Поэтому справить нужду по-русски до сих пор называют «сбегать до ветру». То есть совершить этот неизбежный для любого человека процесс под открытым небом и чаще всего на ветру. Даже в лютый сибирский мороз.
— Знаешь, — усмехнулась Майра, — мне пришла на ум не совсем приятная фразочка, которой мы пользовались в школе в Квинсе, когда уставали от долгой речи собеседника: «Ты кончил? Спусти воду». Позволь не поверить тому, чем ты забивал мне мозги в твоей блистательной туалетной филиппике. Единственный ее результат, пожалуй, что мне самой понадобится воспользоваться туалетом. Скоро будет бензоколонка. Сверни, пожалуйста. Тебе, я думаю, тоже не лишним будет заглянуть туда. О'кей?
После бензоколонки мы поменялись местами. Майра пересела к рулю. Мы долго ехали молча. Я не хотел разговаривать, обиженный ее выпадом. И она не находила нужным смягчить каким-нибудь словом свою дерзость.
Я смотрел на убегающие назад дома, поля, пальмы и кипарисы и думал о том, что лучше всего в дальнейшем не вступать с Майрой в политические дискуссии. Она упряма и самоуверенна. В голове ее бездна политического мусора и шелухи, которой отравилась в этой стране молодежь. Споры могут нас рассорить. А это ни к чему обоим.
— Заночуем в Сан-Франциско, — сказала Майра. — Ты бывал в Сан-Франциско?
— Нет.
— И я тоже. Только в аэропорту. Жаль, приедем — уже будет темно.
— А сколько еще времени до Сан-Франциско?
— Если не попадем в час пик, то три часа, не больше. Я достал из ящика рядом с приборной доской дорожную карту и развернул ее на коленях.
— Что ты ищешь? — спросила она, скосив глаза.
— В этих краях, если не ошибаюсь, живет мой приятель. Тоже русский. Мы могли бы у него переночевать.
— Совсем недурно, — оживилась Майра. — Зачем сорить деньгами в мотелях? Где живет твой приятель, ты помнишь?
— Монтерей. Он писал, прямо на берегу океана.
— Монтерей! — воскликнула Майра. — Это совсем рядом! Свернуть влево, к океану. Адрес есть?
— Кажется, нет. Записал на бумажке, не помню где.
— А телефон?
— Вот телефон должен быть. У меня все телефоны в книжке, с которой не расстаюсь.
— Ты уверен, что твой приятель дома, никуда не уехал и сидит ждет, когда мы пожалуем?
— Ждет он нас навряд ли. Ввалимся как сюрприз. Но рад будет, это уж точно. Он мне недавно звонил в Лос-Анджелес. Воет от тоски.
— Один? Не женат?
— Старый холостяк.
— Очень старый?
— По крайней мере, старше меня.
— Староват. Но ведь нам с ним не в одну постель ложиться.
— А ляжешь, смею заверить, не пожалеешь.
— Ты-то как это знаешь?
— Женщины хорошо отзывались.
— В России?
— Полагаю, в Америке тоже.
— Считай, ты меня заинтриговал. Где его телефон? Сейчас свернем к бензоколонке. Попробуй дозвониться из автомата. Местный разговор. Один гривенник.
Телефон долго трезвонил безответно, и я уже собрался было разочарованно повесить трубку, как там что-то треснуло, и хриплый голос моего друга спросил по-русски:
— Кто?
Я назвался и спросил, чего он так долго не снимал трубку.
— Ты меня вырвал из объятий Морфея, — зевая, ответил он.
— Неплохо живешь — спишь днем.
— А чем еще прикажешь заниматься? Пришел с проклятой службы, тяпнул двести грамм и завалился. Ты где, еще в Лос-Анджелесе? — скучным голосом спросил он.
— Нет, ближе.
— Где? — встрепенулся голос. — Не ко мне ли в гости собрался?
— Что-то в этом роде.
— Вот здорово! Вот удружил! Я уж думал, не повеситься ли вечером с тоски. Придется отложить. Где ты? Конкретней.
— Совсем рядом. Звоню с бензоколонки. Диктуй, как до тебя добраться.
— Бумага есть? Пиши! — завопил он. — Ой, Олег, даже не верится!
— Но я не один…
— Тем лучше…
— Со мной женщина.
— Ну, совсем хорошо! Записывай!
И он, волнуясь и оттого сбивчиво и повторяясь, обрисовал мне кратчайший маршрут до его дома. Майра, ознакомившись с маршрутом, сказала:
— Магазины еще открыты. Надо по пути чего-нибудь купить. Что пьет твой друг?
