Крисфилд весь вымок от пота, но не чувствовал ни рук, ни ног: вся жизнь его в эту минуту сосредоточивалась в глазах, в ушах и в сознании того, что у него в руках винтовка. Он то и дело прицеливался мысленно в какую-то серую, движущуюся точку и стрелял в нее. Его указательный палец сам собой тянулся к курку.
– Нужно будет как следует прицелиться, – говорил он себе.
Он представлял, как из-за ствола деревьев появляется серый комок; резкий выстрел винтовки – и серый комок валится на прошлогодние листья.
Ветка сорвала с головы Крисфилда шлем; он покатился к его ногам и ударился со слабым металлическим звуком о корни дерева.
Крисфилд замер от охватившего его внезапно ужаса. Сердце его, казалось, перекатывалось в груди с одной стороны на другую. Минуту он простоял неподвижно, точно парализованный, потом нагнулся и поднял шлем. Во рту у него был странный привкус крови.
– Ну и рассчитаюсь же я с ними за это, – пробормотал он сквозь стиснутые зубы.
Пальцы его все еще дрожали после того, как он поднял шлем. Он снова тщательно надвинул его, укрепив ремешками под подбородком.
Его охватила бешеная ярость.
Темно-оливковые пятна впереди снова двинулись дальше. Он пошел за ними, нетерпеливо поглядывая вправо и влево и моля Бога что-нибудь увидеть. По всем направлениям тянулись серебристые стволы берез с яркими, зелеными пятнами на одной стороне. При каждом шаге красноватые прошлогодние листья громко и неистово шуршали под ногами.
Почти за полем его зрения среди движущихся стволов деревьев он заметил какое-то бревно. Нет, это было не бревно, а куча серо-зеленой материи. Не задумываясь Крисфилд подошел к ней. Серебристые стволы берез окружали его, махая сучковатыми руками. Это был немец, растянувшийся во весь рост на листьях.
Крисфилд почувствовал бешеную радость; кровь злобно застучала в его жилах.
Он видел пуговицы на спине длинной шинели немца и красный околыш его фуражки.
Крисфилд ткнул немца ногой. Сквозь кожу своего сапога он чувствовал под носком его ребра. Он несколько раз лягнул его изо всех сил. Немец тяжело перевернулся. У него не было лица. Крисфилд почувствовал, как ненависть в нем внезапно иссякла. На месте лица была губчатая маска чего-то багрового, желтого, красного, половина которой прилипла к красноватым листьям, когда тело перевернулось. Большие мухи с яркими блестящими тельцами кружились над ним. В загорелой, запачканной длинной руке был револьвер.
Крисфилд почувствовал, что у него холодеет спина; немец застрелился сам.
Он вдруг бросился, тяжело дыша, бежать, чтобы догнать остальную часть отряда разведчиков. Молчаливые березы плясали вокруг него, покачивая над его головой узловатые сучья. Немец застрелился! Вот почему у него не было лица.
Крисфилд присоединился в хвосте к остальным. Капрал поджидал его.
– Заметил ты что-нибудь? – спросил он.
– Ни черта, – пробормотал Крисфилд почти неслышно.
Капрал пошел вперед – к голове отряда. Крисфилд был снова один. Листья неистово громко шуршали под ногами.
III
Глаза Крисфилда были устремлены на верхушки орешников, четко выделявшиеся, точно выгравированные, на ясном бескрасочном небе и опушенные золотой бахромой там, где в них ударяло солнце. Он стоял, застывший и неподвижный, вытянувшись во фронт. Он чувствовал острую боль в левой лодыжке, которая, казалось, распухла настолько, что могла прорвать сапог. Позади себя и рядом он ощущал присутствие других людей. Казалось, будто эта оцепеневшая темно-оливковая линия людей, которая стояла, вытянувшись во фронт, без конца ожидая, чтобы кто-нибудь освободил ее из этого стоячего паралича, тянется вокруг всего мира. Он опустил глаза на примятую траву поля, где был выстроен полк. Где-то позади себя он слышал звяканье шпор на офицерских каблуках. Затем на дороге раздался шум автомобиля, шаги, идущие вдоль линии солдат, и несколько офицеров торопливо прошли мимо деловитой походкой, как будто они всю жизнь не делали ничего другого. Крисфилд различил орлов на обтянутых плечах цвета хаки, потом одиночную звезду и двойную звезду, над которой торчало красное ухо и клок седых волос. Генерал прошел слишком быстро, чтобы он мог разглядеть его лицо. Крисфилд слегка выругался про себя, потому что лодыжка причиняла ему сильную боль. Глаза его снова устремились на бахрому