Едва забрезжит их заря, я на крыльях полечу, чтобы возвестить вам об этом и взять из вашего дома те драгоценные вещи, которые я там оставил, в ожидании этого дня отдаю их под вашу защиту, а также под защиту закона, который запрещает вам продавать их в течение года, буде вы попытаетесь это сделать, дабы вернуть сумму, коей кредитовали меня в залог моей честности. Особенно прошу вас позаботиться о моем рояле и о большой раме с шестьюдесятью локонами различных цветов, они охватывают всю гамму оттенков волос и срезаны с головок Граций скальпелем Амура.
Итак, милостивый государь и домовладелец, располагайте стенами, в которых я жил, как вам заблагорассудится. Дарую вам на это свое милостивое соизволение, в чем и подписываюсь.
Александр Шонар».
Прочитав это послание, написанное живописцем в канцелярии его приятеля, чиновника военного министерства, господин Бернар в негодовании скомкал его. Затем взгляд его упал на папашу Дюрана, который дожидался обещанной награды, и он резко спросил, что ему надо.
— Я жду, сударь.
— Чего?
— Подарка, который вы… по случаю доброй вести…— пролепетал швейцар.
— Вон отсюда! Это еще что такое? Стоите передо мной в фуражке!
— Но, сударь…
— Без рассуждений! Вон! Или нет, подождите. Пойдемте в комнату художника… Проходимец! Съехал, не расплатившись!
— То есть как? Вы это о господине Шонаре? — недоумевал швейцар.
— А то о ком же? — продолжал хозяин, ярость которого все возрастала. — Если окажется, что он хоть что-нибудь вынес, — я выгоню вас вон! Понимаете: вы-го-ню!
— Быть не может! — шептал бедняга швейцар. — Господин Шонар не съехал, он пошел разменять деньги, чтобы с вами рассчитаться, и наймет подводу для вещей.
— Для вещей! — воскликнул господин Бернар. — Скорей туда! Уверен, что он их уже перевозит. Он вам расставил ловушку и нарочно выманил вас из швейцарской, чтобы вы ему не мешали! Болван вы этакий!
— Боже мой! И болван же я! — дрожью в голосе восклицал папаша Дюран, устрашенный олимпийским гневом хозяина. А тот тащил его вниз по лестнице.
Едва они появились во дворе, как к швейцару подскочил молодой человек в белой шляпе.
— Что же это такое! — он. — Когда же я, наконец, попаду в свою комнату? Ведь сегодня восьмое апреля! Ведь если не ошибаюсь, я именно здесь снял комнату и задаток дал! Так или не так?
— Простите, сударь, простите, — сказал хозяин. — Я к вашим услугам. Я сам объяснюсь с господином, — добавив он, обращаясь к швейцару. — А вы бегите наверх. Этот проходимец Шонар, вероятно, уже вернулся и укладывается. Если застанете — заприте его на ключ и скорей сюда, чтобы вызвать полицию.
Папаша Дюран скрылся в подъезде.
— Простите, сударь, — с поклоном сказал хозяин, когда остался один на один с молодым человеком, — с кем имею честь говорить?
— Сударь, я ваш новый жилец: я снял тут комнату на седьмом этаже и уже начинаю терять терпение, потому что комната до сих пор не освободилась.
— Я в отчаянии, сударь, — отвечал господин Бернар, — у меня тут вышло недоразумение с одним жильцом, вашим предшественником.
— Хозяин, хозяин! — закричал папаша Дюран, высунувшись из окна верхнего этажа. — Господина Шонара здесь нет… но комната есть… Какой же я болван… то есть я хочу сказать, что он ничего не унес, сударь, ни единого волоска!
— Хорошо, спускайтесь сюда, — ответил господин Бернар. — Прошу вас, сударь, капельку терпения, — продолжал он, обращаясь к молодому человеку. — Сейчас швейцар перенесет вещи моего несостоятельного жильца в кладовую, и через полчаса комната будет в вашем распоряжении. К тому же и обстановка ваша еще не прибыла.
— Простите, а это что? — невозмутимо ответил молодой человек.
Господин Бернар осмотрелся вокруг и заметил одни лишь большие ширмы, уже смутившие его швейцара.
— То есть как? Простите… не понимаю…— прошептал он. — Я тут ничего не вижу.
— Вот, — отвечал молодой человек, раздвигая створки ширмы и являя взору изумленного хозяина великолепный дворцовый интерьер с яшмовыми колоннами, барельефами и картинами великих мастеров.