— Все! В том числе одеколон и лак для ногтей. Поэтому везти горячительные напитки, по крайней мере, непедагогично. Полагаю, у него имеется приличный запас спиртного. А вот что касается еды, уверен — холодильник пуст. Захватим что-нибудь пожевать — не промахнемся.
Пока мы искали магазин, пока делали покупки — платила она, сказав, что в следующий раз расходы возьму на себя я, — и пока мы добирались до моего друга по другой автостраде через весь монтерейский полуостров, вдающийся узким языком в Тихий океан, я постарался вкратце обрисовать ей человека, чьим гостеприимным кровом мы предполагали воспользоваться этой ночью.
Я знал Антона по Москве, где мы много лет проработали в редакции столичной газеты. Правда, в разных отделах. Он был в привилегированном иностранном отделе. Часто ездил за границу. Проводил там больше времени, чем в Москве. И, возвращаясь, поражал восторженных московских дамочек элегантными костюмами и обувью — последним криком заграничной моды, — еще неведомыми в провинциально-консервативной России. Он был высок и строен. Спортивно-подтянут. Круглый год с его лица не сходил бронзовый загар, возобновляемый то на Кубе, то во Флориде, то на Французской Ривьере, а в промежутках — на нашей кавказской Пицунде. И на этом лице, как на американских рекламных этикетках зубной пасты, слепила белозубая улыбка. Со временем он совсем потерял русский облик, и его легко было принять за элегантного, с достатком англичанина или американца.
Когда-то он закончил военный институт иностранных языков и безукоризненно владел двумя: английским и испанским. Это и привело его на весьма ответственный пост постоянного корреспондента нашей газеты в Центральной Америке, аккредитованного в Гаване и оттуда совершавшего вылазки на острова Карибского архипелага и на континент — в Панаму, Никарагуа, Гватемалу, Колумбию, Венесуэлу. Во всех этих странах тоже сидели наши корреспонденты, но все они подчинялись ему и обо всем писали рапорт, в первую очередь, в его бюро в Гаване. Я, конечно, догадывался, что он, как и другие советские корреспонденты за границей, кроме журналистской осуществляет еще одну деятельность — разведывательную. Журналистский билет служит хорошей маскировкой для шпионов. Но даже я не подозревал, насколько вторая, разведывательная, сторона их работы превалирует над первой, журналистской, превращенной в камуфляж. Долгое время спустя, уже встретив его здесь, в Америке, где мы оба оказались беженцами, апатридами, я узнал от него, из первых рук, что не наша газета, а штаб Главного разведывательного управления Советской Армии был местом его действительной службы. Он имел звание майора и получал там жалованье, а наши газетные зарплата и гонорар шли на карманные расходы, вернее, на оплату счетов в московских ресторанах.
Он жил широко, тратил, не скупясь и не задумываясь. Женщин у него было без счету. Во всей нашей редакции только он разъезжал в шикарном «Мерседесе».
В Центральной Америке он был резидентом советской разведки и руководил густой сетью шпионов, в число которых входили не только аккредитованные в этих странах журналисты, но и множество туземных политических деятелей, по идейным соображениям или за деньги сотрудничавших с нами.
И вдруг, ко всеобщему удивлению, этот преуспевающий красавец, баловень судьбы попросил в Америке политическое убежище. То есть предал свою страну и, как офицер, изменил присяге. У нас в редакции эта новость вызвала шок. Сотрудники тихо перешептывались в своих кабинетах, кося на дверь, а те, кто был с ним на приятельской ноге, ходили как в воду опущенные, с горечью предвкушая тягостные допросы в КГБ и несомненное пятно в личном деле, которое обязательно обернется непреодолимым препятствием в дальнейшем продвижении по служебной лестнице.
Сколько мы ни ломали голову над причинами, побудившими его бежать, ничего не могли придумать. И сходились в одном — деньги. Очень большие деньги, которые ему щедро отвалили американцы за ценные сведения. Не журналистские, естественно, а секреты, известные лишь разведчикам.
О том, чем он занимался за границей после побега, в редакции было ясно каждому. И нам, не без тайной зависти, рисовалась роскошная жизнь, на которую он променял советское гражданство: личная яхта, гараж с шикарными автомобилями, собственный дом в тропической Флориде, пляжи Лазурного берега. И баснословный счет в каком-нибудь «Чейз Манхеттен бэнк».
