Человек, к которому направили Шонара, был англичанин по фамилии Бирн. Сначала музыканта встретил лакей в голубой ливрее, он представил его лакею в зеленой ливрее, тот передал его лакею в черной ливрее, а этот ввел его в гостиную, где Шонар оказался лицом к лицу с господином Бирном. У островитянина был приступ сплина, поэтому он смахивал на Гамлета, размышляющего о ничтожестве человека. Шонар хотел было сообщить о цели своего прихода, но тут раздались такие душераздирающие вопли, что он не мог вымолвить ни слова. Это кричал попугай, сидевший на жердочке на балконе в нижнем этаже.
— Какой глуп, какой глуп! — воскликнул англичанин, подскочив в кресле. — Он доведет меня до смерти.
А попугай начал исполнять свой репертуар, который оказался куда обширнее, чем у его рядовых сородичей. Шонар прямо ошалел, услыхав, как птица принялась вслед за какой-то женщиной декламировать монолог Терамена, притом с интонациями, характерными для Консерватории.
Попугай был любимчиком некоей модной актрисы и обычно сидел в ее будуаре. Хозяйка его принадлежала к числу тех женщин, на которых неизвестно почему делают бешеные ставки на ипподроме полусвета и имена которых неизменно украшают меню аристократических холостяцких ужинов, где эти дамы служат живым десертом. В наши дни всякому христианину бывает лестно, когда его видят в обществе одной из таких языческих гетер, хотя обычно у этих язычниц нет ничего общего с древностью, если не считать метрики. Но когда они хороши собой, беда еще не велика, единственное, чем рискуешь, — это очутиться на соломе после того, как обставишь их палисандровым деревом. Но когда знаешь, что их красота приобретена в косметическом кабинете и не устоит против влажной губки, когда их остроты заимствованы из водевильных куплетов, а талант умещается на ладони клакера, — тогда трудно бывает понять, как люди утонченные, обладатели громкого имени, незаурядного ума и модных фраков, из любви к пошлости увлекаются особами, от которых отвернулся бы даже их Фронтен, если бы ему предложили выбрать себе Лизетту.
Актриса, о которой идет речь, была одной из таких модных красавиц. Звали ее Долорес, и она выдавала себя за испанку, хотя и родилась в парижской Андалусии, именуемой улицей Кокнар. От этой улицы до улицы Прованс всего десять минут ходьбы — однако Долорес потратила на дорогу семь-восемь лет. Ее благополучие возрастало по мере ее увядания. Так, в тот день, когда она вставила себе первый искусственный зуб, она получила в подарок лошадь, а когда вставила второй зуб — пару лошадей. Теперь она жила на широкую ногу, занимала целый дворец, в дни скачек в Лоншане сидела на почетных местах и задавала балы, на которые съезжался «весь Париж». Но что такое «весь Париж»? Это сборище бездельников, любителей всяких нелепостей и скандалов, это все те, кто играет в ландскнехт и сыплет парадоксами, все те, кто не утруждает ни головы своей, ни рук, все те, у кого одна забота — как бы убить и свое и чужое время, это писатели, которых удалось протащить в литературу только потому, что природа одарила их длинными ушами, распутники и бретеры, знатные шулера, кавалеры никому не ведомых орденов, непоседливая богема, которая неизвестно откуда берется и неизвестно куда исчезает, фигуры, намозолившие всем глаза, дочери Евы, которые некогда продавали запретный плод на улице, а теперь продают его в будуарах, вся развратная братик, от молокососов до старцев, какую встретишь на премьерах с индийской жемчужиной в галстуке или с тибетской козой на плечах, — и для этой-то братии расцветают первые весенние фиалки и первая девичья любовь! Весь этот сброд, именуемый в газетных хрониках «всем Парижем», был принят у мадемуазель Долорес, хозяйки упомянутого попугая.