— Ну а ваша мебель? — господин Бернар.
— Вот она, — ответил молодой человек, указывая на роскошную обстановку «дворца», который он только что купил во дворце Бюльона, где распродавались декорации для любительского спектакля.
— Сударь, мне хочется верить, что у вас есть мебель и посолиднее этой…
— Как! Да ведь это чистейший Буль!
— Вы сами понимаете, мне нужен залог.
— Помилуйте! Целый дворец — для вас недостаточный залог за какую-то мансарду?
— Нет, сударь, мне нужна мебель, настоящая мебель красного дерева.
— Увы, не в золоте и не в красном дереве счастье, как сказал древний мудрец. Кроме того, я не терплю красного дерева. Это дурацкое дерево. В наше время оно имеется у всех.
— Короче говоря, есть у вас, сударь, хоть какая-нибудь мебель?
— Нет, она занимает слишком много места. Как только заведутся стулья, не знаешь, куда сесть.
— Но есть же у вас кровать? На что вы ложитесь?
— Я полагаюсь на провиденье, сударь.
— Простите, еще вопрос, — продолжал господин Бернар. — Скажите, пожалуйста, какова ваша профессия?
В эту минуту во дворе показался носильщик со второй партией пожитков молодого человека. Среди вещей, висевших за спиной носильщика, виднелся мольберт.
— Сударь! — в ужасе вскричал папаша Дюран, указывая хозяину на мольберт. — Он художник!
— Живописец! Так я и знал! — воскликнул господин Бернар, и волосы его парика поднялись от ужаса. — Художник!!! Так вы не навели справок об этом молодом человеке? — обратился он к швейцару. — Так вы не знали, чем он занимается?
— Что поделаешь, — отвечал бедняга. — Он дал мне пять франков въездных, мне и в голову не пришло…
— Долго это будет продолжаться? — наконец молодой человек.
— Раз у вас нет мебели, сударь, я не могу сдать вам комнату, — сказал господин Бернар, поправляя на носу очки. — Закон разрешает не пускать в дом жильца, который не предоставляет никаких гарантий.
— А мое честное слово? — возразил художник с достоинством.
— Оно ценится меньше мебели… Ищите себе квартиру в другом месте. Дюран вернет вам въездные.
— Гм? — промычал в недоумении швейцар. — А я их уже положил на книжку.
— Помилуйте, сударь. Но ведь не могу же я сию минуту найти другую комнату. Приютите меня хотя бы на сутки.
— Обратитесь в гостиницу, — ответил господин Бернар. — Впрочем, — спохватился он, внезапно осененный Удачной мыслью, — если хотите, я могу вам сдать комнату, которая вам предназначалась и где осталась мебель моего должника, но только как комнату меблированную. Однако в таких случаях, как вам известно, плата вносится вперед.
— А вы сначала скажите, сколько требуется за эту конуру? — ответил художник, очутившийся в безвыходном положении.
— Помещение вполне приличное. Плата, принимая во внимание все обстоятельства, будет двадцать пять франков в месяц. Деньги вперед.
— Что деньги вперед — это вы уже сказали. Такие слова не заслуживают того, чтобы их повторяли дважды, — отвечал молодой человек, роясь в кармане. — Найдется у вас сдача с пятисот франков?
— Что? — изумился хозяин. — Как вы сказали?
— Ну, с полтысячи, другими словами. Вы никогда не видели такой ассигнации, что ли? — художник, помахав кредиткой перед глазами хозяина и швейцара, которые при виде ее совершенно оторопели.
— Сейчас разменяю, — почтительно ответил господин Бернар. — С вас только двадцать франков, так как Дюран должен вернуть въездные.
— Пусть оставит их себе, — ответил художник. — Только пусть каждое утро докладывает мне, какой сегодня день, какое число, какая четверть луны, какая ожидается погода и какая у нас форма правления.
— С удовольствием, сударь! — вскричал папаша Дюран, сгибаясь под углом в девяносто градусов.
— Так-то вот, почтенный. Вы будете заменять мне календарь. А пока помогите моему носильщику внести вещи.
— Сию минуту пришлю вам расписку, сударь, — сказал хозяин.
В тот же вечер новый квартирант, художник Марсель, расположился в комнате беглеца Шонара, которая теперь преобразилась во дворец.
А вышеупомянутый Шонар тем временем носился по Парижу в поисках денег.
