Этот сюжет ему заказал антиквар с площади Карузель. А Родольф тем временем отправился проведать дядюшку Монетти, коньком которого был рассказ об отступлении из России. Раз пять-шесть в год, очутившись на мели, Родольф за известное вознаграждение соглашался выслушивать рассказы о его походах, ветеран-печник не скупился, если его повествование вызывало у слушателя пылкий восторг.
Часа в два Марсель, понурив голову, с холстом под мышкой, проходил по площади Карузель и тут повстречал Родольфа, который возвращался от дяди. Вид Родольфа не предвещал ничего хорошего.
— Ну, как, — спросил Марсель, — удалось?
— Нет, дядюшка уехал в Версальский музей. А у тебя?
— Скотина Медичи больше не желает «Развалин замка», подавай ему «Осаду Танжера».
— Если мы не устроим вечера — репутация наша погибла! — промолвил Родольф. — Что подумает наш друг, влиятельный критик, если из-за меня ему придется попусту надеть белый галстук и желтые перчатки!
И они вернулись в мастерскую в неописуемом волнении.
В это время у соседа часы пробили четыре.
— У нас остается всего только три часа, — заметил Родольф.
— Постой! — воскликнул Марсель, подходя к приятелю. — А ты уверен, вполне уверен, что у нас тут не осталось ни гроша? Уверен?
— Хоть шаром покати! Да и откуда бы взяться остаткам?
— А все-таки надо поискать под кроватью… в креслах… Говорят, во времена Робеспьера эмигранты прятали деньги куда попало. Почем знать? Быть может, наше кресло принадлежало какому-нибудь эмигранту. Вдобавок оно такое жесткое, что у меня не раз мелькала мысль: нет ли там металла… Давай вскроем его.
— Ну, это уж похоже на водевиль, — возразил Родольф с какой-то снисходительной строгостью.
Марсель стал обыскивать все закоулки мастерской, и вдруг у него вырвался громкий торжествующий возглас.
— Спасены! — вскричал он. — Я так и знал — тут должны быть ценности! Смотри-ка! — И он показал Родольфу большую монету, похожую на экю, заржавленную и почерневшую.
Оказалось, что это монета эпохи Каролингов, не лишенная антикварной ценности. Сохранившаяся надпись и дата гласили, что она чеканена при Карле Beликом.
— Цена-то ей всего каких-нибудь тридцать су, — бросил Родольф, презрительно взглянув на находку приятеля.
— Если их с толком израсходовать, то и тридцать су деньги, — возразил Марсель. — У Наполеона было всего лишь тысяча двести солдат, а он разгромил десять тысяч австрийцев! Важно не количество, а сноровка. Сейчас побегу к папаше Медичи и разменяю экю Карла Великого. Не найдется ли у нас еще чего-нибудь для продажи? Стой! В самом деле, не отнести ли к нему слепок с берцовой кости русского барабанщика Яконовского, — она потянет!
— Тащи кость! Хоть и жаль — она у нас единственный предмет искусства!
Марсель убежал, а тем временем Родольф, решивший во что бы то ни стало устроить вечер, отправился к своему приятелю Коллину, философу-гиперфизику, который жил поблизости.
— У меня к тебе просьба, — сказал он. — Мне, как хозяину дома, необходим черный фрак… а у меня его нет. Сделай милость, одолжи мне свой.
— Но ведь мне, как гостю, самому нужен черный фрак.
— Я разрешаю тебе прийти в сюртуке.
— Но ведь сам знаешь, у меня отроду не было сюртука.
— Послушай, раз так — можно устроить иначе. В крайнем случае ты можешь вообще не приходить на вечер, а я надену твой черный фрак.
— Это крайне неприятно. Все уже знают, что я приглашен, и мне неудобно отсутствовать.
— Отсутствовать будет и многое другое, — заметил Родольф. — Одолжи мне черный фрак и, если хочешь, приходи в чем угодно… хоть в одной жилетке… выдадим тебя за преданного слугу.
— Ну уж нет, — возразил Коллин, краснея. — Лучше надену ореховое пальто. Однако все это крайне неприятно.
Видя, что Родольф уже ухватился за пресловутый черный фрак, философ воскликнул:
— Да подожди же… Там в карманах кое-что осталось.
