Мне захотелось встать и всем объявить, почему лежу. Но я сдержался. Товарищи не помогут. Они только посочувствуют. А сочувствие не нужно, я ни в чем не виноват. И все же лежать было стыдно. Я чувствовал себя без вины виноватым, но был бессилен что-либо предпринять.
— Товарищ командир! Товарищ командир! — затеребил меня Априданидзе, думая, что я не проснулся. — Уже подъем!
Я не мог больше лежать. Оделся вместе со всеми. Так лучше. На аэродроме, пока все выясняется, буду собирать грибы. Я люблю грибы. Вечером устроим прекрасный ужин.
Небо за ночь очистилось от облаков. Луны нет. Перед рассветом, особенно густа темнота. Ярко сияют звезды. В столовой любезно встречает официантка. Бутерброд с маслом и сыром. Горячий кофе. Легкий завтрак. Все идет, как всегда, словно ничего не случилось. Только внутри скребут кошки. Безработный!
Когда приехали на аэродром, солнце уже вставало. Все спустились на КП. Здесь уже находились Герасимов и заместитель командира дивизии по политической части Горбачев. Василяка пригласил всех сесть.
— Вчера вы воевали хорошо, — начал Герасимов. — Командир корпуса, да и мы оба, — командир кивнул на полковника Николая Абрамовича Горбачева, — одобряем ваши действия. Вы сделали все, что могли. Но, как говорится, выше себя не прыгнешь. И в том, что немцы бомбили войска, — вашей вины нет.
«Спасибо!» — чуть было не вырвалось у меня. Герасимов говорил еще о чем-то, но я уже не слушал: известие, что командование разобралось в нашем бое и следствие прекращено, заслонило все остальное.
После получения боевой задачи мы узнали, что все фронты, действующие на Украине, переименованы. Наш Воронежский стал 1-м Украинским, а фронты южнее соответственно будут теперь называться 2, 3 и 4-м Украинскими.
Летчики вышли из землянки. Небо над аэродромом посветлело. День обещал быть напряженным. Передо мной почему-то встала страшная картина вчерашней бомбежки, которую можно было бы и не допустить. И я возвратился на КП, чтобы узнать у комдива, почему же нам вчера не выслали помощь.
В дверях я чуть не столкнулся с Герасимовым и Василякой. Они направлялись в соседний полк. Николай Семенович пригласил меня с собой.
— Почему, почему? — безобидно и устало проворчал он. — Ты же знаешь, что у нас нет ночников. Это тебе не ПВО. Дивизия не летает ночью.
По всему было видно, что ему надоело отвечать на такие вопросы. Значит, его уже спрашивали об этом, и не раз, и, может быть, ему тоже пришлось немало пережить.
«Дивизия не летает ночью». Это ответ, чтобы снять с себя ответственность и прикрыться фразой. Кто-кто, а Герасимов прекрасно знал, что, хотя на земле уже темнело, на высоте еще было светло и летчики с успехом могли бы атаковать «юнкерсов». Посадка в темноте? Ну и что же? Ради такой цели нужно было рискнуть. Тем более раз мы сели нормально, значит, с успехом это сделали бы и другие летчики. «Нужно быть хозяином положения, а не просто истребителями», — часто говаривал Герасимов. Почему же он сам вчера не сумел быть хозяином и не выслал нам помощь?
— Так, значит, боялись за летчиков, что они потом не сядут? И только? — сорвалось у меня с языка. Я понял, что это бестактно, и приготовился услышать резкость.
Однако Николай Семенович спокойно ответил:
— Нет, не в этом дело. Здесь формально никто не виноват.
Оказывается, когда КП дивизии принял просьбу о высылке дополнительного наряда истребителей, летчики на земле уже закончили дежурство и собирались на ужин. Техники в это время раскрыли самолеты и просматривали их, готовя к утренним полетам.
— О вылете уже никто и не думал, — продолжал Герасимов. — Я даже начал ругать тебя, что задерживаешься в воздухе. И вдруг ты рявкнул на весь фронт: «Вышлите помощь!» Днем-то, когда летчики сидят в кабинах, и то в таких случаях помощь прибывала почти всегда к шапочному разбору, а тут тем более.
— Но мы после вызова, еще до бомбометания противника, вели бой минут пятнадцать. Подкрепление вполне могло бы прибыть, — сказал я.