В умении занимать Шонар достиг подлинного искусства. Предвидя, что ему придется «прижимать» иностранцев, он постиг науку добывания пяти франков на всех языках земного шара. Он досконально изучил все увертки, к коим прибегает металл, ускользая от тех, кто за ним гонится, как капитан знает часы прилива и отлива, так и Шонару было известно, в какие дни «вода» на высоком или на низком уровне, то есть когда его друзья или знакомые получают деньги. Поэтому в некоторых домах при его появлении не говорили: «Вот господин Шонар», — а восклицали: «Оказывается, сегодня первое (или пятнадцатое) число!» Для облегчения и упорядочения сбора подати, которую он в силу необходимости взимал с состоятельных людей, Шонар составил таблицу, где в алфавитном порядке значились все его друзья и знакомые, проживающие в том или ином районе города. Против каждого имени значилась сумма, какую можно занять у этого человека в зависимости от его состояния, дни, когда он должен быть при деньгах, а также часы обеда и ужина, и меню, обычное для данного дома. Кроме того, Шонар вел книгу, куда тщательно заносились все занятые им суммы, вплоть до самых ничтожных, ибо он не хотел, чтобы общая сумма его долгов превысила наследство, которое он надеялся со временем получить от дяди-нормандца.
Задолжав человеку двадцать франков, Шонар на этом останавливался и всякий раз отдавал долг целиком хотя бы для этого ему пришлось занять у других лиц, коим он должен был меньше. Поэтому ему никогда не отказывали в кредите, он называл его своим перемежающимся долгом, а так как всем было известно, что он при первой же возможности возвращает деньги, то его всегда охотно выручали.
Но на этот раз, отправившись на поиски семидесяти пяти франков в одиннадцать часов утра, он при содействии букв М, В и Р. своего знаменитого реестра, набрал лишь одно ничтожное экю. Остальным буквам алфавита, как и Шонару, приспело время погашать долги, и они не могли помочь ему.
В шесть часов неукротимый аппетит так зычно заявил о себе, словно ударили в колокол, приглашающей к обеду. В это время Шонар находился у Менской заставы, где проживала буква У, Шонар зашел к букве У, здесь для него всегда ставился прибор (в те дни, когда вообще ставились приборы).
— Вы к кому, сударь? — спросил его швейцар.
— К господину У, — отвечал художник.
— Его нет дома.
— А супруга?
— Тоже нет дома. Они поручили передать тому, кто к ним придет, что нынче обедают в гостях. Но если вы тот самый, кого они ждали, вот вам адрес, который они оставили.
И он протянул Шонару клочок бумаги, на которой рукою У было написано:
«Мы отправились обедать к Шонару, улица такая-то, такой-то дом. Приезжай туда».
— Отлично, — сказал Шонар, уходя. — Когда случаю вздумается пошутить, он сочиняет презабавные водевили!
Тут он вспомнил, что неподалеку, на Менском шоссе, есть кухмистерская, известная в кругах захудалой богемы под названием «Мамаша Кадэ», где ему раза два-три довелось недорого закусить. Он направился в это заведение. Обычными посетителями ресторанчика являются возчики с Орлеанской дороги, певички с Монпарнаса и первые любовники от Бобино. В летнее время сюда гурьбой сходятся ученики художников из многочисленных мастерских, расположенных вокруг Люксембургского сада, никогда не издававшиеся писатели, репортеры никому не ведомых газет. Ресторанчик славится тушеным кроликом, настоящей квашеной капустой и дешевым белым винцом с привкусом ружейного кремня.
Шонар расположился в рощице — так у «Мамаши Кадэ» именуется навес, образуемый реденькой листвой двух-трех чахлых деревьев.
«Что ж, наплевать! — подумал Шонар. — Наемся до отвала, устрою сам себе Валтасаров пир».
И, не долго думая, он заказал суп, полпорции капусты и две полпорции кроличьего рагу: он давно приметил что когда берешь полпорции, дают по крайней мере три четверти.
Такой заказ привлек к нему внимание юной особы белом платье и бальных туфельках, с флердоранжем «а голове, за ее плечами, которые лучше бы не выставлять на вид, порхало жалкое подобие подвенечной вуали. Это была певичка из театра Монпарнас, кулисы которого выходят, можно сказать, прямо на кухню „Мамаши Кадэ“. Артистка забежала сюда перекусить во время антракта „Лючии“ и теперь завершала полчашкой кофея обед, состоявший всего-навсего из артишока с уксусом и прованским маслом.