Фрак Коллина заслуживает внимания. Прежде всего, он называл его черным. А так как из всей компании один лишь он обладал фраком, то друзья его тоже говорили, когда заходила речь об официальном наряде философа: черный фрак Коллина. Вдобавок, знаменитый фрак был особого, весьма причудливого покроя: короткая талия, длиннющие фалды и поистине бездонные карманы, Коллин имел обыкновение засовывать туда десятка три книг, которые вечно носил с собою, и его приятели острили, что в дни, когда библиотеки закрыты, ученые и литераторы могут отыскать нужные им справки во фраке Коллина — эта библиотека всегда открыта для всех желающих.
В тот день, вопреки обыкновению, фрак Коллина вмещал всего-навсего том сочинений Бейля in-quar-to, трактат о гиперфизических возможностях в трех томах, один том Кондильяка, два тома Сведенборга и «Опыт о человеке» Попа. Когда фрак-библиотека был опорожнен, Коллин передал его Родольфу.
— Постой, в левом кармане какая-то тяжесть, — заметил Родольф, — Там что-то осталось.
— Да, да! — Коллин. — Я забыл опростать иностранное отделение!
И он извлек из кармана две арабские грамматики, малайский словарь и свою настольную книгу, сочинение на китайском языке под названием «Премудрый волопас».
Вернувшись домой, Родольф увидел, что Марсель забавляется, подкидывая в воздух целых три пятифранковых монеты. В первый момент Родольф даже оттолкнул протянутую руку приятеля: ему померещилось преступление.
— Живей, живей! — заговорил Марсель. — Я раздобыл пятнадцать франков… Вот как это произошло. У Медичи сидел какой-то другой антиквар. Когда он увидел мою монету, то чуть не упал в обморок: одного только экю Карла Великого и не хватало в его коллекции! Он разыскивал ее по всему свету и уже совсем отчаялся. Поэтому, внимательно рассмотрев монету, он не колеблясь предложил за нее пять франков. Медичи толкнул меня в бок, остальное досказал его взгляд. Глаза его говорили: «Я буду набивать цену, а барыш пополам». Так мы дошли до тридцати франков. Пятнадцать я отдал еврею, а остальное — вот. Теперь гости могут являться, мы их ошеломим невиданной роскошью! А на тебе, я вижу, черный фрак?
— Да, фрак Коллина, — ответил Родольф. Тут он стал вынимать из кармана платок и выронил томик маньчжурского словаря, забытый философом в иностранном отделении.
Друзья немедленно взялись за приготовления. Мастерская была приведена в порядок, в камине запылали дрова. К потолку в виде люстры привесили обтянутый холстом обруч со свечами, посреди мастерской поставили письменный стол, который должен был служить кафедрой для ораторов. На столик перед единственным креслом, предназначавшимся для влиятельного критика, выложили все книги — романы, стихи, фельетоны, — авторы коих должны были почтить вечер своим присутствием. Во избежание столкновений между представителями различных литературных лагерей, мастерская была разделена на четыре части, и над входом в каждую из них были прибиты наспех надписанные дощечки, на которых значилось:
Поэты
Романтики
Прозаики
Классики
Для дам предназначалась центральная часть помещения.
— А ведь стульев-то не хватает! — вздохнул Родольф.
— На площадке висит несколько штук на стене. Не взять ли?
— Разумеется, взять, — ответил Родольф и тут же направился на площадку за стульями, принадлежавшими соседям.
Пробило шесть, друзья отправились на скорую руку пообедать и поспешили обратно, чтобы заняться устройством освещения. От своей работы они были в полном восторге. В семь часов явился Шонар в обществе трех дам, которые по рассеянности забыли надеть свои бриллианты и шляпки. На одной из них была красная шаль в черную крапинку. Шонар посоветовал Родольфу обратить на нее особое внимание.
— Это дама из высшего общества, — сказал он. — Она англичанка и подверглась изгнанию после падения Стюартов. Живет очень скромно, зарабатывает уроками английского. Отец ее, как она уверяет, был канцлером при Кромвеле. С ней надо обходиться учтивее. Не вздумай ей «тыкать».
В это время на лестнице послышались шаги — прибыла целая ватага гостей, они, по-видимому, были крайне удивлены, что в камине огонь.
Черный фрак Родольфа направился навстречу дамам и стал целовать им руки с грацией, напоминавшей эпоху Регентства.
Когда собралось человек двадцать, Шонар осведомился, не подадут ли какое-нибудь угощение.