— А черт вас знал! — Герасимов остановился. — Вы ведь «юнкерсов» перехватили чуть ли не под Житомиром! Ты не соизволил нам об этом сообщить, а я пока еще не научился читать чужие мысли на сто километров… — И после небольшой паузы проговорил спокойно: — А потом, если бы и сообщил и я бы принял решение выслать тебе подкрепление, все равно ни один истребитель не мог сразу взлететь. Пока бы вызывали летчиков, подготовили самолеты — немцев бы уж и след простыл.
— А почему на такие экстренные случаи нет в дивизии ночников? — спросил майор Василяка. — Разве нельзя подальше от передовой иметь ночной аэродром? Летчики найдутся.
— У тебя в полку есть такие?
— Человек пять летали ночью еще до войны.
— А почему Сейчас не летаете?
— Нет приказа.
— Вот так же и я: без приказа ночью не имею права летать. Над каждым из нас есть начальник. Мы все связаны приказами и указаниями. Отсебятину творить в таких делах никто не имеет права. Это армия, а не самодеятельная артель… — Николай Семенович помолчал, потом медленно, как бы рассуждая с самим собой, сказал: — А на фронте, в воздушной армии, ночные истребители, конечно, необходимы. Если бы была хоть одна эскадрилья, вчерашняя бомбежка не состоялась бы.
Мне тут же вспомнилась академия, где мы изучали взаимодействия истребителей противовоздушной обороны страны с фронтовой авиацией.
— А почему не привлекаются ночники ПВО? Они с успехом смогли бы действовать на передовой, — выпалил я скороговоркой.
— Близко от фронта иметь ночной аэродром нельзя, — пояснил Герасимов. — При посадке нужно включать прожекторы. Немцы сразу выследят и накроют.
— А если ночников днем подсадить к нам? Взлетать они будут в темноте, а садятся пускай в тылу на. свои аэродромы. Они же у них находятся далеко от фронта.
— Это возможно, — одобрил комдив. — Только организовать все это не так-то просто. Ведь истребители ПВО не подчинены воздушной армии. — Герасимов улыбнулся: — А офицер на капэ наземной армии — молодчина! Старый авиатор. Он тут же сообразил: если вам ответить, что помощи не будет, настроение у вас сразу упадет. А то вы все дрались как львы. — Комдив резко повернулся ко мне: — А вот ты ему, прежде чем выйти из боя, сказал глупо, бестактно: «Я — на. отдых». Этим и настроил всех против себя. А сказал бы, что кончилось горючее, — и никто бы к тебе не предъявил никаких претензий. Из-за этого «отдыха» весь сыр-бор и разгорелся. Ведь надо же было додуматься так ляпнуть!
— Понимаю, что нехорошо, — согласился я. — Но ведь мне пока тоже не удается на десятки километров читать чужие мысли. Я не мог даже подумать, что земля не собирается высылать помощь. А потом, откуда это он взял, что, если бы мы узнали, что нам не будет выслана помощь, мы стали бы хуже драться? Если, бы земля сообщила, что подкрепление не придет, тогда и решение на бой я мог принять совсем другое. Я бы на каждую группу «юнкерсов» послал по паре «яков», а четверка бы прикрыла их. И может, при таком распределении сил нам удалось бы отразить налет всех бомбардировщиков.
— Разумно, — согласился Герасимов. — Но начальник не всегда обязан мотивировать свои решения. А психовать — дело нехитрое. Это никого не украшает. — Николай Семенович взглянул на небо. Видимо, он только сейчас заметил, что уже рассвело, и торопливо прервал наш разговор: — Хватит. На этом закончим разговоры. Сейчас начнутся вылеты. — И, заметив на моем лице что-то необычное, поинтересовался: — Спал сколько-нибудь этой, ночью? — Нет.
— Тогда бери мою машину и езжай в Савино. Отоспись.
Поэзия борьбы
Летим над Днепром. Вот и лютежский плацдарм. Отсюда наши войска наносят главный удар. Земля под нами бурлит огнем и гарью. В небе непрерывно снуют «илы», важно плывут наши бомбардировщики. Видно, как «яки» и «лавочкиныи разгоняют много численные косяки „юнкерсов“, мелкими группами носятся тонкохвостые „мессершмитты“ и тупоносые „фоккеры“. Все вокруг наполнено металлом, огнем и дымом. Кажется, тут нет места человеку.
Фашистское командование создало под Киевом мощную авиационную группировку. Кстати, впоследствии буржуазные «теоретики» доказывали, что немцы потерпели поражение в битве за Днепр только из-за большого численного переноса советских войск. Неправда. Наше мастерство и воля к победе — вот главное, что решило успех.