— Два рагу! Малый не промах! — шепнула она девушке-официантке. — Молодой человек кушает недурно! Сколько с меня, Адель?
— Четыре су за артишок, четыре за полчашки кофея и су за хлеб. Всего девять.
— Получите, — сказала певица и ушла, напевая:
Любовь ниспослана мне богом…
— Вот ведь какое «ля» выводит! — заметил тут таинственный персонаж, сидевший за одним столиком с Шонаром и наполовину скрытый высоким бруствером из книг.
— Никуда она его не выводит! — возразил Шонар. — По-моему, «ля» так при ней и остается. Но подумать только, — продолжал он, указывая на тарелку, на которой Лючия ди Ламмермур ела артишок, — маринует свой фальцетик в уксусе!
— Что и говорить, уксус сердитый, — добавил неизвестный. — Орлеанский уксус славится недаром!
Шонар внимательно присмотрелся к посетителю, который явно втягивал его в разговор. Неподвижный взгляд больших голубых глаз незнакомца, словно что-то выискивавший, придавал его лицу выражение блаженной безмятежности, свойственное семинаристам. Цвет лица его напоминал старую слоновую кость, если не считать щек, которые были словно припудрены толченым кирпичом. Рот его, казалось, был нарисован учеником-приготовишкой, которого к тому же в это время кто-то толкнул под локоть. За выпяченными, как у негра, губами виднелись зубы, похожие на клыки охотничьей собаки, а двойной подбородок упирался в белый галстук, один кончик которого грозил звездам, а другой устремлялся в землю. Из-под потертой фетровой шляпы с чудовищно широкими полями каскадом вырывались белокурые волосы. На незнакомце было пальто орехового цвета с пелериной, ткань которого, давно утратив ворс, стала шершавой, как терка. Из оттопыренных карманов торчали связки каких-то бумажек и брошюр. Не смущаясь тем, что его разглядывают, он со смаком уничтожал кислую капусту с гарниром и то и дело во всеуслышанье выражал свое удовлетворение. Одновременно он читал лежащую перед ним книжонку, порой делая на полях пометки карандашом, который заткнул себе за ухо.
— Ну, где же мое рагу? — вдруг воскликнул Шонар, постучав ножом об стакан.
— Рагу кончилось, сударь, — ответила девушка, подошедшая с тарелкой в руках. — Вот последняя порция для этого господина, — добавила она и поставила рагу перед человеком с книжками.
— Черт побери! — вырвалось у Шонара.
В этом возгласе прозвучало такое разочарование и горечь, что человек с книжками был тронут до глубины души. Он отодвинул бруствер из книг, высившийся между ним и Шонаром, поставил тарелку на середину стола и сказал очень ласково:
— Позвольте, сударь, предложить вам разделить со мной это блюдо.
— Я не могу вас лишать его, сударь, — ответил Шонар.
— Но тем самым вы лишаете меня удовольствия сделать вам приятное.
— Если так, сударь…
И Шонар подставил свою тарелку.
— Позвольте предложить вам не голову, а…
— Нет, нет, сударь, — воскликнул Шонар, — на это я уж никак не могу согласиться.
И все же, пододвинув к себе тарелку, Шонар заметил, что незнакомец положил ему именно тот кусок, который он якобы собирался оставить себе.
— Что же это он разыгрывает великодушие! — мысленно проворчал Шонар.
— Хоть у человека голова и самая благородная часть тела, у кролика она наименее приятная, — заметил незнакомец. — Многие терпеть не могут кроличью голову. А я, наоборот, обожаю.
— В таком случае я крайне сожалею, что ради меня вы лишили себя этого удовольствия, — ответил Шонар.
— Как так? Простите, голова у меня, — возразил человек с книжками. — Даже имел честь обратить ваше внимание…
— Позвольте, — сказал Шонар, поднося свою тарелку к самому носу незнакомца. — Что же это, по-вашему?
— Вот так штука! Что я вижу! О боги! Еще голова! Да это кролик бицефал, — вскричал неизвестный.
— Би…? — переспросил Шонар.
— …цефал. Слово греческое. И в самом деле, господин де Бюффон, писавший свои сочинения не иначе как в манжетах, упоминает о таких удивительных случаях. Ну что ж, я рад, что могу отведать подобного чуда природы.