Эта птичка, прославившаяся своим красноречием на весь околоток, понемногу стала пугалом для соседей. Когда ее выносили на балкон, она превращала свою жердочку в трибуну и с утра до ночи произносила нескончаемые речи. Кое-кто из журналистов посвятил ее хозяйку в некоторые парламентские дела, и после этого птичка стала проявлять удивительные познания по «сахарному вопросу». Она знала наизусть все роли артистки и так замечательно их декламировала, что в случае болезни хозяйки могла бы ее заменить. Вдобавок, поскольку актриса была космополиткой в области чувств и дом ее был открыт для гостей из всех стран света, попугай научился говорить на любом языке и на каждом из них так сквернословил, что покраснели бы даже матросы, у которых одно время жил пресловутый Вер-Вер. Минут десять можно было не без удовольствия и даже не без пользы слушать болтовню бойкой птички, но затем это становилось настоящей пыткой. Соседи не раз жаловались актрисе, но та дерзко отвергала все их просьбы. Двое-трое из жильцов, почтенные отцы семейств, были до того возмущены развратом, в который посвящал их нескромный попугай, что даже съехали с квартиры, ибо хозяин дома, обольщенный актрисой, был на ее стороне.
Англичанин, к которому явился Шонар, терпел целых три месяца.
Наконец терпение его лопнуло. Однако он скрыл свою ярость и однажды, одевшись так, словно собрался в Виндзорский замок на прием к королеве Виктории, явился к мадемуазель Долорес.
Когда он вошел, актриса подумала было, что это Гофман в роли лорда Сплина. Ей захотелось достойным образом принять товарища по профессии, и она предложила гостю завтрак. Англичанин важно ответил ей на ломаном французском языке, (взял всего двадцать пять уроков, причем учителем его был испанский эмигрант).
— Я приму ваш приглашений на условии, если мы скушаем этот… неприятный птиц. — И он указал на клетку.
А попугай, сразу почуяв в госте островитянина, приветствовал его, насвистывая «God save the King»*[Боже, храни короля (англ.)].
Долорес решила, что англичанин пришел поиздеваться над ней, и уже готова была рассердиться, когда тот добавил:
— Я очень богат и заплачу за птиц, сколько он стоит.
Долорес возразила на это, что попугай ей очень дорог и она не намерена отдавать его в чужие руки.
— О, я не хотел взять его в свой рук, — ответил англичанин. — Я хотел его под ног. — И он указал на свой каблук.
Долорес затрепетала от негодования и уже готова была разразиться бранью, но в этот миг заметила на пальце англичанина бриллиантовое кольцо, говорившее о ренте по меньшей мере в две тысячи франков. Это открытие отрезвило актрису как холодный душ. Она сообразила, что неразумно ссориться с человеком, который носит на мизинце пятьдесят тысяч франков.
— Хорошо, сударь, — ответила она, — раз мой бедный Коко вас беспокоит, я перенесу его куда-нибудь подальше, и оттуда вы не будете его слышать.
Англичанин жестом выразил удовлетворение.
— Все-таки, — добавил он, указывая на свои сапоги, — я более предпочитаю…
— Будьте уверены, милорд, — возразила Долорес, — я помещу его в таком месте, что он уже не будет нарушать ваш покой.
— О, я не есть милорд… Я есть только эсквайр.
Господин Бирн весьма сдержанно поклонился и собрался уходить, но тут Долорес, никогда не упускавшая из виду своих интересов, взяла со столика конверт.
— Сегодня в *** театре мой бенефис, сударь, — скала она. — Я играю в трех пьесах. Позвольте предложить вам несколько билетов в ложи. Цены повышены чуть-чуть.
И она сунула в руки островитянина, по меньшей мере десяток лож.
«Я так любезно пошла ему навстречу, что, как человек воспитанный, он не может мне отказать, — подула она. — А когда он увидит меня на сцене в розовом платье — как знать?… Ведь мы вдобавок соседи! Брильянтовый перстень — это авангард целого миллиона, правда, он урод, он наводит тоску, зато мне представится случай съездить в Лондон, не испытав морской болезни».
Англичанин взял билеты, попросил еще раз растолковать ему, что с ними делать, затем осведомился о цене.
— Ложи по шестидесяти франков, тут их десять… О это не к спеху, — добавила Долорес, видя, что англичанин вынимает бумажник. — Я надеюсь, что как сосед не откажетесь время от времени навещать меня.
Господин Бирн ответил:
— Я не люблю делать дел в кредит.
Вынув тысячефранковую ассигнацию, он положил их на стол, a билеты спрятал в карман.
— Я сейчас дам сдачу, — ответила Долорес и отперла шкафчик, где у нее хранились деньги.
— Пожалуйста не надо, — сказал англичанин, — это на чай.
С этими словами он вышел, а Долорес стояла как пораженная громом.