Велико было мое разочарование, когда, очутившись в Америке, я разыскал Антона. Утекло с дюжину лет. Вместо блестящего красавца, светского льва, от которого на расстоянии несло успехом и удачей, передо мной был неопрятный, костлявый старик с погасшими глазами. Си Ай Эй недолго повозилась с ним и, выжав то, что для них представляло интерес, попросту позабыло о нем. Он тыкался в разные места, лез с нравоучениями к американцам, укорял их в наивности и беспечности перед лицом советской угрозы. А таких не любят, и двери перед ним захлопывались. Он сатанел от обиды и бессилия и понемногу скатился в известное всем русским бедолагам укрытие — в горькое пьянство.
Нашлись добрые люди и, жалеючи его, пристроили в Монтерей, в американскую военную школу, преподавателем русского языка. На мизерное жалованье. И он тут держался, срываясь порой на пьяные дебоши. Каждый раз рискуя потерять и это место, кормившее его.
— Это рок, — задумчиво сказала Майра. — Он не прощает изменников.
— Да какой он изменник? — не сдержался я. — Он по природе своей боец. И разочаровавшись в идее, которой служил верно и талантливо, пока не осознал, какому злу служит, перешел на другую сторону, чтоб дать бой этой идее.
— И ты такой же?
— А зачем, думаешь, я покинул Россию? Чтоб с тобой по американским дорогам раскатывать?
— Разве это так уж плохо?
— Никто не говорит, что плохо. Но есть и еще что-то, чем жив человек.
— Деньги? Карьера? Успех у женщин? Что ты ищешь?
— Покоя. Я страшно устал.
— Тогда ты не по адресу приехал. В Америке искать покоя? Здесь только знай, успевай поворачиваться. А то затопчут. И не успеешь оглянуться.
— Мне много не надо. Самую малость. Восстановить душевное равновесие. Понимаешь? Поладить с самим собой.
— Не знаю, кому это удавалось. Мне, например, нет.
— Я надеюсь.
Монтерей оказался чудесным уголком на Калифорнийском побережье. Здесь уже ощущался север, и вместо выжженных холмов, пальм и кактусов нас окружали вековые хвойные чащи. Как где-нибудь на Рижском взморье. Могучие сосны росли не прямо к небу, а изогнув свои серые, корявые стволы, пряча, отводя вершины подальше от океана, от его злых зимних ветров, и так и застыли, как на моментальном снимке во время шторма. Было безветренно и солнечно, а при взгляде на эти сосны становилось зябко и даже солоновато на губах.
За деревьями пестрели большие деревянные крашены дома с гаражами и по-южному яркими цветниками. Здесь еще юг спорил с севером, и то и дело за соснами мелькали веерные кроны пальм, но выглядели они случайными гостьями, забредшими далеко чужеземцами.
Мое сердце дрогнуло, когда я увидел, сразу даже не поверив своим глазам, родные русские березы. С девственно-белыми стволами. Кудрявыми прядями зеленых ветвей. Березы и пальмы. Эвкалипты и сосны.
Мы колесили по прорубленным в лесной чаще улицам Монтерея, очень напоминавшим мне родное Подмосковье, но намного ярче и богаче. Останавливали редких прохожих, спрашивали направление. Миновали и школу, где мой друг Антон вдалбливал американским солдатам правила русской грамматики. Школа располагалась среди сосен, в длинных бараках за сетчатой оградой, никем не охраняемая. Между бараками слонялись фигуры в военных мундирах. А вблизи океана, на вершине холма, стояла старинная пушка, явно в память какой-нибудь успешной битвы в не изобилующей военной славой истории Америки.
Тихий океан лизал обрывистые берега Монтерея. Вечный прибой откусывал от берега куски и, если не удавалось проглотить, оставлял черные обломки в кружевах пены. На этих камнях-островках грелись на солнышке, лоснясь черной кожей, неуклюжие раскормленные тюлени.
Дом Антона стоял почти у самой воды, огражденный от океана узкой грядой невысоких песчаных дюн, поросших редкой и жесткой травой. Тут начинался лес, поглотивший весь Монтерей. Крайние к океану и потому особенно скрюченные сосны росли во дворе его дома. А самого хозяина я увидел, еще не доехав, стоящим босыми ногами на сиденье открытого джипа и из-под ладони высматривавшим нас на похожей на аллею дороге.
Он был давно не стрижен. Клочковатая борода, черная с сединой, торчала в стороны. Выцветшая рубаха неопределенного цвета не заправлена в штаны, свободно болтавшиеся на исхудалом, костлявом теле. Вылитый русский босяк, этакий постаревший горьковский Чел-каш, взобравшийся на американский военный джип.