Недалеко от пас к линии фронта подошла стая «юнкерсов.» с истребителями сопровождения. Шестерка «яков», находившаяся над передовой, сразу же их перехватила.
Завязался бой. Хочется помочь товарищам, но пока еще рано. Нашей четверке не ведено без нужды выходить из района Старо-Петровцы, Вышгород, Лютеж. Над нами командные пункты главной группировки войск и КП фронта. Они руководят наступлением. И мы должны надежно обеспечить им нормальную работу.
Группа немецких бомбардировщиков, хотя и потрепанная «яками», упорно держит курс на наш район прикрытия. Кто знает, может, враг разведал, где находится КП фронта, и теперь упорно прорывается к нему? Пока не поздно, идем наперерез противнику.
Завязался скоротечный бой. Бомбардировщики были разбиты. Кустов с Лазаревым пошли на преследование, а мы с Суламом зажали пару «фоккеров». Две-три минуты крутились — безрезультатно. Извиваясь по-змеиному, враг скользил перед носами наших «яков», но никак не попадал в прицел. То и дело перед глазами мелькали длинные тела . гитлеровских истребителей с противными черными крестами. По сноровке, по тем скупым, точным движениям, которые приобретаются только в боях, было ясно, что имеем дело с настоящими асами. Таких нельзя упускать. Надо подналечь, иначе они потом наделают бед.
И вот «фоккер» в прицеле. Момент! Но гитлеровец мгновенно через правое крыло проваливается вниз, и моя струя огня прошла левее его машины. Ничего не скажешь, ловко увернулся. Я — за ним. «Фоккер» быстро оторвался от меня. Но дальше земли он не уйдет. Скоро гитлеровец будет вынужден выводить самолет из пикирования. Тут-то я и настигну его. Правда, моя машина не рассчитана на длительное пикирование. И, словно понимая это, «як» рвется на выход. Силой заставляю машину повиноваться. Выдержит ли? Опытный фашистский летчик, видимо зная особенности «яка», на этом и построил свой спасительный маневр. Но только ли на этом? У него ведь есть еще и напарник. Он может догнать меня.
Взглянул в небо. Априданидзе крепко держит второго «фоккера». А к нам на помощь уже мчится пара наших истребителей. Мне сейчас предоставлена полная возможность разделаться с этим фашистом.
«Фоккер» по-прежнему почти отвесно идет к земле. Я чувствую, как моя машина, набрав предельно допустимую скорость, точно живое существо, отчаявшись, уже не рвется на выход.
Фашист, пытаясь скрыться от меня, резко, штопором, поворачивает в противоположную сторону. Чтобы не потерять «фоккера», я повторяю за ним маневр. «Як», сжатый воздухом, как водой, поворачивается с трудом. На моем самолете открытая кабина. Для улучшения обзора я снял верхнюю часть фонаря, поэтому упругие струи воздуха, хлестнув мне в лицо, сорвали очки. Глаза застилает мутная пелена. Противника уже не вижу. Обхитрил? Вырвался?
Враг снова передо мной. Но земля? Она бешено несется на меня. Пора выходить из пикирования. А почему фашист еще пикирует? Не потерял ли он сознание? Тем лучше. Однако мне дальше так лететь нельзя: не хватит высоты на вывод — врежусь в землю. Скорее надо выводить машину. Но ручка управления ни с места, ее словно кто-то держит. «Засосало? Самолет отказался от повиновения?» От такой догадки сразу стало не до погони. В такие мгновения к летчику приходят тревожные мысли. И это неплохо. Опасность, как правило, придает решительности и силы, прогоняя самую скверную штуку в полете — растерянность.
Мышцы до предела напряжены. Обе руки изо всех сил тянут на себя ручку управления. И «як» нехотя, вяло слушается меня. Но я понимаю, что, если и дальше все так будет продолжаться, встречи с землей не избежать. Надо поднатужиться. А хватит ли сил? От перегрузки можно потерять сознание.
Взгляд скользнул по «фоккеру». Тот тоже выходит из пикирования. Значит, фашист себе на уме. И тут я понял: враг этот маневр построил специально. Он рассчитывает на то, что я не выведу самолет из пикирования, а он сумеет. Какая самоуверенность!
Упираясь ногами в педали, я изо всех сил тяну ручку на вывод самолета. Большая перегрузка вдавливает меня в сиденье. В глазах темно. Дышать невозможно. Ну и пусть! Только бы выдержал «як», а я выдержу. Правда, в поврежденной пояснице появилась сильная боль. Но я терплю. Сейчас спасение только в силе и выносливости. И я жду и тяну ручку, тяну и жду.