деревьев, выделявшуюся на ясном небе. Так вот что он получил за эти недели, проведенные в окопах; за то, что он столько раз растягивался в грязи на животе; за пули, которые он выпустил в неизвестность – по серым пятнам, двигавшимся в серой грязи. Что-то ползло у него по спине. Он не мог разобрать, вошь это или ему только кажется. Раздалась команда. Автоматически он изменил свое положение. Где-то далеко вдоль длинных темных рядов шагал маленький человечек. Поднялся ветер, шурша хрупкими листьями в ореховой роще. Голос выкрикивал что-то, покрывая шелест леса. Но Крисфилд не мог разобрать, что он говорит. Ветер сильно шумел в деревьях, напоминая Крисфилду шум воды у бортов транспорта, на котором его везли за океан. Золотые искры и оливковые тени плясали в зубчатых гроздьях листьев, которые двигались из стороны в сторону, точно сметая что-то с ясного неба. Крисфилду пришла в голову мысль: а что, если бы листья начали вдруг описывать все большие и большие круги, пока не достигли бы земли и не принялись бы мести, мести, покуда не вымели бы все это – и боль, и вшей, и форму, и офицеров с кленовыми листьями, с орлами, ординарными звездами, или двойными звездами, или тройными звездами на плечах. Он вдруг увидел себя лежащим на копне сена под горячим солнцем Индианы, в своей прежней удобной одежде, с открытой грудью, которую ветер ласкал, словно девушка, игриво дуя на нее. «Странно, что мне вспомнилось это», – сказал про себя. До знакомства с Энди ему никогда не пришло бы в голову что-либо подобное. Что это нашло на него вдруг?
Полк маршировал колонной по четыре человека в ряд. Лодыжка Крисфилда причиняла ему жгучую острую боль на каждом шагу. Тужурка на нем была чересчур узка, и пот щекотал ему спину. Вокруг виднелись потные, раздраженные лица; шерстяные куртки с высокими воротниками напоминали смирительные рубашки в этот жаркий день. Крисфилд маршировал со сжатыми кулаками; ему хотелось подраться с кем-нибудь, всадить свой штык в человеческое тело, как он всаживал его на учении в чучело; ему хотелось содрать с себя все догола, хотелось сжимать девичьи руки, пока жертва не закричит от боли.
Его рота проходила мимо другой роты, выстроившейся перед разрушенным гумном, крыша которого осела посередине, как спина старой коровы. Впереди роты, скрестив руки, стоял сержант, критически оглядывая проходивших мимо солдат. У него было тяжелое белое лицо и черные брови, сходившиеся на переносье. Крисфилд не отрывался от него, пока не прошел мимо, но сержант Андерсон, казалось, не узнал его. Это вызвало в нем глухую ярость, как будто его оскорбил лучший друг.
В одно мгновение рота превратилась в кучу людей, расстегивающих свои рубахи и куртки перед маленькой дощатой хижиной, которая была отведена им для постоя. Хижина эта была выстроена французами во времена Марны, несколько лет назад, как объяснил Энди один солдат.
– Ты что, об Индиане замечтался? – сказал Джедкинс, весело толкнув Крисфилда под ребро.
Крисфилд стиснул кулак и замахнулся, готовый нанести ему сокрушительный удар по челюсти. Джедкинс, однако, успел вовремя отразить его.
Лицо Джедкинса побагровело. Он замахнулся длинной согнутой рукой.
– Что вы взбесились, черт возьми! – закричал кто-то.
– А за что он меня бить хотел? – задыхаясь, выпалил Джедкинс.
Их разняли.
– Дайте мне разделаться с ним!
– Заткнись ты, дуралей, – сказал Энди, оттаскивая Крисфилда в сторону.
Рота угрюмо рассыпалась. Некоторые из солдат улеглись в высокую некошеную траву в тени развалин соседнего дома, на одну из стен которого опиралась хижина.
Эндрюс и Крисфилд молча зашагали по дороге, погружая ноги в глубокую пыль. Крисфилд прихрамывал. По обеим сторонам тянулись поля пшеницы, золотившейся под солнцем. Вдали поднимались высокие зеленые холмы, переходившие в синеву, местами бледно-желтые в полосах спелого хлеба. Тут и там густая заросль деревьев или стена тополей нарушала однообразие длинных пологих холмов. В живых изгородях пестрели синие васильки и маки всех оттенков, от карминного до оранжевого, плясавшие под ветром на своих как бы проволочных стеблях. За поворотом дороги шум отряда перестал доноситься до них. Теперь они прислушивались к жужжанию пчел в больших темно-пурпурных цветках клевера и золотых сердцевинах маргариток.