— Сейчас, сейчас, — ответил Марсель, — вот дождемся влиятельного критика и сразу зажжем пунш.
К восьми часам все приглашенные были уже в сборе и приступили к исполнению программы. В антрактах между номерами гостям что-то подавалось, что именно — выяснить было трудновато.
Около десяти появился белый жилет влиятельного критика, он просидел только час и в отношении вина и закусок оказался чрезвычайно воздержным.
К полуночи дрова кончились, и стало очень холодно, поэтому гости, которым посчастливилось завладеть стулом, начали тянуть жребий — кому бросить свой в огонь.
К часу ночи все уже стояли.
В мастерской царило самое непринужденное веселье. Никаких прискорбных инцидентов не произошло, — лишь в иностранном отделении Коллинова фрака был выдран клок, а Шонар закатил пощечину дочери канцлера Кромвеля.
Во всем околотке целую неделю только и было разговоров, что об этом достопамятном вечере. А Феми Красильщица, избранная королевой празднества, не раз повторяла приятельницам:
— Было чертовски шикарно, милочка! Дым стоял коромыслом!
VI
МАДЕМУАЗЕЛЬ МЮЗЕТТА
Мадемуазель Мюзетта была миловидная двадцатилетняя девушка, которая, приехав в Париж, вскоре стала тем, чем становятся хорошенькие девушки, обладающие тоненькой талией, изрядной долей кокетства, необоримым честолюбием и скромными познаниями по части орфографии. Она долгое время служила украшением ужинов в Латинском квартале, где распевала своим свежим, хоть порой и чуть фальшивым голоском деревенские хороводные песенки, этим она и заслужила свое прозвище, впоследствии прославленное самыми тонкими мастерами стиха. Потом мадемуазель Мюзетта внезапно покинула улицу Лагарпа и переселилась на парнасские вершины квартала Бреда.
Вскоре она стала одной из представительниц аристократии веселого мира и понемногу добилась той особой известности, когда имя львицы упоминается в парижской хронике, а ее литографированные портреты продаются у торговцев эстампами.
И все же мадемуазель Мюзетта была исключением среди окружавших ее женщин. От природы изящная и поэтичная, как все женщины, наделенные истинно женской душой, она любила роскошь и все сопутствующие ей радости, ей хотелось нравиться, и она жадно стремилась ко всему, что красиво и незаурядно, будучи дочерью народа, она чувствовала бы себя совершенно непринужденно даже в королевском дворце. Но мадемуазель Мюзетта ни за что не согласилась бы стать любовницей человека, который не был бы молод и красив, как она сама. Всем было известно, как однажды она отклонила домогательства богатого старика, прозванного Крезом с Шоссе-д'Антен, который сулил ей золотые горы и готов был исполнить любую ее прихоть. Она блистала умом и остроумием и не терпела глупцов и простофиль, каков бы ни был их возраст, титул и имя.
Итак, Мюзетта была красивая, славная девушка. В делах любви она придерживалась первой половины знаменитого афоризма Шанфора: «Любовь — это обмен прихотями» — и никогда ее связям не предшествовал тот постыдный торг, который позорит современную свободную любовь. Как она сама говорила, она «играла в открытую» и требовала, чтобы за искренность ей платили той же монетой.
Но хотя она отдавалась чувству горячо и от всего сердца, ее увлечения проходили быстро, и она еще ни Разу не изведала подлинной страсти. Мюзетта не смотрела ни на средства, ни на положение того, кто предлагал ей свою любовь, и потому вела самый беспорядочный раз жизни: то и дело меняла голубую карету на сомнительный экипаж бельэтаж — на мансарду, шелковые платья — на ситцевые. О чудесная девушка! Живая поэма юности, задорный смех и звонкая песня! Отзывчивое сердечко, бьющееся для всех под полу расстегнутой блузкой! О мадемуазель Мюзетта! Вы — сестра Бернеретты и Мими Пенсон, и надо бы обладать пером Альфреда де Мюссе, чтобы достойно описать ваши беспечные и беспутные странствия по цветущим тропинкам юности. Конечно, Мюссе прославил бы и вас, если бы ему довелось слышать, как вы милым фальшивым голоском напеваете простодушные строфы своей любимой хороводной:
В весенний день погожий
Я милым стал пригожей,
Любовь в ее глазах.
Она смеется нежно,
И чепчик белоснежный,
Как бабочка в кудрях.
