена, вывернув кверху свои продолговатые ладошки, искоса взглянула на Петра, и губы ее смешливо задрожали. - Но в этом мне не повезло...
- Почему же? - спросил он с таким искренним удивлением, что даже польстил ей.
- Все это очень скоро обнаружило довольно корыстную и подлую изнанку, сказала она.
- И разочарование во всем этом толкнуло вас... - удивленно начал Петр.
- Разочарование во всем этом может толкнуть только в могилу, - сказала Лена, бросив на него взгляд, полный лукавства и удовольствия, противоречивший серьезности ее слов. - Я просто поняла, что люди, среди которых я живу, лишены этого, чего-то самого человеческого. И сделала из этого необходимый вывод, вот и все...
"Она умна", - подумал он. Некоторое время он внимательно смотрел на нее.
- А здесь вы нашли то, что искали?
- Разве это можно искать? Я просто приехала к отцу, потому что мне больше некуда было деться.
"Умна и прячется", - вдруг весело подумал Петр.
- Но я благодарна тому, что здесь впервые почувствовала жизнь. Ведь я действительно не испытала еще ни ее радостей, ни ее трудностей.
- Ну, трудностей вы найдете здесь немало, - сказал он с озорным блеском в глазах.
- Вы хотите сказать, что совсем не знаете радостей? - спросила Лена невинным голосом.
- Нет, я боюсь, что они вам не подойдут, - засмеялся он. - Ведь мы люди грубые. Попаримся в бане и рады.
- Видите, даже этого удовольствия я была лишена!..
- И люди недобрые, - с усмешкой говорил Петр, - как бы вы не разочаровались в нас, грешных!
Лена искоса взглянула на него, и в горле ее вдруг тихо, нежно и весело, как выбившийся из-под снега родничок, зазвенел смех.
- Для этого надо быть сначала очарованной, - сказала она. - Или быть самой уверенной, что можешь очаровать...
- А это у вас выйдет...
- Вы думаете?
- Да. Для этого у вас есть все преимущества слабости.
- То есть?
- Я разумею такие слабости, как доброта, чувствительность. Люди очень ценят эти качества. Люди не догадываются, что два десятка злодеев не в состоянии причинить столько зла, как один добрый человек...
- Как вы сказали? Это вы... чудесно сказали! - вдруг воскликнула Лена, с удивлением и восхищением глядя на Петра.
- К тому же вы хороши собой, - продолжал Петр, - а за это вам везде всё простят.
- И вы тоже?
- Я, возможно, меньше, чем другие...
- Вы чувствуете себя имеющим право на большую строгость.
- Дело не в праве... Вот что, зажгите лампу, а то о нас невесть что подумают.
- Вы боитесь этого? - спросила она, вставая и оглядываясь на него.
- Конечно, боюсь. Я человек подневольный...
- Печально, что вы боитесь этого, - говорила Лена, стоя спиной к Петру и глядя в открытое окно, откуда тянуло вечерней прохладой и сыростью из сада. Губы ее смешливо подрагивали.
Она затворила окно и зажгла лампу на столике у изголовья Петра.
- Ну что ж, прощайте, - сказала она.
- Обождите... - Он сделал невольное движение к ней.
Из соседней комнаты донеслись торопливые шаги, дверь распахнулась, и на пороге показалась Аксинья Наумовна.
- Гости к тебе, - недовольно сказала она Петру, указав рукой через плечо.
Хрисанф Бледный, весь в грязи, и телеграфист Карпенко шумно вошли в комнату.
- Что случилось? - быстро спросил Петр и, поморщившись, сел на кровати.
- С двух концов жмут, товарищ Сурков, - со смущенной улыбкой сказал Хрисанф Бледный, - с Угольной японцы, а с Кангауза американцы! Бредюк послал...
- Знаю, зачем он послал! Бредюк послал за дозволением оставить Шкотово? - зло сказал Петр. - Не будет этого! Шкуру спущу, а...
Он спохватился и, взглянув на Лену, виновато развел руками, будто говоря: "Пока мы ведем тут с вами прекрасные разговоры, жизнь идет своим чередом, и видите, какие она несет неприятности".
Лена тихо вышла из комнаты.
XLIII
Несколько раз украдкой от Владимира Григорьевича и Фроси Петр вставал с постели и бродил по комнатам. А в тот день, когда Мартемьянов вызвал его из Ольги к прямому проводу, Петр решился выйти из дому. Только стало темнеть, он на цыпочках, с бьющимся от мальчишеского озорства сердцем вышел на улицу.
Вечер позднего мая в густых, точно настоянных за день, тенях и запахах ударил ему в голову.