– Ты дикий человек, Крис! Что это наскочило на тебя, черт возьми! Почему ты решил вдруг раздробить бедному Джедки челюсть? Ведь он, во всяком случае, поколотил бы тебя – он двоих таких уложит!
Крисфилд продолжал идти молча.
– Господи, я думал, что с тебя уже достаточно таких историй… Я думал, что тебе опротивело желание причинять людям страдание. Ведь ты сам не любишь боли, правда? – Эндрюс говорил порывисто, с горечью, опустив глаза в землю.
– Я, кажется, вывихнул себе ступню, когда скатился с грузовика вчера.
– Сходи-ка лучше на перевязочный пункт. Знаешь, Крис, с меня довольно всего этого. Уж лучше застрелиться, чем продолжать так жить дальше!
– Ты, кажется, ударился в мерехлюндию, Энди? Знаешь, пойдем-ка искупаемся. Там, на дороге, подальше, есть пруд.
– У меня, кстати, с собой мыло в кармане! Смоем заодно немного вшей.
– Не иди так чертовски быстро… Энди, ты больше учился, чем я. Ты должен был бы растолковать мне, отчего это человек вдруг делается точно бешеный. Во мне как будто черт сидит.
Эндрюс гладил свои щеки мягким шелком маковых лепестков.
– Интересно, что бы со мной было, если бы я съел несколько головок мака? – сказал он.
– Почему?
– Говорят, что, если улечься на маковом поле, непременно заснешь. Хотел бы ты, Крис, так вот заснуть и не просыпаться до тех пор, пока не кончится война и ты снова сможешь сделаться человеком?
Эндрюс прокусил зеленую чашечку с семенами. Наружу выступил молочный сок.
– Горько… должно быть, это и есть опиум, – сказал он.
– Что это такое?
– Снадобье, которое усыпляет и дает человеку чудные сны. В Китае…
– Сны! – перебил Крисфилд. – Мне прошлой ночью снился сон. Приснился мне один малый, который застрелился; я видел его раз на разведке в лесу.
– Как же это?
– Да так, просто фриц один застрелился.
– Это получше опиума, – сказал Эндрюс задрожавшим от внезапного волнения голосом.
– Мне снилось, что мухи, которые жужжали вокруг него, были не мухи, а аэропланы… Помнишь последнюю стоянку в деревне и майора, который не хотел закрывать окно?
– Как не помнить!
Они улеглись на покрытом травой берегу, спускавшемся от дороги к пруду. Высокий тростник, в котором ласково болтал ветерок, закрывал от них дорогу. Над головой, в зеленоватом небе, медленно меняя очертания, плыли точно распустившие паруса сказочные корабли. Отражение облаков в серебристой глади пруда дробилось зарослями трав и плавучих растений. Прежде чем начать раздеваться, они полежали некоторое время на спине, глядя на небо, казавшееся безграничным и просторным, как океан, даже еще безграничнее и просторнее океана.
– Сержант говорит, что скоро сюда привезут эти штуки для уничтожения вшей.
– Они нам здорово нужны, Крис.
Эндрюс медленно снимал свою одежду.
– Как чудесно чувствовать на своем теле солнце и ветер, правда, Крис?
Эндрюс направился к пруду и растянулся на животе на тонкой мягкой траве у края воды.
– Хорошо так вот чувствовать все свое тело, – сказал он сонным голосом. – Кожа такая мягкая, упругая, а чувствительнее мускулов нет ничего на свете. Черт, не знаю, что бы я стал делать без своего тела!
Крисфилд рассмеялся.
– Посмотри, как мою лодыжку разнесло! Нашел вшей? – спросил он.
– Да уж постараюсь найти их побольше и утопить, – сказал Эндрюс. – Слушай, Крис, уходи-ка ты подальше от этой вонючей формы. Сразу почувствуешь себя человеком с солнцем на теле, а не вшивым солдатам.
– Хелло, ребята! – раздался неожиданно визгливый голос.
Христианский юноша с острым носом и подбородком подошел к ним сзади.
– Хелло, – мрачно ответил Крисфилд, ковыляя к воде.
– Хочешь мыла? – спросил Эндрюс.
– Выкупаться собрались, ребята? – спросил христианский юноша. Затем прибавил наставительно: – Дело хорошее!
– Лезьте тоже, – сказал Эндрюс.
– Спасибо, спасибо… Послушайте, не обижайтесь на меня, только почему вы, ребята, не нырнете в воду? Видите – там две французских девицы смотрят на вас с дороги.
Христианский юноша слабо захихикал.
– Они и внимания не обращают на нас, – сказал Эндрюс, энергично намыливаясь.