История, которую мы сейчас расскажем, — один из прелестнейших эпизодов жизни этой очаровательной авантюристки, наделавшей столько безрассудств наперекор общепринятой морали!
В дни, когда она была любовницей некоего молодого государственного советника, галантно вручившего ей ключи от родительского дома, мадемуазель Мюзетта имела обыкновение устраивать раз в неделю вечер в его элегантной гостиной на улице Лабрюйера. Эти вечера были похожи на большинство парижских вечеров, с той только разницей, что здесь бывало и в самом деле весело, когда не хватало мест, гости садились друг к другу на колени, и зачастую случалось, что на парочку приходился один-единственный стакан. Родольф, будучи другом — и только другом — Мюзетты (ни он, ни она не могли бы объяснить, почему они ограничивались дружбой), попросил у нее позволения привести к ней своего приятеля, художника Марселя.
— Малый талантливый, — добавил он. — Судьба уже готовит для него мундир академика.
— Приводите! — сказала Мюзетта.
В тот вечер, когда приятели должны были отправиться к Мюзетте, Родольф зашел за Марселем. Живописец одевался.
— Что это? — заметил Родольф. — Ты собираешься в свет в цветной рубашке?
— Разве это неприлично? — спросил Марсель.
— Неприлично? Несчастный, да это просто убийственно!
— Черт возьми! — Марсель, взглянув на сорочку, на ее синем фоне красовались виньетки, изображающие кабанов, которых преследует стая гончих. — Другой у меня тут нет. Ну что ж, пристегну к ней воротничок. «Мафусаил» застегивается до самого подбородка, поэтому никто не заметит, какого цвета у меня белье.
— Как? — в ужасе спросил Родольф. — Ты вдобавок собираешься надеть «Мафусаила»?
— Увы, ничего не поделаешь! — ответил Марсель. — Такова воля господа бога и моего портного. К тому же все пуговицы на нем новые, а я его еще кое-где подштопал.
«Мафусаил» был не что иное, как фрак. Марсель так звал его потому, что он почитался старейшиной его гардероба «Мафусаил» был сшит по последней моде четыре года тому назад, вдобавок он был ярко-зеленого цвета. Но при вечернем освещении он, по утверждению Марселя, приобретал черноватый оттенок.
Пять минут спустя Марсель был готов, он был одет по всем правилам классической безвкусицы, и сразу видно было, что это мазилка, собравшийся в свет.
Без сомнения, Казимир Бонжур не будет так изумлен, когда ему сообщат, что его избрали в академики, как удивились Марсель и Родольф, подойдя к дому мадемуазель Мюзетты. Вот что вызвало их изумление. Мадемуазель Мюзетта поссорилась со своим любовником, государственным советником, и он бросил ее в весьма критический момент. Кредиторы и домовладелец предъявили к ней иски, вследствие чего мебель ее была описана и вынесена во двор, на другой день все ее имущество должны были увезти и продать с торгов. Тем не менее мадемуазель Мюзетта и не подумала отменить вечер и отказаться от гостей. Она велела превратить двор в гостиную, разостлала на булыжнике ковер, приготовила все как ни в чем не бывало, оделась для приема и пригласила на свое маленькое торжество всех жильцов дома, а освещение взял на себя милосердный господь бог.
Эта причуда имела огромный успех, никогда еще не было в салоне Мюзетты такого оживления и веселья, как в тот вечер. Когда чиновники явились за мебелью, коврами и диванами, гости еще танцевали и пели. Но тут уж поневоле пришлось разойтись. Провожая гостей, Мюзетта напевала:
Долго будут еще вспоминать, ля-ри-ра!
Мой четверговый прием, бим-бом!
Долго будут еще вспоминать, ля-ри-ри!
Задержались только Марсель и Родольф, вместе с хозяйкой они вернулись в ее квартиру, где осталась только кровать.
— Что ни говори, а приключение не из веселых, — вздохнула Мюзетта. — Мне придется устроиться в гостинице «Под открытым небом». Гостиница эта мне хорошо известна. Там жестокие сквозняки.
