"Так вот, может, и с моей дурой, - тоскливо подумал он о дочери, - радуется тоже: нашла-а жениха..."
- Прощайте покуда, - сказал он обиженным голосом и медленно пошел от ворот, вывертывая большие ступни и приседая.
Он мог бы еще обратиться со своим делом к старшему брату, но после раздела отцовского имущества, когда брату досталась лучшая доля, у них установились самые враждебные отношения. И, проходя мимо его избы, - а особенно поймав в окне кормящую грудью красивую братнину сноху, - Боярин только ускорил шаг.
Он знал, что в его несчастье ему не поможет, даже не подумает о том, что ему хорошо бы помочь, никто из людей - ни Голохвост, ни брат, ни, уж конечно, лесной подрядчик Анкудинов, братнин сосед, в доме которого единственном богатом, с железной крышей доме в Ивановке - уже закрывали ставни: кто-то гремел болтами. А в бога Боярин так глубоко и прочно не верил, что когда увидел через освещенное, не закрытое еще окно, как старик Анкудинов в чистой белой рубахе, сам длинный и вязкий, как червь, на коленях отбивает поклоны, вознося персты, выставив кривые пятки, - ему захотелось матерно выругаться.
"Хоть бы уж молдаван-то ушел - тогда один конец", - подумал он, проникаясь совершенно непереносимой жалостью к себе.
Подходя к своей неогороженной, стоящей на отлете избушке, он увидел в окне худое, унылое лицо дочери, - она сидела, охватив ладонями щеки, и, как видно, не узнала его. И последняя надежда на то, что все, может, обошлось благополучно, покинула Боярина.
Старуха в черном, выцветшем повойнике ожесточенно стирала со стола, сердито шаркая по столу опухшими руками; сноха собиралась по воду - гремела у двери ведрами. Когда Боярин вошел, она быстро взглянула на него и, выпятив брюхо (она была беременна), не поздоровавшись, вышла из избы. "Ругались, видать..." - с опаской подумал Боярин.
- Ушел молдаван-то? - спросил он, покосившись на ребятишек, сонно разметавшихся на тряпье у печи.
- Тебя дожидаться будет!..
- И брешешь, вот и брешешь! - злобно закричала дочь. - И не ушел он никуда, - сидит у Лиманихи...
- А ты... ладно... И не встревай, и думку ты эту оставь! Не будет ничего этого!.. - горячилась старуха.
Боярин опустился на лавку тут же у двери. Ему сильно хотелось есть, но он не решался попросить, а старуха и не собиралась кормить его, и он с глухим раздражением наблюдал за тем, как она, ссыпав в помои картофельную шелуху, яростно размешивает ее.
"Должно, еще свинью не кормили, ну, дела-а..."
Старуха, боком распахнув дверь, с силой захлопнула ее. "Чух-чух-чу-ух..." - послышался уже за дверью ее резкий, неприятный Боярину голос...
- Батя... - вдруг тихим, дрожащим и плачущим голосом сказала дочь. Батя!.. - повторила она, подняв к нему свое рябое, длинное, осунувшееся лицо. - Ах, батя, батя!.. - Она упала лицом на лавку и тоненько заплакала. Батя, батя... - повторяла она, и все ее худое, острое и жалкое тело сотрясалось от рыданий.
Боярин несколько секунд молча глядел на нее, хотел было сказать ей что-то утешительное, но вместо этого из горла его вырвался щенячий сдавленный звук, - он решительным движением сорвал с гвоздя шапку и, не оглянувшись на дочь, вышел из избы.
- Куда ты? - накинулась на него старуха. - И не думай, и не будет ничего этого! - закричала она, поняв, что он идет к Лиманихе. - И не дам я! Я лучше из дому уйду. Я лучше побираться пойду!..
Но Боярин, стараясь не слышать ее слов, уже шагал по деревне.
Злоба на всех людей теснилась в его груди, - он шевелил губами, борода его вздрагивала, он боялся, чтобы кто-нибудь чужой не встретился ему на пути.
II
Хуторянин Митрий Лоза, из обрусевших молдаван, усатенький говорливый мужичок с живыми, хитрыми глазками, весело и жизнерадостно выглядывавшими из-под темно-рыжих кудрей, спадавших ему на самые брови, действительно сидел у Лиманихи. Он гадал ей на картах и, как видно, говорил только что всякие неприличности, так как Лиманиха, еще не очень старая, рыхлая, белотелая женщина, лучшая в селении гадальщица и повитуха, сидела вся красная и, колыхаясь от смеха, отмахивалась от молдавана.