По вспыхнувшим глазам Майры я понял, что он ей понравился с первого взгляда. И обрадовался. Это сулило приятный вечер, дружеский треп. В славной компании. Без конфликтов и неприязненных споров, от которых я, откровенно говоря, отчаянно устал.
И Майра пришлась Антону по душе.
Соскочив с джипа, он помог ей выйти из «Тойоты» и галантно поцеловал руку. Польщенная Майра зарделась. Глубокие, под густыми и торчащими, как у рыси, бровями, черные глаза его засверкали угольками. От него остро попахивало спиртным.
— Заходите, гости дорогие. Вот обрадовали старого хрена! — радостно суетился он, забегая вперед и распахивая перед нами двери дома.
Домик был небольшой и еще не совсем старый. Но заметно запущен. В нем пахло пылью. У камина кучей свалены пожелтевшие газеты. По углам и за креслами валялись пустые бутылки. В кухне громоздилась немытая посуда. Плита лоснилась пролитым жиром. На дверце холодильника застыли коричневые разводы.
— Я тут приберу. Наведу порядок, — бестолково носился по дому Антон. — Вы отдохните с дороги. Вот диван. А я ужин сварганю. Только слетаю в магазин.
— Никуда не надо ехать, — сказала Майра. — Мы с собой привезли.
— Тогда совсем хорошо! А выпить у меня найдется. Я человек с запасом. Го-го-го!
— Можно, я приготовлю ужин? — спросила Майра.
— Как-то не хочется утруждать такую красавицу, — больше для видимости замялся Антон и тут же уступил, — Ну, раз хотите уважить старика, милости просим. Я только чуть приберу на кухне. Неудобно все-таки. Как в свинарнике. Ей Богу.
— Не надо. Я сама, — отказалась от его услуг Майра.
— Как угодно, как угодно, милая. Не смею возражать. А спать у нас есть где. Каждому комната. Впрочем, не уверен, придется ли вздремнуть. Русское застолье до утра не кончается. И вы, дитя мое, под утро у нас совсем обрусеете. Особенно после смирновской водочки.
— Я водку не пью, — ответила Майра.
— Ну а винца? — застыл пораженный Антон.
— Вина можно.
— У меня всего имеется в избытке, — снова забегал Антон. — И водочки, и винца, и пивка. Какое предпочитаете пиво? Миллер? Курз? Или Бадвайзер? На выбор!
Майра, как могла, прибрала на кухне. Почистила плиту, отскребла холодильник, вымыла посуду и поставила в шкаф. Скоро из кухни поползли дразнящие аппетитные запахи.
Мы с Антоном пристроились на диване и не успели толком расспросить друг друга о житье-бытье, как Майра уже попросила нас помочь ей накрыть стол.
— Ах ты, моя хозяюшка! — умилился Антон. — Как славно!
Ужинали мы долго и с удовольствием. На столе среди тарелок отсвечивала стеклянными боками полугаллонная бутыль смирновской водки рядом с темным пузатым кувшином калифорнийского бургундского. Еще какое-то вино в меньших бутылках.
Водку пил один Антон. Я и Майра потягивали вино. Смирновской водки было больше литра, и по тому, как легко и жадно хлестал ее Антон, я понял, что он один за вечер выдует все полгаллона и опьянеет до безобразия. Я решил, что еще несколько тостов спустя отниму у него водку. А если он мне не подчинится, напущу на него Майру, перед которой он, старый кобель, явно благоговел.
Посуду после ужина не стали убирать. Охмелевшие и разомлевшие от еды, мы вылезли из-за стола и растянулись на ковре тут же в гостиной, перед темным, с серой золой под решетками камином.
— Как славно! — обнял нас, обхватил своими длинными руками Антон и колючей бородой, как веником, проехал по нашим лицам. — Ну до чего я рад! Свет в окошке! Луч прожектора во мраке ночи! Какое, к черту, одиночество? Я нежусь, как в родной и любимой семье!
Дальше потекли разговоры. Да все не о личном, а исключительно о высоких проблемах планетарного масштаба. Словно нам никак нельзя прожить, не взвалив на свои плечи боль и терзания мира, не попробовав найти ответ на неразрешимые вопросы.
Майра на такое толковище попала впервые. И ей это пришлось по душе. Щеки зарделись, глаза просияли. И не только от вина… Она любовалась Антоном. Он был, действительно, живописен.