— Ах, сударыня, — сказал Марсель, — будь я богат, как Плутус, я предложил бы вам храм, еще великолепнее Соломонова, но…
— Но вы не Плутус, друг мой. Все равно, спасибо за доброе намерение… Ничего, — добавила она, окинув взглядом квартиру, — мне здесь становилось скучновато, и мебель уже обветшала. Она послужила мне почти полгода. Однако после танцев положено поужинать…
— Раз положено — так положим, что мы уже поужинали, — подхватил Марсель, любивший каламбурить, особенно по утрам, на рассвете он бывал неотразим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Часа в два Марсель, понурив голову, с холстом под мышкой, проходил по площади Карузель и тут повстречал Родольфа, который возвращался от дяди. Вид Родольфа не предвещал ничего хорошего.
— Ну, как, — спросил Марсель, — удалось?
— Нет, дядюшка уехал в Версальский музей. А у тебя?
— Скотина Медичи больше не желает «Развалин замка», подавай ему «Осаду Танжера».
— Если мы не устроим вечера — репутация наша погибла! — промолвил Родольф. — Что подумает наш друг, влиятельный критик, если из-за меня ему придется попусту надеть белый галстук и желтые перчатки!
И они вернулись в мастерскую в неописуемом волнении.
В это время у соседа часы пробили четыре.
— У нас остается всего только три часа, — заметил Родольф.
— Постой! — воскликнул Марсель, подходя к приятелю. — А ты уверен, вполне уверен, что у нас тут не осталось ни гроша? Уверен?
— Хоть шаром покати! Да и откуда бы взяться остаткам?
— А все-таки надо поискать под кроватью… в креслах… Говорят, во времена Робеспьера эмигранты прятали деньги куда попало. Почем знать? Быть может, наше кресло принадлежало какому-нибудь эмигранту. Вдобавок оно такое жесткое, что у меня не раз мелькала мысль: нет ли там металла… Давай вскроем его.
— Ну, это уж похоже на водевиль, — возразил Родольф с какой-то снисходительной строгостью.
Марсель стал обыскивать все закоулки мастерской, и вдруг у него вырвался громкий торжествующий возглас.
— Спасены! — вскричал он. — Я так и знал — тут должны быть ценности! Смотри-ка! — И он показал Родольфу большую монету, похожую на экю, заржавленную и почерневшую.
Оказалось, что это монета эпохи Каролингов, не лишенная антикварной ценности. Сохранившаяся надпись и дата гласили, что она чеканена при Карле Beликом.
— Цена-то ей всего каких-нибудь тридцать су, — бросил Родольф, презрительно взглянув на находку приятеля.
— Если их с толком израсходовать, то и тридцать су деньги, — возразил Марсель. — У Наполеона было всего лишь тысяча двести солдат, а он разгромил десять тысяч австрийцев! Важно не количество, а сноровка. Сейчас побегу к папаше Медичи и разменяю экю Карла Великого. Не найдется ли у нас еще чего-нибудь для продажи? Стой! В самом деле, не отнести ли к нему слепок с берцовой кости русского барабанщика Яконовского, — она потянет!
— Тащи кость! Хоть и жаль — она у нас единственный предмет искусства!
Марсель убежал, а тем временем Родольф, решивший во что бы то ни стало устроить вечер, отправился к своему приятелю Коллину, философу-гиперфизику, который жил поблизости.
— У меня к тебе просьба, — сказал он. — Мне, как хозяину дома, необходим черный фрак… а у меня его нет. Сделай милость, одолжи мне свой.
— Но ведь мне, как гостю, самому нужен черный фрак.
— Я разрешаю тебе прийти в сюртуке.
— Но ведь сам знаешь, у меня отроду не было сюртука.
— Послушай, раз так — можно устроить иначе. В крайнем случае ты можешь вообще не приходить на вечер, а я надену твой черный фрак.
— Это крайне неприятно. Все уже знают, что я приглашен, и мне неудобно отсутствовать.
— Отсутствовать будет и многое другое, — заметил Родольф. — Одолжи мне черный фрак и, если хочешь, приходи в чем угодно… хоть в одной жилетке… выдадим тебя за преданного слугу.
— Ну уж нет, — возразил Коллин, краснея. — Лучше надену ореховое пальто. Однако все это крайне неприятно.
Видя, что Родольф уже ухватился за пресловутый черный фрак, философ воскликнул:
— Да подожди же… Там в карманах кое-что осталось.
Фрак Коллина заслуживает внимания. Прежде всего, он называл его черным. А так как из всей компании один лишь он обладал фраком, то друзья его тоже говорили, когда заходила речь об официальном наряде философа: черный фрак Коллина. Вдобавок, знаменитый фрак был особого, весьма причудливого покроя: короткая талия, длиннющие фалды и поистине бездонные карманы, Коллин имел обыкновение засовывать туда десятка три книг, которые вечно носил с собою, и его приятели острили, что в дни, когда библиотеки закрыты, ученые и литераторы могут отыскать нужные им справки во фраке Коллина — эта библиотека всегда открыта для всех желающих.