Хотя земли не вижу, но ощущаю ее всеми клетками тела. Она сейчас опаснее всякого врага. Наконец я почувствовал, как самолет поднимает нос. Машина стала послушной. Но не рано ли радоваться? Сейчас, как никогда, близка от меня земля. Напрягаюсь из последних сил, продолжаю тянуть ручку. Удара нет. Опасность миновала, и я ослабил давление на ручку. В глазах просветлело. Первое, что увидел, — горизонт. Я летел на него. Земля, хоть и близко, бежала подо мной. Она теперь была просто землей.
А где же «фоккер»? Впереди нет. Скрыться он не мог. И вдруг я увидел его под левым крылом своего истребителя. Увидел так близко, что, боясь столкновения, метнулся кверху. Но что такое? Враг скользит по земле, и от него, словно от мчавшегося по воде глиссера, летят брызги. Потом «фоккер» делает сальто и, как стеклянный, разбивается вдребезги.
А ведь он готовил такую участь мне. Не вышло. С какой благодарностью я вспомнил советы своего инструктора Харьковской школы летчиков. Николая Павлова! Он предостерегал: тот из летчиков-истребителей, кто не дружит с турником и двухпудовой гирькой, рано или поздно за это расплатится. Сейчас эта натренированность меня и выручила. И плюс тактика.
Глядя на гибель врага, я ликовал. Победа! В этом поэзия борьбы. А может быть, есть поэзия и в опасности?
На радостях помчался ввысь, крутя восходящие бочки. В голубом небе приветливо светило солнце. Надо мной летела тройка «яков». В стороне факелом горел «фоккер».
— Судам, это ты скучаешь в тройке?
— Я, товарищ командир!
— Твоя жертва горит?
— Моя, товарищ командир!
В бою у нас не принято обращаться друг к другу по установленным позывным. Это звучит как-то отчужденно. Сознание сразу не воспринимает позывной, и приходится задумываться, к кому именно он относится. А в бою дорога каждая секунда. И мы отходили от правил.
Перед отъездом на ужин летчики собрались у командного пункта и, лежа на соломе, еще пахнувшей обмолотом, рассказывали веселые байки. Над землянкой КП развевалось алое Знамя полка. Оно трепетало на ветру и как бы рвалось туда, где решалась судьба столицы Украины. Игорь Кустов задумчиво посмотрел на него, а затем, вскочив на колени, сказал:
— Знаете, братцы, наземные части идут в бой со знаменами, а у нас, в авиации, знамя приходится видеть редко, все в штабах хранится. А что, если покрасить носы наших «яков» по самую кабину в красный цвет? Это тоже будет как знамя, и мы понесем его в воздух, в бой, в честь двадцать шестой годовщины Октября, в честь Киева.
Все поддержали.
На другой день утром Киев был освобожден. Наша восьмерка Як-7Б получила приказ: прикрыть город от ударов вражеской авиации и третью танковую армию. Она хлынула в прорыв и устремилась на Фастов и Васильков.
Под нами Киев. Ветер принес на Днепр дым и гарь пожаров. Город сквозь пелену густой дымки еле просматривался-. Однако было видно, как люди запрудили улицы. Как ни высоко мы летели, а чувствовали ликование народа. В столице проходили митинги. Жители радостно приветствовали своих освободителей.
Вдали, куда отступают немецко-фашисткие войска, рдеют огромные факелы огня. Враг опустошает Украину. От серо-желтого дыма трудно дышать. Даже солнце потускнело, как будто его заслонили грязным стеклом. Лишь ярко-красные носы наших самолетов выделяются в этом дымном мраке. Их легкое колебание похоже на огромный Развевающийся флаг.
Я лечу с Априданидзе. Кустов с Лазаревым находятся правее нас. Как автор идеи полетов на красноносых машинах, Игорь тревожится за успех, опасается что в дыму можем проглядеть противника. Слышу в наушниках его недовольный голос:
— Вот чертова муть! Когда только она кончится?
И тут же, словно уступая его мольбе, дымное марево расступилось, и мы, вынырнув, точно из воды, попали на блестящую поверхность бескрайнего океана.
Сразу задышалось легко и свободно. Но лучи солнца не пробили разлившегося по поверхности земли дыма и, отражаясь от него, искрились, создавая сплошное море серебристого огня.
За Киевом видимость несколько улучшилась. Стала просматриваться земля. На юг и запад текут лавины танков, орудий, машин и людей. Четверка Сани Вахлаева из другой эскадрильи уходит вверх. Принимаем нужный боевой порядок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42