В своей заношенной и мятой, как с помойки, одежонке, высокий, худой и все еще стройный, он расхаживал по ковру большими, крадущимися шагами, взмахивая, как птица, длинными руками и задирая к потолку спутанную, как пакля, бороду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— Знаешь, — усмехнулась Майра, — мне пришла на ум не совсем приятная фразочка, которой мы пользовались в школе в Квинсе, когда уставали от долгой речи собеседника: «Ты кончил? Спусти воду». Позволь не поверить тому, чем ты забивал мне мозги в твоей блистательной туалетной филиппике. Единственный ее результат, пожалуй, что мне самой понадобится воспользоваться туалетом. Скоро будет бензоколонка. Сверни, пожалуйста. Тебе, я думаю, тоже не лишним будет заглянуть туда. О'кей?
После бензоколонки мы поменялись местами. Майра пересела к рулю. Мы долго ехали молча. Я не хотел разговаривать, обиженный ее выпадом. И она не находила нужным смягчить каким-нибудь словом свою дерзость.
Я смотрел на убегающие назад дома, поля, пальмы и кипарисы и думал о том, что лучше всего в дальнейшем не вступать с Майрой в политические дискуссии. Она упряма и самоуверенна. В голове ее бездна политического мусора и шелухи, которой отравилась в этой стране молодежь. Споры могут нас рассорить. А это ни к чему обоим.
— Заночуем в Сан-Франциско, — сказала Майра. — Ты бывал в Сан-Франциско?
— Нет.
— И я тоже. Только в аэропорту. Жаль, приедем — уже будет темно.
— А сколько еще времени до Сан-Франциско?
— Если не попадем в час пик, то три часа, не больше. Я достал из ящика рядом с приборной доской дорожную карту и развернул ее на коленях.
— Что ты ищешь? — спросила она, скосив глаза.
— В этих краях, если не ошибаюсь, живет мой приятель. Тоже русский. Мы могли бы у него переночевать.
— Совсем недурно, — оживилась Майра. — Зачем сорить деньгами в мотелях? Где живет твой приятель, ты помнишь?
— Монтерей. Он писал, прямо на берегу океана.
— Монтерей! — воскликнула Майра. — Это совсем рядом! Свернуть влево, к океану. Адрес есть?
— Кажется, нет. Записал на бумажке, не помню где.
— А телефон?
— Вот телефон должен быть. У меня все телефоны в книжке, с которой не расстаюсь.
— Ты уверен, что твой приятель дома, никуда не уехал и сидит ждет, когда мы пожалуем?
— Ждет он нас навряд ли. Ввалимся как сюрприз. Но рад будет, это уж точно. Он мне недавно звонил в Лос-Анджелес. Воет от тоски.
— Один? Не женат?
— Старый холостяк.
— Очень старый?
— По крайней мере, старше меня.
— Староват. Но ведь нам с ним не в одну постель ложиться.
— А ляжешь, смею заверить, не пожалеешь.
— Ты-то как это знаешь?
— Женщины хорошо отзывались.
— В России?
— Полагаю, в Америке тоже.
— Считай, ты меня заинтриговал. Где его телефон? Сейчас свернем к бензоколонке. Попробуй дозвониться из автомата. Местный разговор. Один гривенник.
Телефон долго трезвонил безответно, и я уже собрался было разочарованно повесить трубку, как там что-то треснуло, и хриплый голос моего друга спросил по-русски:
— Кто?
Я назвался и спросил, чего он так долго не снимал трубку.
— Ты меня вырвал из объятий Морфея, — зевая, ответил он.
— Неплохо живешь — спишь днем.
— А чем еще прикажешь заниматься? Пришел с проклятой службы, тяпнул двести грамм и завалился. Ты где, еще в Лос-Анджелесе? — скучным голосом спросил он.
— Нет, ближе.
— Где? — встрепенулся голос. — Не ко мне ли в гости собрался?
— Что-то в этом роде.
— Вот здорово! Вот удружил! Я уж думал, не повеситься ли вечером с тоски. Придется отложить. Где ты? Конкретней.
— Совсем рядом. Звоню с бензоколонки. Диктуй, как до тебя добраться.
— Бумага есть? Пиши! — завопил он. — Ой, Олег, даже не верится!
— Но я не один…
— Тем лучше…
— Со мной женщина.
— Ну, совсем хорошо! Записывай!
И он, волнуясь и оттого сбивчиво и повторяясь, обрисовал мне кратчайший маршрут до его дома. Майра, ознакомившись с маршрутом, сказала:
— Магазины еще открыты. Надо по пути чего-нибудь купить. Что пьет твой друг?