Пока Петр добрел до телеграфа, он не испытывал ничего, кроме переполнявшего все его существо восторга, почти детского.
Телеграфист долго не мог связаться с Ольгой. И только здесь Петр почувствовал, что табурет плывет под ним, и сползла повязка, и рубаха прилипает к мокрой, не заживившейся ране. Но чувство радостного обновления и полноты жизни вновь охватило его, когда он вышел на воздух и теплая темная ночь с журчащими, стрекочущими и скрежещущими речными и лесными звуками, стенящим комариный пеньем и запахом освеженных росою цветов и трав обступила его.
"Нет ничего невозможного, все, все возможно, когда такая ночь!" - думал он с детским чувством торжества и все прибавлял шагу, стараясь вернуть ощущение собственного тела.
В окнах Лены был свет. Только Петр стал подыматься по ступенькам крыльца, свет двинулся и исчез. За дверью чуть прозвучали шаги, и дверь отворилась. Лена в длинной украинской сорочке, с выпущенной поверх нее темной косою, держа в одной руке лампу, а другой придерживая дверь, с окаменевшим лицом всматривалась перед собой, не видя, кто это.
- Это я... Напрасно потревожились, - стараясь говорить обычным голосом, сказал Петр, охваченный внезапной радостью и нежностью при виде ее в этой длинной сорочке и с этой ее милой косою.
- Боже, как вы побледнели! - сказала она одними губами. - Идите тихо, а то вам попадет от отца... Что это? - вдруг сказала она взволнованно. - У вас рубаха в крови? И рука... Идите, я сейчас же разбужу отца...
- Тсс... - Он, смеясь глазами, чуть дотронулся до ее руки. - Не подводите меня. Не волнуйтесь. Я сам все сделаю...
- Пойдемте, я помогу вам... Тихо! - Она предостерегающе подняла пальчик.
Держа перед собой лампу, Лена пошла впереди него.
- И что это вы придумали? - сказала она, когда они очутились в комнате Петра. - Как вы бледны! И как это вы ухитрились сами надеть сапоги? Давайте я вам сниму их...
- Елена Владимировна, нельзя... Я все равно не позволю...
Но она усадила его на кровать и, быстро опустившись на колени, своими тонкими руками с неожиданной ловкостью и силой стащила с него сапоги.
- Разденьтесь пока, а я принесу новый бинт. Да вымойте руку, а то на нее страшно смотреть, - говорила Лена.
Она шмыгнула за дверь.
"Хорошо, я разденусь, я вымою руку, я все сделаю, что ты мне прикажешь", - счастливо думал Петр, снимая рубаху и полощась в тазу.
- Говорите шепотом, а то на кухне свет, видно, Аксинья Наумовна не спит, - прошептала Лена, снова юркнув в комнату с бинтом и ватой в руке. Ой, как вы себе разбередили! - сказала она, приглядываясь к ране, и он очень близко увидел ее уютную продолговатую, в мелких морщинках ладошку. - Почему вы не разделись совсем? - удивленно спросила она.
- Елена Владимировна, прошу вас... Я сам все сделаю, - вдруг густо краснея, сказал Петр. - Нет, право! После того, как я встал, я уже не чувствую себя больным. И, честное слово, я стесняюсь!..
- И как вы можете говорить такие глупости! - с досадой сказала Лена. Раздевайтесь немедленно!
- Отвернитесь, - покорно сказал Петр.
Покрытый до пояса одеялом, он полусидел на кровати, откинув свой могучий белый, с прямыми боками торс на руки, а Лена, склонившись над ним и по-зверушечьи снуя руками, туго опоясывала его бинтом, то и дело закидывая косу, которая скатывалась из-за ее движущихся под расшитой сорочкой острых плечиков.
- Дате мне слово, что вы завтра будете лежать весь день. Ведь вы так можете погубить себя... И имейте в виду, эта перевязка не по правилам... И это очень опасно... Я как раз завтра дежурная... Я все приготовлю и перевяжу вас... Папа ничего не узнает, - беспрерывно шептала она ему, снуя вокруг своими тонкими руками.
Она то отдалялась от него, то почти обнимала, когда ее руки, пройдя ему за спину, перенимали одна из другой катушку бинта, и Петр, чувствуя на себе нежные прикосновения этих рук и запах ее волос, чуть касавшихся его щеки, слышал совсем не то, что она ему говорила, а что-то бесконечно таинственное, и сидел, как мраморный, боясь вздохнуть, сказать хоть слово...
- Ну вот, - с облегчением сказала она, широким движением раздирая конец бинта так, чтобы хватило завязать вокруг пояса. И снова обняв его и копошась пальцами где-то у него сбоку, на сильных выпуклых ребрах, обернула к нему свое улыбающееся лицо: - Даете слово?..