- А-а, пришел? - весело закричал Лоза, увидев Боярина. - А я тебя цельный день ожидаю. Утром зашел, да, говорят, ушел, а я говорю: придет. Да вот все сижу у Лиманихи, си-ижу себе у Лиманихи, га-даю себе на пупе... Нет, нет, нет! - замахал он руками, когда Боярин хотел что-то сказать ему. Бутылочку - тогда поговорим!.. Тащи бутылочку, мамонька... Ну, как, проводил начальство? Аль ты ноне сам из тех же квасов - делегат чи депутат?
Он вдруг искренне обрадовался этим новым чужим словам, - весь залился смехом, обнажив малиновые десны. Все его щуплое тело как бы само в себе, внутренне, двигалось под рубахой, он щелкал пальцами, шевелил усиками и был так явно весел, хитер в доволен жизнью, что у Боярина сразу отлегло от сердца. "И правда - один конец, а то туда да сюда", - подумал он, оживляясь. А когда Лиманиха принесла самогон и расставила на столе чашечки с невинными незабудками и когда выпили по одной, все дело показалось уже не таким сложным.
- Что ж - лошадь? Жили без лошади, - размышлял он вслух, быстро хмелея и выставляя вывороченное порозовевшее веко. - Только и деньги сейчас, например, какие? Сам знаешь, какие, например, сейчас деньги...
- Навоз, на-воз! - соглашался Лоза, от каждой выпитой чашки становившийся все веселей и подвижней. - Не деньги - навоз, не говори, Гордеевна!.. Да ведь-с, как сказать, не в деньгах счастье!..
Выходило так, что молдаван и не надеялся купить лошадь за деньги.
После долгих подходов они столковались на том, что вначале нужно оценить лошадь в старых довоенных рублях. Они торговались еще не меньше часа и, хотя добрый артиллерийский конь стоил верных полтораста, с трудом сошлись на шестидесяти, и то при условии, что молдаван сегодня же уведет лошадь, на чем он, незаметно для Боярина, особенно настаивал.
Предстояла самая тяжелая часть дела - определить, в чем должно заключаться приданое, которое они тоже решили исчислить в довоенных рублях и которое молдаван сам обязан был выправить и тайно от жениха доставить в избу Боярина.
Боярин не мог решить этот вопрос без старухи и самой дочери. Но он очень захмелел, и ему казалось, что все так хорошо сладилось, что теперь не только старуха, но любой человек должен ему сочувствовать. Раскрасневшийся Лоза с готовностью прихватил бутылочку, и они вместе отправились к Боярину на дом.
Там уже загасили огонь. Боярин было смутился, но в это время от избы отделилась белая фигура дочери, - она схватила отца за руку.
- Брешут, не спят они, - сказала она прерывистым шепотом. - Ты уж гляди, батя...
Он, храбрясь и сразу поюродивев, отворил дверь.
- Э, вы, тетери-етери, принимай гостей! - с фальшивой развязностью сказал он, стараясь подражать бойкому молдавану.
Сначала никто не отозвался, потом старуха, сердито бормоча, слезла с печи. Дуняша дрожащими пальцами зажгла коптилку. Внучок Федька приподнялся на тряпье, помигал сонными глазенками и, так и не проснувшись, притулился опять к беловолосой девчонке, сладко посапывавшей у печи. Сноха, одетая, лежала на кровати, отвернувшись к стене, - она притворялась спящей.
- Сюда, сюда. - Боярин угловато засуетился. - Дарьюшка, нам бы огурчиков...
- Нет у меня никаких огурчиков, - отрезала старуха.
- Я вот скажу Федору, как ты с конем его управляисси! - завизжала сноха, внезапно срываясь с кровати. - Не твой конь-то, нет такого права!..
- Те-те-те... - залился молдаван. - Ай, молодая!.. Ну и молодая же! кричал он восхищенно и радостно, забавляясь тем, что все так необычно и ловко получается. - Да я б с такой сто коней нажил!.. - Он хотел ущипнуть ее за бок, - она взвизгнула и ударила его по руке, но он, нисколько не обидевшись, залился еще пуще: - Ай, горяча, ай, горяча!.. Не горюй, рюмочка, сама небось замуж выходила...
- А мы ж до чего ж ладно... сладились... - смущенно сияя, лепетал Боярин.
Дуняша, больше всего боявшаяся, что дело расстроится, и готовая до конца драться за свое счастье, спешно накрывала на стол. Молдаван вдруг сам бросился ей помогать.
- Выпей, мамонька!.. Откушай, красавица!.. - кричал он через минуту, поднося самогон то старухе, то снохе.
Сколько они ни ругались и ни упрямились, торг все-таки начался.