— Все! В том числе одеколон и лак для ногтей. Поэтому везти горячительные напитки, по крайней мере, непедагогично. Полагаю, у него имеется приличный запас спиртного. А вот что касается еды, уверен — холодильник пуст. Захватим что-нибудь пожевать — не промахнемся.
Пока мы искали магазин, пока делали покупки — платила она, сказав, что в следующий раз расходы возьму на себя я, — и пока мы добирались до моего друга по другой автостраде через весь монтерейский полуостров, вдающийся узким языком в Тихий океан, я постарался вкратце обрисовать ей человека, чьим гостеприимным кровом мы предполагали воспользоваться этой ночью.
Я знал Антона по Москве, где мы много лет проработали в редакции столичной газеты. Правда, в разных отделах. Он был в привилегированном иностранном отделе. Часто ездил за границу. Проводил там больше времени, чем в Москве. И, возвращаясь, поражал восторженных московских дамочек элегантными костюмами и обувью — последним криком заграничной моды, — еще неведомыми в провинциально-консервативной России. Он был высок и строен. Спортивно-подтянут. Круглый год с его лица не сходил бронзовый загар, возобновляемый то на Кубе, то во Флориде, то на Французской Ривьере, а в промежутках — на нашей кавказской Пицунде. И на этом лице, как на американских рекламных этикетках зубной пасты, слепила белозубая улыбка. Со временем он совсем потерял русский облик, и его легко было принять за элегантного, с достатком англичанина или американца.
Когда-то он закончил военный институт иностранных языков и безукоризненно владел двумя: английским и испанским. Это и привело его на весьма ответственный пост постоянного корреспондента нашей газеты в Центральной Америке, аккредитованного в Гаване и оттуда совершавшего вылазки на острова Карибского архипелага и на континент — в Панаму, Никарагуа, Гватемалу, Колумбию, Венесуэлу. Во всех этих странах тоже сидели наши корреспонденты, но все они подчинялись ему и обо всем писали рапорт, в первую очередь, в его бюро в Гаване. Я, конечно, догадывался, что он, как и другие советские корреспонденты за границей, кроме журналистской осуществляет еще одну деятельность — разведывательную. Журналистский билет служит хорошей маскировкой для шпионов. Но даже я не подозревал, насколько вторая, разведывательная, сторона их работы превалирует над первой, журналистской, превращенной в камуфляж. Долгое время спустя, уже встретив его здесь, в Америке, где мы оба оказались беженцами, апатридами, я узнал от него, из первых рук, что не наша газета, а штаб Главного разведывательного управления Советской Армии был местом его действительной службы. Он имел звание майора и получал там жалованье, а наши газетные зарплата и гонорар шли на карманные расходы, вернее, на оплату счетов в московских ресторанах.
Он жил широко, тратил, не скупясь и не задумываясь. Женщин у него было без счету. Во всей нашей редакции только он разъезжал в шикарном «Мерседесе».
В Центральной Америке он был резидентом советской разведки и руководил густой сетью шпионов, в число которых входили не только аккредитованные в этих странах журналисты, но и множество туземных политических деятелей, по идейным соображениям или за деньги сотрудничавших с нами.
И вдруг, ко всеобщему удивлению, этот преуспевающий красавец, баловень судьбы попросил в Америке политическое убежище. То есть предал свою страну и, как офицер, изменил присяге. У нас в редакции эта новость вызвала шок. Сотрудники тихо перешептывались в своих кабинетах, кося на дверь, а те, кто был с ним на приятельской ноге, ходили как в воду опущенные, с горечью предвкушая тягостные допросы в КГБ и несомненное пятно в личном деле, которое обязательно обернется непреодолимым препятствием в дальнейшем продвижении по служебной лестнице.
Сколько мы ни ломали голову над причинами, побудившими его бежать, ничего не могли придумать. И сходились в одном — деньги. Очень большие деньги, которые ему щедро отвалили американцы за ценные сведения. Не журналистские, естественно, а секреты, известные лишь разведчикам.
О том, чем он занимался за границей после побега, в редакции было ясно каждому. И нам, не без тайной зависти, рисовалась роскошная жизнь, на которую он променял советское гражданство: личная яхта, гараж с шикарными автомобилями, собственный дом в тропической Флориде, пляжи Лазурного берега. И баснословный счет в каком-нибудь «Чейз Манхеттен бэнк».