В тот день, вопреки обыкновению, фрак Коллина вмещал всего-навсего том сочинений Бейля in-quar-to, трактат о гиперфизических возможностях в трех томах, один том Кондильяка, два тома Сведенборга и «Опыт о человеке» Попа. Когда фрак-библиотека был опорожнен, Коллин передал его Родольфу.
— Постой, в левом кармане какая-то тяжесть, — заметил Родольф, — Там что-то осталось.
— Да, да! — Коллин. — Я забыл опростать иностранное отделение!
И он извлек из кармана две арабские грамматики, малайский словарь и свою настольную книгу, сочинение на китайском языке под названием «Премудрый волопас».
Вернувшись домой, Родольф увидел, что Марсель забавляется, подкидывая в воздух целых три пятифранковых монеты. В первый момент Родольф даже оттолкнул протянутую руку приятеля: ему померещилось преступление.
— Живей, живей! — заговорил Марсель. — Я раздобыл пятнадцать франков… Вот как это произошло. У Медичи сидел какой-то другой антиквар. Когда он увидел мою монету, то чуть не упал в обморок: одного только экю Карла Великого и не хватало в его коллекции! Он разыскивал ее по всему свету и уже совсем отчаялся. Поэтому, внимательно рассмотрев монету, он не колеблясь предложил за нее пять франков. Медичи толкнул меня в бок, остальное досказал его взгляд. Глаза его говорили: «Я буду набивать цену, а барыш пополам». Так мы дошли до тридцати франков. Пятнадцать я отдал еврею, а остальное — вот. Теперь гости могут являться, мы их ошеломим невиданной роскошью! А на тебе, я вижу, черный фрак?
— Да, фрак Коллина, — ответил Родольф. Тут он стал вынимать из кармана платок и выронил томик маньчжурского словаря, забытый философом в иностранном отделении.
Друзья немедленно взялись за приготовления. Мастерская была приведена в порядок, в камине запылали дрова. К потолку в виде люстры привесили обтянутый холстом обруч со свечами, посреди мастерской поставили письменный стол, который должен был служить кафедрой для ораторов. На столик перед единственным креслом, предназначавшимся для влиятельного критика, выложили все книги — романы, стихи, фельетоны, — авторы коих должны были почтить вечер своим присутствием. Во избежание столкновений между представителями различных литературных лагерей, мастерская была разделена на четыре части, и над входом в каждую из них были прибиты наспех надписанные дощечки, на которых значилось:
Поэты
Романтики
Прозаики
Классики
Для дам предназначалась центральная часть помещения.
— А ведь стульев-то не хватает! — вздохнул Родольф.
— На площадке висит несколько штук на стене. Не взять ли?
— Разумеется, взять, — ответил Родольф и тут же направился на площадку за стульями, принадлежавшими соседям.
Пробило шесть, друзья отправились на скорую руку пообедать и поспешили обратно, чтобы заняться устройством освещения. От своей работы они были в полном восторге. В семь часов явился Шонар в обществе трех дам, которые по рассеянности забыли надеть свои бриллианты и шляпки. На одной из них была красная шаль в черную крапинку. Шонар посоветовал Родольфу обратить на нее особое внимание.
— Это дама из высшего общества, — сказал он. — Она англичанка и подверглась изгнанию после падения Стюартов. Живет очень скромно, зарабатывает уроками английского. Отец ее, как она уверяет, был канцлером при Кромвеле. С ней надо обходиться учтивее. Не вздумай ей «тыкать».
В это время на лестнице послышались шаги — прибыла целая ватага гостей, они, по-видимому, были крайне удивлены, что в камине огонь.
Черный фрак Родольфа направился навстречу дамам и стал целовать им руки с грацией, напоминавшей эпоху Регентства.
Когда собралось человек двадцать, Шонар осведомился, не подадут ли какое-нибудь угощение.
— Сейчас, сейчас, — ответил Марсель, — вот дождемся влиятельного критика и сразу зажжем пунш.
К восьми часам все приглашенные были уже в сборе и приступили к исполнению программы. В антрактах между номерами гостям что-то подавалось, что именно — выяснить было трудновато.