Благодаря этому инциденту сотрапезники окончательно разговорились. Чтобы не остаться в долгу, Шонар потребовал литр вина. Человек с книжками заказал второй литр. Шонар угостил собеседника салатом. Человек с книжками ответил десертом. К восьми часам вечера на их столике уже красовалось шесть пустых бутылок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Итак, милостивый государь и домовладелец, располагайте стенами, в которых я жил, как вам заблагорассудится. Дарую вам на это свое милостивое соизволение, в чем и подписываюсь.
Александр Шонар».
Прочитав это послание, написанное живописцем в канцелярии его приятеля, чиновника военного министерства, господин Бернар в негодовании скомкал его. Затем взгляд его упал на папашу Дюрана, который дожидался обещанной награды, и он резко спросил, что ему надо.
— Я жду, сударь.
— Чего?
— Подарка, который вы… по случаю доброй вести…— пролепетал швейцар.
— Вон отсюда! Это еще что такое? Стоите передо мной в фуражке!
— Но, сударь…
— Без рассуждений! Вон! Или нет, подождите. Пойдемте в комнату художника… Проходимец! Съехал, не расплатившись!
— То есть как? Вы это о господине Шонаре? — недоумевал швейцар.
— А то о ком же? — продолжал хозяин, ярость которого все возрастала. — Если окажется, что он хоть что-нибудь вынес, — я выгоню вас вон! Понимаете: вы-го-ню!
— Быть не может! — шептал бедняга швейцар. — Господин Шонар не съехал, он пошел разменять деньги, чтобы с вами рассчитаться, и наймет подводу для вещей.
— Для вещей! — воскликнул господин Бернар. — Скорей туда! Уверен, что он их уже перевозит. Он вам расставил ловушку и нарочно выманил вас из швейцарской, чтобы вы ему не мешали! Болван вы этакий!
— Боже мой! И болван же я! — дрожью в голосе восклицал папаша Дюран, устрашенный олимпийским гневом хозяина. А тот тащил его вниз по лестнице.
Едва они появились во дворе, как к швейцару подскочил молодой человек в белой шляпе.
— Что же это такое! — он. — Когда же я, наконец, попаду в свою комнату? Ведь сегодня восьмое апреля! Ведь если не ошибаюсь, я именно здесь снял комнату и задаток дал! Так или не так?
— Простите, сударь, простите, — сказал хозяин. — Я к вашим услугам. Я сам объяснюсь с господином, — добавив он, обращаясь к швейцару. — А вы бегите наверх. Этот проходимец Шонар, вероятно, уже вернулся и укладывается. Если застанете — заприте его на ключ и скорей сюда, чтобы вызвать полицию.
Папаша Дюран скрылся в подъезде.
— Простите, сударь, — с поклоном сказал хозяин, когда остался один на один с молодым человеком, — с кем имею честь говорить?
— Сударь, я ваш новый жилец: я снял тут комнату на седьмом этаже и уже начинаю терять терпение, потому что комната до сих пор не освободилась.
— Я в отчаянии, сударь, — отвечал господин Бернар, — у меня тут вышло недоразумение с одним жильцом, вашим предшественником.
— Хозяин, хозяин! — закричал папаша Дюран, высунувшись из окна верхнего этажа. — Господина Шонара здесь нет… но комната есть… Какой же я болван… то есть я хочу сказать, что он ничего не унес, сударь, ни единого волоска!
— Хорошо, спускайтесь сюда, — ответил господин Бернар. — Прошу вас, сударь, капельку терпения, — продолжал он, обращаясь к молодому человеку. — Сейчас швейцар перенесет вещи моего несостоятельного жильца в кладовую, и через полчаса комната будет в вашем распоряжении. К тому же и обстановка ваша еще не прибыла.
— Простите, а это что? — невозмутимо ответил молодой человек.
Господин Бернар осмотрелся вокруг и заметил одни лишь большие ширмы, уже смутившие его швейцара.
— То есть как? Простите… не понимаю…— прошептал он. — Я тут ничего не вижу.
— Вот, — отвечал молодой человек, раздвигая створки ширмы и являя взору изумленного хозяина великолепный дворцовый интерьер с яшмовыми колоннами, барельефами и картинами великих мастеров.
— Ну а ваша мебель? — господин Бернар.
— Вот она, — ответил молодой человек, указывая на роскошную обстановку «дворца», который он только что купил во дворце Бюльона, где распродавались декорации для любительского спектакля.