Велико было мое разочарование, когда, очутившись в Америке, я разыскал Антона. Утекло с дюжину лет. Вместо блестящего красавца, светского льва, от которого на расстоянии несло успехом и удачей, передо мной был неопрятный, костлявый старик с погасшими глазами. Си Ай Эй недолго повозилась с ним и, выжав то, что для них представляло интерес, попросту позабыло о нем. Он тыкался в разные места, лез с нравоучениями к американцам, укорял их в наивности и беспечности перед лицом советской угрозы. А таких не любят, и двери перед ним захлопывались. Он сатанел от обиды и бессилия и понемногу скатился в известное всем русским бедолагам укрытие — в горькое пьянство.
Нашлись добрые люди и, жалеючи его, пристроили в Монтерей, в американскую военную школу, преподавателем русского языка. На мизерное жалованье. И он тут держался, срываясь порой на пьяные дебоши. Каждый раз рискуя потерять и это место, кормившее его.
— Это рок, — задумчиво сказала Майра. — Он не прощает изменников.
— Да какой он изменник? — не сдержался я. — Он по природе своей боец. И разочаровавшись в идее, которой служил верно и талантливо, пока не осознал, какому злу служит, перешел на другую сторону, чтоб дать бой этой идее.
— И ты такой же?
— А зачем, думаешь, я покинул Россию? Чтоб с тобой по американским дорогам раскатывать?
— Разве это так уж плохо?
— Никто не говорит, что плохо. Но есть и еще что-то, чем жив человек.
— Деньги? Карьера? Успех у женщин? Что ты ищешь?
— Покоя. Я страшно устал.
— Тогда ты не по адресу приехал. В Америке искать покоя? Здесь только знай, успевай поворачиваться. А то затопчут. И не успеешь оглянуться.
— Мне много не надо. Самую малость. Восстановить душевное равновесие. Понимаешь? Поладить с самим собой.
— Не знаю, кому это удавалось. Мне, например, нет.
— Я надеюсь.
Монтерей оказался чудесным уголком на Калифорнийском побережье. Здесь уже ощущался север, и вместо выжженных холмов, пальм и кактусов нас окружали вековые хвойные чащи. Как где-нибудь на Рижском взморье. Могучие сосны росли не прямо к небу, а изогнув свои серые, корявые стволы, пряча, отводя вершины подальше от океана, от его злых зимних ветров, и так и застыли, как на моментальном снимке во время шторма. Было безветренно и солнечно, а при взгляде на эти сосны становилось зябко и даже солоновато на губах.
За деревьями пестрели большие деревянные крашены дома с гаражами и по-южному яркими цветниками. Здесь еще юг спорил с севером, и то и дело за соснами мелькали веерные кроны пальм, но выглядели они случайными гостьями, забредшими далеко чужеземцами.
Мое сердце дрогнуло, когда я увидел, сразу даже не поверив своим глазам, родные русские березы. С девственно-белыми стволами. Кудрявыми прядями зеленых ветвей. Березы и пальмы. Эвкалипты и сосны.
Мы колесили по прорубленным в лесной чаще улицам Монтерея, очень напоминавшим мне родное Подмосковье, но намного ярче и богаче. Останавливали редких прохожих, спрашивали направление. Миновали и школу, где мой друг Антон вдалбливал американским солдатам правила русской грамматики. Школа располагалась среди сосен, в длинных бараках за сетчатой оградой, никем не охраняемая. Между бараками слонялись фигуры в военных мундирах. А вблизи океана, на вершине холма, стояла старинная пушка, явно в память какой-нибудь успешной битвы в не изобилующей военной славой истории Америки.
Тихий океан лизал обрывистые берега Монтерея. Вечный прибой откусывал от берега куски и, если не удавалось проглотить, оставлял черные обломки в кружевах пены. На этих камнях-островках грелись на солнышке, лоснясь черной кожей, неуклюжие раскормленные тюлени.
Дом Антона стоял почти у самой воды, огражденный от океана узкой грядой невысоких песчаных дюн, поросших редкой и жесткой травой. Тут начинался лес, поглотивший весь Монтерей. Крайние к океану и потому особенно скрюченные сосны росли во дворе его дома. А самого хозяина я увидел, еще не доехав, стоящим босыми ногами на сиденье открытого джипа и из-под ладони высматривавшим нас на похожей на аллею дороге.
Он был давно не стрижен. Клочковатая борода, черная с сединой, торчала в стороны. Выцветшая рубаха неопределенного цвета не заправлена в штаны, свободно болтавшиеся на исхудалом, костлявом теле. Вылитый русский босяк, этакий постаревший горьковский Чел-каш, взобравшийся на американский военный джип.