Около десяти появился белый жилет влиятельного критика, он просидел только час и в отношении вина и закусок оказался чрезвычайно воздержным.
К полуночи дрова кончились, и стало очень холодно, поэтому гости, которым посчастливилось завладеть стулом, начали тянуть жребий — кому бросить свой в огонь.
К часу ночи все уже стояли.
В мастерской царило самое непринужденное веселье. Никаких прискорбных инцидентов не произошло, — лишь в иностранном отделении Коллинова фрака был выдран клок, а Шонар закатил пощечину дочери канцлера Кромвеля.
Во всем околотке целую неделю только и было разговоров, что об этом достопамятном вечере. А Феми Красильщица, избранная королевой празднества, не раз повторяла приятельницам:
— Было чертовски шикарно, милочка! Дым стоял коромыслом!
VI
МАДЕМУАЗЕЛЬ МЮЗЕТТА
Мадемуазель Мюзетта была миловидная двадцатилетняя девушка, которая, приехав в Париж, вскоре стала тем, чем становятся хорошенькие девушки, обладающие тоненькой талией, изрядной долей кокетства, необоримым честолюбием и скромными познаниями по части орфографии. Она долгое время служила украшением ужинов в Латинском квартале, где распевала своим свежим, хоть порой и чуть фальшивым голоском деревенские хороводные песенки, этим она и заслужила свое прозвище, впоследствии прославленное самыми тонкими мастерами стиха. Потом мадемуазель Мюзетта внезапно покинула улицу Лагарпа и переселилась на парнасские вершины квартала Бреда.
Вскоре она стала одной из представительниц аристократии веселого мира и понемногу добилась той особой известности, когда имя львицы упоминается в парижской хронике, а ее литографированные портреты продаются у торговцев эстампами.
И все же мадемуазель Мюзетта была исключением среди окружавших ее женщин. От природы изящная и поэтичная, как все женщины, наделенные истинно женской душой, она любила роскошь и все сопутствующие ей радости, ей хотелось нравиться, и она жадно стремилась ко всему, что красиво и незаурядно, будучи дочерью народа, она чувствовала бы себя совершенно непринужденно даже в королевском дворце. Но мадемуазель Мюзетта ни за что не согласилась бы стать любовницей человека, который не был бы молод и красив, как она сама. Всем было известно, как однажды она отклонила домогательства богатого старика, прозванного Крезом с Шоссе-д'Антен, который сулил ей золотые горы и готов был исполнить любую ее прихоть. Она блистала умом и остроумием и не терпела глупцов и простофиль, каков бы ни был их возраст, титул и имя.
Итак, Мюзетта была красивая, славная девушка. В делах любви она придерживалась первой половины знаменитого афоризма Шанфора: «Любовь — это обмен прихотями» — и никогда ее связям не предшествовал тот постыдный торг, который позорит современную свободную любовь. Как она сама говорила, она «играла в открытую» и требовала, чтобы за искренность ей платили той же монетой.
Но хотя она отдавалась чувству горячо и от всего сердца, ее увлечения проходили быстро, и она еще ни Разу не изведала подлинной страсти. Мюзетта не смотрела ни на средства, ни на положение того, кто предлагал ей свою любовь, и потому вела самый беспорядочный раз жизни: то и дело меняла голубую карету на сомнительный экипаж бельэтаж — на мансарду, шелковые платья — на ситцевые. О чудесная девушка! Живая поэма юности, задорный смех и звонкая песня! Отзывчивое сердечко, бьющееся для всех под полу расстегнутой блузкой! О мадемуазель Мюзетта! Вы — сестра Бернеретты и Мими Пенсон, и надо бы обладать пером Альфреда де Мюссе, чтобы достойно описать ваши беспечные и беспутные странствия по цветущим тропинкам юности. Конечно, Мюссе прославил бы и вас, если бы ему довелось слышать, как вы милым фальшивым голоском напеваете простодушные строфы своей любимой хороводной:
В весенний день погожий
Я милым стал пригожей,
Любовь в ее глазах.
Она смеется нежно,
И чепчик белоснежный,
Как бабочка в кудрях.
История, которую мы сейчас расскажем, — один из прелестнейших эпизодов жизни этой очаровательной авантюристки, наделавшей столько безрассудств наперекор общепринятой морали!