— Сударь, мне хочется верить, что у вас есть мебель и посолиднее этой…
— Как! Да ведь это чистейший Буль!
— Вы сами понимаете, мне нужен залог.
— Помилуйте! Целый дворец — для вас недостаточный залог за какую-то мансарду?
— Нет, сударь, мне нужна мебель, настоящая мебель красного дерева.
— Увы, не в золоте и не в красном дереве счастье, как сказал древний мудрец. Кроме того, я не терплю красного дерева. Это дурацкое дерево. В наше время оно имеется у всех.
— Короче говоря, есть у вас, сударь, хоть какая-нибудь мебель?
— Нет, она занимает слишком много места. Как только заведутся стулья, не знаешь, куда сесть.
— Но есть же у вас кровать? На что вы ложитесь?
— Я полагаюсь на провиденье, сударь.
— Простите, еще вопрос, — продолжал господин Бернар. — Скажите, пожалуйста, какова ваша профессия?
В эту минуту во дворе показался носильщик со второй партией пожитков молодого человека. Среди вещей, висевших за спиной носильщика, виднелся мольберт.
— Сударь! — в ужасе вскричал папаша Дюран, указывая хозяину на мольберт. — Он художник!
— Живописец! Так я и знал! — воскликнул господин Бернар, и волосы его парика поднялись от ужаса. — Художник!!! Так вы не навели справок об этом молодом человеке? — обратился он к швейцару. — Так вы не знали, чем он занимается?
— Что поделаешь, — отвечал бедняга. — Он дал мне пять франков въездных, мне и в голову не пришло…
— Долго это будет продолжаться? — наконец молодой человек.
— Раз у вас нет мебели, сударь, я не могу сдать вам комнату, — сказал господин Бернар, поправляя на носу очки. — Закон разрешает не пускать в дом жильца, который не предоставляет никаких гарантий.
— А мое честное слово? — возразил художник с достоинством.
— Оно ценится меньше мебели… Ищите себе квартиру в другом месте. Дюран вернет вам въездные.
— Гм? — промычал в недоумении швейцар. — А я их уже положил на книжку.
— Помилуйте, сударь. Но ведь не могу же я сию минуту найти другую комнату. Приютите меня хотя бы на сутки.
— Обратитесь в гостиницу, — ответил господин Бернар. — Впрочем, — спохватился он, внезапно осененный Удачной мыслью, — если хотите, я могу вам сдать комнату, которая вам предназначалась и где осталась мебель моего должника, но только как комнату меблированную. Однако в таких случаях, как вам известно, плата вносится вперед.
— А вы сначала скажите, сколько требуется за эту конуру? — ответил художник, очутившийся в безвыходном положении.
— Помещение вполне приличное. Плата, принимая во внимание все обстоятельства, будет двадцать пять франков в месяц. Деньги вперед.
— Что деньги вперед — это вы уже сказали. Такие слова не заслуживают того, чтобы их повторяли дважды, — отвечал молодой человек, роясь в кармане. — Найдется у вас сдача с пятисот франков?
— Что? — изумился хозяин. — Как вы сказали?
— Ну, с полтысячи, другими словами. Вы никогда не видели такой ассигнации, что ли? — художник, помахав кредиткой перед глазами хозяина и швейцара, которые при виде ее совершенно оторопели.
— Сейчас разменяю, — почтительно ответил господин Бернар. — С вас только двадцать франков, так как Дюран должен вернуть въездные.
— Пусть оставит их себе, — ответил художник. — Только пусть каждое утро докладывает мне, какой сегодня день, какое число, какая четверть луны, какая ожидается погода и какая у нас форма правления.
— С удовольствием, сударь! — вскричал папаша Дюран, сгибаясь под углом в девяносто градусов.
— Так-то вот, почтенный. Вы будете заменять мне календарь. А пока помогите моему носильщику внести вещи.
— Сию минуту пришлю вам расписку, сударь, — сказал хозяин.
В тот же вечер новый квартирант, художник Марсель, расположился в комнате беглеца Шонара, которая теперь преобразилась во дворец.
А вышеупомянутый Шонар тем временем носился по Парижу в поисках денег.