Он крепко и нежно обнял ее и посмотрел ей в глаза. Некоторое время она, дыша ему в лицо, словно поддерживала собой его лишившееся опоры тело. Потом руки ее ослабли, и она упала ему на грудь, и тяжелая коса ее, опрокинувшись через плечо, свесилась до полу.
Он бережно целовал ее глаза, плечи и косу возле теплого затылка. Но только Лена сделала слабое движение подняться, он сразу отпустил ее. Она села на постели и посмотрела на него своим теплым звериным взглядом. И, вдруг схватив его руку, поцеловала ее и выбежала из комнаты.
XLIV
Ночь темная-темная, напоенная влагой, окутывала сад. В двух шагах уже ничего нельзя было различить. С проточки за садом доносилась чуть слышимая весенняя возня; далеко за рекой кто-то кричал, кликая паром.
Лена долго сидела на скамье под яблоней, ничего не видя вокруг себя, полная неясных то ли надежд, то ли сожалений. О чем могла она жалеть, она не знала, но какой-то голос все упрекал ее, и от внезапного чувства униженной гордости ей становилось грустно до слез. Но снова и снова все только что пережитое накатывалось на нее, как могущественная волна прибоя, и новое, очень широкое и ясное чувство радостно пело в ее душе.
То она видела себя со стороны, и ей казалось, что все это было ложно, а потом она видела его глаза и чувствовала его губы и руки, и какие-то очень нежные, обращенные даже не к нему, а к кому-то, кого она представляла себе вместо него, слова любви рождались в ней.
"Я ничего не знаю и не умею, но самое лучшее, что я ношу в себе, если вы увидели это во мне, оно принадлежит вам, вы можете распоряжаться мной", думала она с выступающими на глаза слезами.
Летучая мышь черной тенью промелькнула над яблоней. Лена вздрогнула и заторопилась домой.
Окна в комнате Суркова всё еще были освещены, - как видно, он тоже не спал. В соседнем растворенном освещенном окне кухни видны были силуэты отца и Аксиньи Наумовны. Они стояли друг против друга, и что-то странное показалось Лене в виноватой позе отца и в наклоне головы Аксиньи Наумовны, утиравшей глаза краем передника.
Не давая себе отчета, Лена подошла ближе. До нее донесся виноватый голос отца:
- Ну, что ты, Аксиньюшка, право... Да и поздно уже нам плакать, говорил отец. - И разве я хотел тебя обидеть? Я вижу, столько новых забот, а годы наши уже не те, да и разве ты обязана? Я хотел...
- Об том ли я думала, когда ехала за вами? - не глядя на отца, всхлипывая, сказала Аксинья Наумовна. - Вы были одни для меня, как солнце на небе, я все бросила для вас. Что я без вас? Разве мне деньги нужны?.. Как я была молода, я была вам нужна, а как стара стала...
- Ты не так поняла меня. Ведь я же тебя не гоню! - взволнованно сказал отец, сделав какое-то жалкое движение плечом. - Я - одинокий, старый человек, чего я еще могу ждать от жизни? Мне не только лучше, если бы ты навсегда осталась со мной, мне было бы горько, если бы ты покинула меня, горько и больно, - повторил он, и голос его задрожал. - Но я думал, что, может, ты устала от такой жизни, хочешь самостоятельности, покоя... Я хотел тебе сказать...
- Видать, вы меня за последнюю считали, раз я пошла на такую жизнь с вами, - не слушая его, говорила Аксинья Наумовна, - пошла на такую жизнь, да еще при светлом ангеле, Анне Михайловне, а того вы не думали, что я любила вас... - Голос ее осекся, она заплакала навзрыд.
- Как ты можешь так говорить! - с отчаянием сказал Владимир Григорьевич. - Я ведь хотел тебе добра. Ну, прости, прости меня! - Он двумя неловкими движениями погладил ее по голове и обнял ее. - Ну, все, значит, ладно! Ну, не будем, не будем об этом говорить, - повторял он, неловко прижимаясь бородой к ее седеющим волосам.
"О чем это они?" - взволнованно подумала Лена. И вдруг оскорбительная догадка все осветила перед ней. Потрясенная, Лена отошла от окна.
Но неужели мать не знала об этом или знала, но все-таки продолжала жить с отцом? А может быть, отношения между отцом и матерью были в последние годы только видимостью семейных отношений ради Лены и Сережи?
Лена не могла осуждать Аксинью Наумовну, такая сила преданности и любви к отцу, полной отрешенности от себя, была в этой женщине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63