— На чай! — вскричала она, когда затворилась дверь. — Какой нахал! Я сейчас же верну ему деньги.
Но грубость соседа лишь рикошетом задела ее самолюбие. Поразмыслив, актриса успокоилась. Она сообразила, что двадцать луидоров — кругленькая сумма, вспомнила, что в прошлом ей приходилось выносить дерзости, за которые ей платили куда дешевле.
Пустяки, — решила она, — не надо быть чересчур гордой. Никто ничего не видал, а в этом месяце мне и раз надо платить прачке. К тому же мой гость прескверно говорит по-французски, что, быть может, он хотел сказать комплимент.
И Долорес с легким сердцем заперла деньги в шкафчик.
Зато ночью, после спектакля, она вернулась вся вне себя от негодования. Господин Бирн никому не продал билетов, и все десять лож были пусты.
Когда злополучная бенефициантка в половине первого ночи вышла на сцену, она увидела, что ее подруги сияют от радости, глядя на пустынный зал.
Она даже слушала, как одна из них сказала другой, кивнув на никем не занятые дорогие ложи:
— Бедняжке Долорес удалось «набрать» всего лишь одну литерную!
— В остальных — ни души!
— В партере зрителей раз-два и обчелся.
— Еще бы! Когда на афише появляется ее имя. Это производит такое же действие, словно в зале установлен пневматический насос. Да и что за фантазия повышать цены!
— Ну и бенефис! Ручаюсь, что вся выручка уместится в детской копилке.
— А! Вот и ее пресловутое платье с красными бархатными бантами.
— Она похожа на связку вареных раков.
— Какой сбор был на твоем последнем бенефисе? — обратилась одна из артисток к подруге.
— Яблоку упасть некуда было, дорогая. В тот день давали премьеру. За приставные стулья платили по луидору. Сама-то я получила всего-навсего шесть франков — остальное забрала моя портниха. Если бы не боязнь отморозить себе нос, я бы поехала в Петербург.
— Как? Тебе нет еще и тридцати, а ты уже собираешься покорить Россию?
— Что ж поделаешь! — молвила та и добавила: — твой бенефис скоро?
— Через две недели. У меня уже расписано билетов на тысячу экю, не считая моих друзей сен-сирцев.
— Смотри-ка, партер расходится.
— Это Долорес запела.
И правда, в это время Долорес, красная, как ее платье, пронзительно пела куплет. Когда она с натугой взяла последнюю ноту, к ее ногам упало два букета — две актрисы, ее приятельницы, сидевшие в ложе бенуа бросили их ей и крикнули:
— Браво, Долорес!
Легко себе представить ярость певицы. Вернувшись в покои, она распахнула окно, хотя была уже глубокая ночь, и разбудила Коко, а Коко тут же разбудил господина Бирна, который спокойно почивал, положившись на обещание Долорес. С этого дня между актрисой и англичанином начата открытая война, война беспощадная, непрерывная, война не на жизнь, а на смерть, и тут уж противники не останавливались ни перед какими тратами. Попугай получил дополнительное образование в связи с новыми обстоятельствами, он еще доскональнее изучил язык Альбиона и с утра до ночи пронзительным фальцетом выкрикивал брань по адресу соседа. Получалось действительно нечто нестерпимое. Долорес и сама страдала от своей затеи, но она рассчитывала, что господин Бирн в конце концов не выдержит и съедет с квартиры, это был для нее вопрос самолюбия. Островитянин не отставал и в отместку тоже изобрел немало каверз. Он создал было у себя в квартире школу барабанщиков, но тут в дело вмешался полицейский комиссар. Тогда господин Бирн придумал другую штуку — устроил у себя тир, стреляя из пистолета, его слуги изрешечивали и полсотни мишеней в день. Снова вмешался комиссар, на этот раз он напомнил англичанину, что статья муниципального кодекса запрещает пользоваться огнестрельным оружием в жилых помещениях. Господи Бирн прекратил стрельбу. Неделю спустя мадемуазель Долорес обнаружила, что в ее квартире идет дождь. Домовладелец отправился к господину Бирну и увидел, что тот в гостиной принимает морскую ванну. И в самом деле: стены этой просторной комнаты были обиты металлическими листами, все двери наглухо заделаны. Импровизированный бассейн налили ведер двести воды и всыпали килограммов пятьдесят соли. Получился океан в миниатюре. Тут было все, что полагается, — даже рыбки. Проникнуть туда, можно было через отверстие, проделанное в верхней части средней двери, и господин Бирн ежедневно купался. Вскоре в околотке потянуло морским ветром, а в спальне мадемуазель Долорес уровень воды достиг полпальца. Хозяин пришел в ярость и пригрозил господину Бирну что привлечет его к ответственности за порчу недвижимого имущества.