В умении занимать Шонар достиг подлинного искусства. Предвидя, что ему придется «прижимать» иностранцев, он постиг науку добывания пяти франков на всех языках земного шара. Он досконально изучил все увертки, к коим прибегает металл, ускользая от тех, кто за ним гонится, как капитан знает часы прилива и отлива, так и Шонару было известно, в какие дни «вода» на высоком или на низком уровне, то есть когда его друзья или знакомые получают деньги. Поэтому в некоторых домах при его появлении не говорили: «Вот господин Шонар», — а восклицали: «Оказывается, сегодня первое (или пятнадцатое) число!» Для облегчения и упорядочения сбора подати, которую он в силу необходимости взимал с состоятельных людей, Шонар составил таблицу, где в алфавитном порядке значились все его друзья и знакомые, проживающие в том или ином районе города. Против каждого имени значилась сумма, какую можно занять у этого человека в зависимости от его состояния, дни, когда он должен быть при деньгах, а также часы обеда и ужина, и меню, обычное для данного дома. Кроме того, Шонар вел книгу, куда тщательно заносились все занятые им суммы, вплоть до самых ничтожных, ибо он не хотел, чтобы общая сумма его долгов превысила наследство, которое он надеялся со временем получить от дяди-нормандца.
Задолжав человеку двадцать франков, Шонар на этом останавливался и всякий раз отдавал долг целиком хотя бы для этого ему пришлось занять у других лиц, коим он должен был меньше. Поэтому ему никогда не отказывали в кредите, он называл его своим перемежающимся долгом, а так как всем было известно, что он при первой же возможности возвращает деньги, то его всегда охотно выручали.
Но на этот раз, отправившись на поиски семидесяти пяти франков в одиннадцать часов утра, он при содействии букв М, В и Р. своего знаменитого реестра, набрал лишь одно ничтожное экю. Остальным буквам алфавита, как и Шонару, приспело время погашать долги, и они не могли помочь ему.
В шесть часов неукротимый аппетит так зычно заявил о себе, словно ударили в колокол, приглашающей к обеду. В это время Шонар находился у Менской заставы, где проживала буква У, Шонар зашел к букве У, здесь для него всегда ставился прибор (в те дни, когда вообще ставились приборы).
— Вы к кому, сударь? — спросил его швейцар.
— К господину У, — отвечал художник.
— Его нет дома.
— А супруга?
— Тоже нет дома. Они поручили передать тому, кто к ним придет, что нынче обедают в гостях. Но если вы тот самый, кого они ждали, вот вам адрес, который они оставили.
И он протянул Шонару клочок бумаги, на которой рукою У было написано:
«Мы отправились обедать к Шонару, улица такая-то, такой-то дом. Приезжай туда».
— Отлично, — сказал Шонар, уходя. — Когда случаю вздумается пошутить, он сочиняет презабавные водевили!
Тут он вспомнил, что неподалеку, на Менском шоссе, есть кухмистерская, известная в кругах захудалой богемы под названием «Мамаша Кадэ», где ему раза два-три довелось недорого закусить. Он направился в это заведение. Обычными посетителями ресторанчика являются возчики с Орлеанской дороги, певички с Монпарнаса и первые любовники от Бобино. В летнее время сюда гурьбой сходятся ученики художников из многочисленных мастерских, расположенных вокруг Люксембургского сада, никогда не издававшиеся писатели, репортеры никому не ведомых газет. Ресторанчик славится тушеным кроликом, настоящей квашеной капустой и дешевым белым винцом с привкусом ружейного кремня.
Шонар расположился в рощице — так у «Мамаши Кадэ» именуется навес, образуемый реденькой листвой двух-трех чахлых деревьев.
«Что ж, наплевать! — подумал Шонар. — Наемся до отвала, устрою сам себе Валтасаров пир».
И, не долго думая, он заказал суп, полпорции капусты и две полпорции кроличьего рагу: он давно приметил что когда берешь полпорции, дают по крайней мере три четверти.
Такой заказ привлек к нему внимание юной особы белом платье и бальных туфельках, с флердоранжем «а голове, за ее плечами, которые лучше бы не выставлять на вид, порхало жалкое подобие подвенечной вуали. Это была певичка из театра Монпарнас, кулисы которого выходят, можно сказать, прямо на кухню „Мамаши Кадэ“. Артистка забежала сюда перекусить во время антракта „Лючии“ и теперь завершала полчашкой кофея обед, состоявший всего-навсего из артишока с уксусом и прованским маслом.
— Два рагу! Малый не промах! — шепнула она девушке-официантке. — Молодой человек кушает недурно! Сколько с меня, Адель?
— Четыре су за артишок, четыре за полчашки кофея и су за хлеб. Всего девять.