– А я так полагаю, что им это приятно, – сказал Крис.
– Я знаю, что они вообще безнравственны, но все-таки…
– А почему бы им и не посмотреть на нас? Может быть, не всякому представится такой случай.
– Что вы хотите сказать?
– А вы видели когда-нибудь, что маленький осколок гранаты может сделать с телом парня? – спросил свирепо Эндрюс; он бросился в мелкую воду и поплыл на середину пруда.
– Пригласите-ка их лучше сюда, чтобы они помогли нам вшей искать, – сказал Крисфилд следуя за Эндрюсом.
Доплыв до середины, он улегся на песчаной мели в теплой мелкой воде и посмотрел на христианского юношу, который все еще стоял на берегу. За ним, раздеваясь, толпились уже другие солдаты, и вскоре травянистый склон покрылся голыми людьми и желтовато-серым бельем, а в воде запрыгало множество темных голов и блестящих спин. Выйдя из воды, Крисфилд увидел Эндрюса, который сидел, скрестив ноги, около своей одежды.
– Я никак не мог решиться напялить на себя эту проклятую дрянь, – сказал Эндрюс тихо, как бы обращаясь к самому себе. – Я чувствую себя таким чистым и свободным! Все равно что по доброй воле вернуться в грязь и рабство. Пойти бы этак голым через поле!
– Вы называете служение родине рабством, мой друг, – сказал христианский юноша, бродивший между купающимися, и уселся около Эндрюса на траву. Его опрятная форма и хорошо вычищенные сапоги выделялись рядом с покрытым грязью и пропитанным потом платьем остальных солдат.
– Верно, черт возьми, называю!
– Вы попадете в беду, мой милый, если будете так разговаривать, – сказал христианский юноша предостерегающим тоном.
– Ну а что же такое рабство, по-вашему?
– Вы не должны забывать, что добровольно пошли защищать дело демократии… Вы боретесь за то, чтобы ваши дети могли жить в мире.
– Случалось вам когда-нибудь убить человека?
– Нет… конечно, нет… Я бы записался добровольцем, несомненно, записался бы, только у меня слабое зрение.
– Да уж я вижу, – произнес шепотом Эндрюс.
– Помните, что ваши женщины, ваши сестры, возлюбленные и матери молятся за вас в эту минуту.
– Хотел бы я, чтобы кто-нибудь вымолил мне чистую рубаху, – сказал Эндрюс, начиная одеваться. – Сколько времени вы здесь?
– Ровно три месяца! – Худое лицо молодого человека, его заостренный нос и подбородок сияли. – Но, ребята, эти три месяца «стоили всех лет моего свящ… – Он спохватился: – …моей жизни! Я слышал, как билось великое сердце Америки! О, ребята, никогда не забывайте, что вы принимаете участие в великом христианском деле!
– Пойдем, Крис, будет!
Они оставили христианского юношу и начали пробираться между солдатами по берегу пруда, которому отражение зеленовато-серебристого неба и больших скученных белых облаков сообщало всю необъятность пространства. С дороги они все еще слышали высокий, пискливый голос.
– Такие вот переживут нас с тобой, – сказал Эндрюс.
– Послушай, Энди, ты здорово умеешь разговаривать с этими молодцами, – с восхищением произнес Крис.
– Что толку от разговоров! Посмотри-ка, тут еще осталось немного медовой сыти в цветке. Разве это не пахнет для тебя домом?
– Послушай-ка, сколько они платят этим молодцам из ХАМЛ, Энди?
– Провались я, если знаю.
Они пришли как раз вовремя, чтобы выстроиться к котлу. В строю все смеялись и болтали, оживленные запахом пищи и звяканьем котелков. Около полевой кухни Крисфилд увидел сержанта Андерсона, разговаривающего с Хиггинсом, сержантом его роты. Оба смеялись. Крисфилд слышал, как громкий голос Андерсона весело говорил:
– До сих пор продержались, Хиггинс… Надеюсь, что не пропадем и дальше!
Оба сержанта посмотрели друг на друга, бросили отечески снисходительный взгляд на своих солдат и громко рассмеялись.
Крисфилд чувствовал себя бессильным, как бык под ярмом. Ему оставалось только работать, напрягаться и становиться во фронт, в то время как белолицый Андерсон мог слоняться с таким видом, как будто земля была его собственностью, и важно хохотать, вот как сейчас. Он протянул свой котелок. Кашевар выплеснул в него мясо и подливку. Крисфилд прислонился к стене барака и принялся за еду, мрачно поглядывая на двух сержантов, смеявшихся и болтавших с видом полной непринужденности, в то время как солдаты их рот торопливо, как собаки, глотали свои порции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46