— Разве я не имей прав купаться в свой квартир? — просил англичанин.
— Нет, не имеете.
— Если не имей — не буду, — продолжал англичанин, преисполненный уважения к законам страны, в которой он живет. — Это очень жаль, это мне бил большой удовольствий.
И в тот же день он распорядился спустить океан в трубу. Да и пора было: на паркете уже завелись устрицы…
Однако господин Бирн не сложил оружия, он искал законные пути для продолжения этой неслыханной войны, приводившей в восторг всех парижских бездельников. Слухи о ней проникли и за кулисы театров, и в прочие общественные места. Поэтому для Долорес стало делом чести добиться победы. Об исходе поединка любителями было заключено немало пари.
Тут— то господину Бирну и пришла в голову мысль о рояле: самому неприятному из музыкальных инструментов вполне под стать состязаться с самой неприятной птицей. И господин Бирн поспешил осуществить эту блестящую идею. Он взял напрокат рояль, справился насчет пианиста. Как уже известно читателю, ему рекомендовали нашего друга Шонара. Англичанин откровенно рассказал музыканту, как его донимает попугай актрисы и как плачевно кончились все его попытки достигнуть мирного соглашения.
— Есть, милорд, верное средство избавиться от попугая, — сказал Шонар. — Петрушка! Химики в один голос утверждают, что для животных эта столовая травка — то же, что для нас синильная кислота. Накрошите петрушки на ковер, потом велите вытрясти его в окно, над клеткой попугая, — и он подохнет, как если бы был приглашен на обед к папе Александру Шестому.
— Я это уже думал, но попугай очень берегут, — ответил англичанин. — Рояль более верно.
Шонар взглянул на господина Бирна, он сразу всё понял.
— Вот как я думал, — стал объяснять англичанин, — артистка и ее птиц спят до двенадцать час. Понимайт? Я хочу не дать ей спать. По ваш закон я имей прав делать музик от утра до ночь. Понимайт, что вы должен делать?
— Но ведь артистке будет не так уж неприятно слушать целый день мою игру, тем более бесплатно. Я первоклассный музыкант, и будь у меня больные легкие…
— Да, да, — продолжал англичанин. — Поэтому я не скажу вам играй хороший музик, надо только ударять по клавиш. Вот так, — добавил он, пытаясь сыграть гамму. — И все одно и то же, одно и то же, без пощад господин музыкант, всё гамма, все гамма. Я немного знай медицин, — так можно сойти с ума. Они сойдут с ума, я так и рассчитай. Начинайт сейчас, сударь, я буду вам хорошо заплатийт.
— Вот этим-то я и занимаюсь уже две недели, — заключил Шонар, рассказав друзьям историю с попугаем. — Одна и та же гамма — и ничего другого с пяти часов утра до позднего вечера. Это, конечно, нельзя назвать настоящим искусством, но что поделаешь, дети мои? Англичанин платит мне за этот дьявольскую игру около двухсот франков в месяц. Как было отказаться от такой благодати, разве я себе враг? Я согласился, и через два-три дня получу жалованье за первый месяц.
После этих взаимных признаний друзья решили, го на полученные деньги они купят для своих подруг весенние наряды, о которых кокетливые девушки так давно мечтали. Кроме того, они условились, что тот, кто первым получит деньги, подождет остальных и они вместе пойдут в магазин, чтобы барышни вместе порадовались обновкам или, как выразился Шонар, «новой турке».
Через дня через три после этого совещания Родольф первым достиг желанной цели, ему заплатили за его зубопротезную поэму, и, сверх ожиданий, она потянула восемьдесят франков. Два дня спустя Медичи вручил Марселю сто восемь франков:— за восемнадцать портретов капралов, шесть франков каждый. Марселю и Родольфу стоило немалых усилий скрыть своё ликование.
— Мне кажется, что я потею золотом, — уверял поэт.
— Со мной то же самое, — признался Марсель. — Если Шонар нас задержит, у меня не хватит терпения разыгрывать роль неведомого миру Креза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32