Дуняша называла вещи: рубахи, полотенца, полную постельную справу (она стала вдруг жадной и расчетливой - ей уже мало было одного стеганого одеяла, она требовала и другого, уже лоскутного, заикнулась даже насчет пикейного), - молдаван отмахивался, доказывал, что ничего нельзя достать, потом соглашался на то, что подешевле, но и это оценивал втридорога.
Сноха, бывшая до того главной противницей продажи лошади, незаметно для себя тоже влезла в спор.
- И не бери ты ситцева, Дунька, нехай сатиново... - вставляла она. Дунька, а новины забыла?..
Боярин в счастливом опьянении только повторял:
- Нет, ты гляди же ж... чтоб ладно было, Митрий Степаныч...
Когда они кончили торговаться, стояла уже черная глухая ночь: в избе было вонько и жарко; все, не исключая беременной снохи, были порядком пьяны; молдаван до того вспотел, что на лбу у него развились кудри. Он вытащил из кармана засаленную книжечку и огрызок карандаша и стал писать расписку, перечисляя все барахло: приданое определилось в сорок два рубля и тридцать копеек, - остальное Лоза обязался додать мукой.
- Вот я тебе тут выписал химичецким, - сказал он с усталой улыбкой, протянув расписку Боярину.
- Эвона сколь... написано!.. - восхитился тот, повернув расписку вверх подписью: приданое казалось ему царским. - А ну, как тебе столь и... поднять-то не под силу?
- Тю-у, - свистнул Лоза. - У Казанка небось всего хватит.
- О-о!.. То ж Казанок!.. - Боярин восторженно поднял палец.
Но старуха, меньше всех выпившая, услыхав эту знаменитую в уезде фамилию, подозрительно уставилась на молдавана.
- А Казанок тебе... чего?
Лоза, сообразив, что сказал лишнее, хотел было замять это обычной веселой суетой, но вдруг почувствовал, что сильно устал, что все ему надоело и что ему уже совсем не весело.
- Пошли, пошли, давай коняку свою! - почти грубо сказал он Боярину и подтолкнул его в спину.
Боярин, заплетаясь и мигая, чувствуя, что получается как-то нехорошо, вывел из пуньки лошадь. Гривастый белолобый конь с мохнатыми надкопытьями лениво косился светящимся звериным зраком. Боярин держал его за гриву, все не решаясь отпустить, - земля плыла под ногами. Но молдаван, дернув за узду и чмокнув, сразу пустил коня тяжелой рысью.
- Недели через полторы все завезу, не бойся!.. - крикнул он уже из темноты.
Боярин, пошатываясь, вошел в хату. Смятенные лица баб надвинулись на него.
- Дожились, вот и дожились, - плача, говорила старуха: - "У Казанка всего, говорит, хватит"... а тебе и невдомек... ай, горе, горе!..
Боярин в страхе глядел на нее, - он только теперь понял, что Лоза работал, должно быть, от Казанка, что это связано как-то с недавно зачитанным на сходе приказом ревкома, запрещавшим барышничество, а главное, что дело, с которым он так долго мучился, теперь решено бесповоротно и невыгодно. Он схватил со стола расписку и бросился из избы, сронив у двери лавку с кошелкой, - веселые детские свистульки со звоном рассыпались по полу.
- Лоза-а!.. Обожди!.. - закричал Боярин и побежал по улице, нелепо размахивая распиской. - Обожди-и!.. Не надо мне бумаги твоей!..
Волосы его развевались, перед ним качались избы, деревья, сопки, вздыбленные огороды с окаймлявшими их чудовищными нагромождениями выкорчеванных пней. Деревня давно осталась позади, а он все бежал и кричал до того, что звенело в ушах:
- Обожди-и!.. Не надо мне бумаги твоей!.. Не надо мне...
Вдруг он споткнулся и упал, крепко зажав в руке расписку. И, только лежа на земле, понял, что находится уже в лесу, под сопкой. Он сел и, выпучив глаза, удивленно и испуганно посмотрел вокруг. Было удивительно тихо. Одинокий комарик несчастно и загнанно бруншал в ухе. Мохнатые ветви деревьев ж черная непроходимая и страшная громада сопок двигалась на Боярина, тьма разливалась вокруг, только над головой сиял торжественный купол неба, и оттуда глядели на землю холодные блистающие миры...
- ...бумаги твоей... - с тихим ужасом пролепетал Боярин.
III
Молдаван, свернув на бесколейную, совсем почти заросшую дорогу к хутору, проехал рысью версты четыре, потом дорога взяла в гору, и лошадь пошла шагом. Край заходящего месяца, выглядывавший из-за шафранных макушек дерев, освещал последние возделанные людьми прогалины. Чтобы не лазили дикие свиньи, прогалины обнесены были жестоким буреломом, карчами, принимавшими во тьме формы гигантских крабов, осьминогов, своими уродливыми страшными щупальцами напоминавших о труде, вложенном в это дело людьми. И горек был плод!