По вспыхнувшим глазам Майры я понял, что он ей понравился с первого взгляда. И обрадовался. Это сулило приятный вечер, дружеский треп. В славной компании. Без конфликтов и неприязненных споров, от которых я, откровенно говоря, отчаянно устал.
И Майра пришлась Антону по душе.
Соскочив с джипа, он помог ей выйти из «Тойоты» и галантно поцеловал руку. Польщенная Майра зарделась. Глубокие, под густыми и торчащими, как у рыси, бровями, черные глаза его засверкали угольками. От него остро попахивало спиртным.
— Заходите, гости дорогие. Вот обрадовали старого хрена! — радостно суетился он, забегая вперед и распахивая перед нами двери дома.
Домик был небольшой и еще не совсем старый. Но заметно запущен. В нем пахло пылью. У камина кучей свалены пожелтевшие газеты. По углам и за креслами валялись пустые бутылки. В кухне громоздилась немытая посуда. Плита лоснилась пролитым жиром. На дверце холодильника застыли коричневые разводы.
— Я тут приберу. Наведу порядок, — бестолково носился по дому Антон. — Вы отдохните с дороги. Вот диван. А я ужин сварганю. Только слетаю в магазин.
— Никуда не надо ехать, — сказала Майра. — Мы с собой привезли.
— Тогда совсем хорошо! А выпить у меня найдется. Я человек с запасом. Го-го-го!
— Можно, я приготовлю ужин? — спросила Майра.
— Как-то не хочется утруждать такую красавицу, — больше для видимости замялся Антон и тут же уступил, — Ну, раз хотите уважить старика, милости просим. Я только чуть приберу на кухне. Неудобно все-таки. Как в свинарнике. Ей Богу.
— Не надо. Я сама, — отказалась от его услуг Майра.
— Как угодно, как угодно, милая. Не смею возражать. А спать у нас есть где. Каждому комната. Впрочем, не уверен, придется ли вздремнуть. Русское застолье до утра не кончается. И вы, дитя мое, под утро у нас совсем обрусеете. Особенно после смирновской водочки.
— Я водку не пью, — ответила Майра.
— Ну а винца? — застыл пораженный Антон.
— Вина можно.
— У меня всего имеется в избытке, — снова забегал Антон. — И водочки, и винца, и пивка. Какое предпочитаете пиво? Миллер? Курз? Или Бадвайзер? На выбор!
Майра, как могла, прибрала на кухне. Почистила плиту, отскребла холодильник, вымыла посуду и поставила в шкаф. Скоро из кухни поползли дразнящие аппетитные запахи.
Мы с Антоном пристроились на диване и не успели толком расспросить друг друга о житье-бытье, как Майра уже попросила нас помочь ей накрыть стол.
— Ах ты, моя хозяюшка! — умилился Антон. — Как славно!
Ужинали мы долго и с удовольствием. На столе среди тарелок отсвечивала стеклянными боками полугаллонная бутыль смирновской водки рядом с темным пузатым кувшином калифорнийского бургундского. Еще какое-то вино в меньших бутылках.
Водку пил один Антон. Я и Майра потягивали вино. Смирновской водки было больше литра, и по тому, как легко и жадно хлестал ее Антон, я понял, что он один за вечер выдует все полгаллона и опьянеет до безобразия. Я решил, что еще несколько тостов спустя отниму у него водку. А если он мне не подчинится, напущу на него Майру, перед которой он, старый кобель, явно благоговел.
Посуду после ужина не стали убирать. Охмелевшие и разомлевшие от еды, мы вылезли из-за стола и растянулись на ковре тут же в гостиной, перед темным, с серой золой под решетками камином.
— Как славно! — обнял нас, обхватил своими длинными руками Антон и колючей бородой, как веником, проехал по нашим лицам. — Ну до чего я рад! Свет в окошке! Луч прожектора во мраке ночи! Какое, к черту, одиночество? Я нежусь, как в родной и любимой семье!
Дальше потекли разговоры. Да все не о личном, а исключительно о высоких проблемах планетарного масштаба. Словно нам никак нельзя прожить, не взвалив на свои плечи боль и терзания мира, не попробовав найти ответ на неразрешимые вопросы.
Майра на такое толковище попала впервые. И ей это пришлось по душе. Щеки зарделись, глаза просияли. И не только от вина… Она любовалась Антоном. Он был, действительно, живописен.
В своей заношенной и мятой, как с помойки, одежонке, высокий, худой и все еще стройный, он расхаживал по ковру большими, крадущимися шагами, взмахивая, как птица, длинными руками и задирая к потолку спутанную, как пакля, бороду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47