— Получите, — сказала певица и ушла, напевая:
Любовь ниспослана мне богом…
— Вот ведь какое «ля» выводит! — заметил тут таинственный персонаж, сидевший за одним столиком с Шонаром и наполовину скрытый высоким бруствером из книг.
— Никуда она его не выводит! — возразил Шонар. — По-моему, «ля» так при ней и остается. Но подумать только, — продолжал он, указывая на тарелку, на которой Лючия ди Ламмермур ела артишок, — маринует свой фальцетик в уксусе!
— Что и говорить, уксус сердитый, — добавил неизвестный. — Орлеанский уксус славится недаром!
Шонар внимательно присмотрелся к посетителю, который явно втягивал его в разговор. Неподвижный взгляд больших голубых глаз незнакомца, словно что-то выискивавший, придавал его лицу выражение блаженной безмятежности, свойственное семинаристам. Цвет лица его напоминал старую слоновую кость, если не считать щек, которые были словно припудрены толченым кирпичом. Рот его, казалось, был нарисован учеником-приготовишкой, которого к тому же в это время кто-то толкнул под локоть. За выпяченными, как у негра, губами виднелись зубы, похожие на клыки охотничьей собаки, а двойной подбородок упирался в белый галстук, один кончик которого грозил звездам, а другой устремлялся в землю. Из-под потертой фетровой шляпы с чудовищно широкими полями каскадом вырывались белокурые волосы. На незнакомце было пальто орехового цвета с пелериной, ткань которого, давно утратив ворс, стала шершавой, как терка. Из оттопыренных карманов торчали связки каких-то бумажек и брошюр. Не смущаясь тем, что его разглядывают, он со смаком уничтожал кислую капусту с гарниром и то и дело во всеуслышанье выражал свое удовлетворение. Одновременно он читал лежащую перед ним книжонку, порой делая на полях пометки карандашом, который заткнул себе за ухо.
— Ну, где же мое рагу? — вдруг воскликнул Шонар, постучав ножом об стакан.
— Рагу кончилось, сударь, — ответила девушка, подошедшая с тарелкой в руках. — Вот последняя порция для этого господина, — добавила она и поставила рагу перед человеком с книжками.
— Черт побери! — вырвалось у Шонара.
В этом возгласе прозвучало такое разочарование и горечь, что человек с книжками был тронут до глубины души. Он отодвинул бруствер из книг, высившийся между ним и Шонаром, поставил тарелку на середину стола и сказал очень ласково:
— Позвольте, сударь, предложить вам разделить со мной это блюдо.
— Я не могу вас лишать его, сударь, — ответил Шонар.
— Но тем самым вы лишаете меня удовольствия сделать вам приятное.
— Если так, сударь…
И Шонар подставил свою тарелку.
— Позвольте предложить вам не голову, а…
— Нет, нет, сударь, — воскликнул Шонар, — на это я уж никак не могу согласиться.
И все же, пододвинув к себе тарелку, Шонар заметил, что незнакомец положил ему именно тот кусок, который он якобы собирался оставить себе.
— Что же это он разыгрывает великодушие! — мысленно проворчал Шонар.
— Хоть у человека голова и самая благородная часть тела, у кролика она наименее приятная, — заметил незнакомец. — Многие терпеть не могут кроличью голову. А я, наоборот, обожаю.
— В таком случае я крайне сожалею, что ради меня вы лишили себя этого удовольствия, — ответил Шонар.
— Как так? Простите, голова у меня, — возразил человек с книжками. — Даже имел честь обратить ваше внимание…
— Позвольте, — сказал Шонар, поднося свою тарелку к самому носу незнакомца. — Что же это, по-вашему?
— Вот так штука! Что я вижу! О боги! Еще голова! Да это кролик бицефал, — вскричал неизвестный.
— Би…? — переспросил Шонар.
— …цефал. Слово греческое. И в самом деле, господин де Бюффон, писавший свои сочинения не иначе как в манжетах, упоминает о таких удивительных случаях. Ну что ж, я рад, что могу отведать подобного чуда природы.
Благодаря этому инциденту сотрапезники окончательно разговорились. Чтобы не остаться в долгу, Шонар потребовал литр вина. Человек с книжками заказал второй литр. Шонар угостил собеседника салатом. Человек с книжками ответил десертом. К восьми часам вечера на их столике уже красовалось шесть пустых бутылок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32