Но для молдавана зрелище это было самым привычным, обыденным, - он ехал нахохлившись и думал только о том, что он сильно запоздал и что ему придется, захватив на хуторе монгольскую кобылку, купленную неделю тому назад у китайца-арендатора, этой же ночью двинуться в верховья реки Малазы.
Угнетало его не то, что лошади эти, как большинство лошадей, сплавляемых в последнее время молдаваном, попадут в колчаковскую армию и будут направлены против тех людей, с которыми он жизненно был связан, - об этом, из боязни перед самим собой, молдаван старался не думать, - а угнетало его то, что, как бы он теперь ни торопился, Казанок, любивший скорость и чистоту в работе, все равно уже будет ругать его. Лоза представлял его себе в уютной горнице за самоваром, сильно побагровевшего, с кирпичной, потно-волосатой, обнаженной грудью, ожесточенно хлебающего о блюдца, уставившись в одну точку печальными и дикими глазами, - и то, что Казанок может пить чай в то время, когда он, Митрий Лоза, пропадает в тайге с лошадьми, это больше всего злило молдавана: "Сам бы вот погонял... А-а, брат! То-то, брат, и оно-то!.." - думал он, сердито пошевеливая усиками.
Было уже около двух часов ночи, когда к нему донесся наконец особенный, свойственный людскому жилью в тайге запах осевшей по дереву копоти, и два громадных белых пса с рычанием выкатились к нему, как мохнатые шары. Узнав хозяина, они с ласковыми подвываниями запрыгали вокруг лошади. Из-за деревьев выступили приземистые строения, и злая мошкара, невидно мерцавшая над навозом, облепила лицо молдавана. Пока он отворял ворота, засветились два окна, отбросив по двору желтые полосы, - скрипнула дверь, и высунулась растрепанная женская голова.
- Митрий? - спросила она певучим, хриплым от сна голосом.
- Я, я... Поесть мне собери... Цыц вы! - крикнул он на собак, заводя лошадь в сарай.
Жена молдавана в нижней юбке, в расстегнутой белой кофте - чернявая, плотная, спокойно уверенная в себе женщина - подавала и убирала миски и чугуны, ловко орудуя ухватом, сочно ступая икрастыми босыми ногами, и, видно, оттого, что редко видела людей, без умолку рассказывала мужу всякие домашние пустяки: о том, что девчонка занозила ногу, что собак заели клещи, а квочка вывела первых цыплят. Жена Митрия Лозы была кровной молдаванкой, но из-за мужа почти забыла родной язык и говорила по-русски, с цыганскими певучими интонациями. И, слушая ее сытный бабий говор, чувствуя радужное тепло, идущее от ее заспанного смуглого тела, и сам разогревшись от еды, Лоза повеселел, - насмешливо переспрашивал и про девчонку, и про цыплят, поблескивая хитрыми глазками и чавкая, потом рассказал жене, как обманул Боярина. Он, впрочем, не считал это обманом. Жена пожалела Боярина, а он посмеялся, содрогаясь под рубахой.
- Не, не буду, - сказал он, отодвигая молоко, которое она подала ему, водку пил... Да и то убьют, может, а я жру... - Глаза его сделались совсем детскими.
Однако когда он надел старую, заплатанную поддевку, и жена подала ему завязанные в мешок харчи, и он в прорезь ее кофты увидел смуглый, матовый и теплый, дышащий у горла треугольник ее груди, он, забыв о смерти, крепко обнял жену и потащил за кумачовую, расшитую цветами занавеску.
- Тише ты, детей взбудишь!.. Да хоть поддевку-то сними, - певуче, уже по-молдавански добавила она за занавеской.
Чуть посветлело на востоке, и тьма сгустилась вокруг хутора, и веял легкий предрассветный ветерок, когда молдаван на маленькой стриженой монгольской кобылке, похожей на лукавого ерша, ведя в поводу медлительного мерина, тронулся в путь.
Вблизи становилось все светлее. В кустах зашелестели птицы. Вскоре видны стали повисшие на ветвях, налитые росой паутины; только в глубине должно быть, у подножия хребта - клубилась еще аспидно-серая тьма. Тропа, по которой ехал молдаван, затерялась в зарослях лимонника и виноградника, лиственный лес все больше вытеснялся хвоей, - начался крутой подъем. Лоза, спешившись, ведя в поводу лошадей и оскользаясь по иглам, проторил до самого гребня рыхлую зигзагообразную дорогу.
И только на гребне он понял, что уже совсем рассвело. Вокруг расстилалось туманное волнистое море. Лошади, вздымая бока и фыркая, пугливо косились на скрытые туманом пропасти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63