В дни, когда она была любовницей некоего молодого государственного советника, галантно вручившего ей ключи от родительского дома, мадемуазель Мюзетта имела обыкновение устраивать раз в неделю вечер в его элегантной гостиной на улице Лабрюйера. Эти вечера были похожи на большинство парижских вечеров, с той только разницей, что здесь бывало и в самом деле весело, когда не хватало мест, гости садились друг к другу на колени, и зачастую случалось, что на парочку приходился один-единственный стакан. Родольф, будучи другом — и только другом — Мюзетты (ни он, ни она не могли бы объяснить, почему они ограничивались дружбой), попросил у нее позволения привести к ней своего приятеля, художника Марселя.
— Малый талантливый, — добавил он. — Судьба уже готовит для него мундир академика.
— Приводите! — сказала Мюзетта.
В тот вечер, когда приятели должны были отправиться к Мюзетте, Родольф зашел за Марселем. Живописец одевался.
— Что это? — заметил Родольф. — Ты собираешься в свет в цветной рубашке?
— Разве это неприлично? — спросил Марсель.
— Неприлично? Несчастный, да это просто убийственно!
— Черт возьми! — Марсель, взглянув на сорочку, на ее синем фоне красовались виньетки, изображающие кабанов, которых преследует стая гончих. — Другой у меня тут нет. Ну что ж, пристегну к ней воротничок. «Мафусаил» застегивается до самого подбородка, поэтому никто не заметит, какого цвета у меня белье.
— Как? — в ужасе спросил Родольф. — Ты вдобавок собираешься надеть «Мафусаила»?
— Увы, ничего не поделаешь! — ответил Марсель. — Такова воля господа бога и моего портного. К тому же все пуговицы на нем новые, а я его еще кое-где подштопал.
«Мафусаил» был не что иное, как фрак. Марсель так звал его потому, что он почитался старейшиной его гардероба «Мафусаил» был сшит по последней моде четыре года тому назад, вдобавок он был ярко-зеленого цвета. Но при вечернем освещении он, по утверждению Марселя, приобретал черноватый оттенок.
Пять минут спустя Марсель был готов, он был одет по всем правилам классической безвкусицы, и сразу видно было, что это мазилка, собравшийся в свет.
Без сомнения, Казимир Бонжур не будет так изумлен, когда ему сообщат, что его избрали в академики, как удивились Марсель и Родольф, подойдя к дому мадемуазель Мюзетты. Вот что вызвало их изумление. Мадемуазель Мюзетта поссорилась со своим любовником, государственным советником, и он бросил ее в весьма критический момент. Кредиторы и домовладелец предъявили к ней иски, вследствие чего мебель ее была описана и вынесена во двор, на другой день все ее имущество должны были увезти и продать с торгов. Тем не менее мадемуазель Мюзетта и не подумала отменить вечер и отказаться от гостей. Она велела превратить двор в гостиную, разостлала на булыжнике ковер, приготовила все как ни в чем не бывало, оделась для приема и пригласила на свое маленькое торжество всех жильцов дома, а освещение взял на себя милосердный господь бог.
Эта причуда имела огромный успех, никогда еще не было в салоне Мюзетты такого оживления и веселья, как в тот вечер. Когда чиновники явились за мебелью, коврами и диванами, гости еще танцевали и пели. Но тут уж поневоле пришлось разойтись. Провожая гостей, Мюзетта напевала:
Долго будут еще вспоминать, ля-ри-ра!
Мой четверговый прием, бим-бом!
Долго будут еще вспоминать, ля-ри-ри!
Задержались только Марсель и Родольф, вместе с хозяйкой они вернулись в ее квартиру, где осталась только кровать.
— Что ни говори, а приключение не из веселых, — вздохнула Мюзетта. — Мне придется устроиться в гостинице «Под открытым небом». Гостиница эта мне хорошо известна. Там жестокие сквозняки.
— Ах, сударыня, — сказал Марсель, — будь я богат, как Плутус, я предложил бы вам храм, еще великолепнее Соломонова, но…
— Но вы не Плутус, друг мой. Все равно, спасибо за доброе намерение… Ничего, — добавила она, окинув взглядом квартиру, — мне здесь становилось скучновато, и мебель уже обветшала. Она послужила мне почти полгода. Однако после танцев положено поужинать…
— Раз положено — так положим, что мы уже поужинали, — подхватил Марсель, любивший каламбурить, особенно по утрам, на рассвете он бывал неотразим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32