– Да так, старые знакомые, – сказала Мэри. – Ничего особенного.
Эти слова дались ей с трудом, ее душили слезы. Когда-то ей удалось заставить себя забыть об этой боли, запереть ее в темный уголок сознания вместе с другими ранами, о которых она не желала думать. Теперь боль вырвалась наружу, и Мэри снова ощутила ее, еще сильнее, чем в то утро, когда Карлос изгнал ее из дома, который она считала родным. Тогда боль была приглушена шоком. Теперь же каждая клеточка ее существа живо чувствовала оскорбительность этого изгнания, его несправедливость, ужасающую уязвимость и беспомощность нынешнего состояния. Она была одинока, ничем не защищена от ударов и капризов бездушного мира.
– Я скоро вернусь, – сказала она Ханне. – Через несколько минут.
Сорвав шаль с крючка, Мэри выскочила за дверь.
Стройные ряды платанов, когда-то украшавшие Пляс д'Арм, были вырублены. Теперь площадь представляла собой пустой, изрытый канавами квадрат темной земли. Лишь кое-где проглядывали пучки нескошенной травы и сорных растений. Площадь, раскинувшуюся под серым низким небом, продувал холодный ветер, который трепал уголки шали Мэри, залезал ледяными пальцами за воротник. Он швырял в нее пыль, поднятую на площади; пыль кусала ей щеки и лоб, жалила в глаза.
Мэри побежала, преследуемая ветром. Юбки ее раздувались на ветру, лицо было мокрым от слез. Она устремилась к собору, расположенному на площади, надеясь найти там убежище.
Она, не задумываясь, опустила пальцы в купель и поспешно перекрестилась – насущная потребность гнала ее дальше, внутрь дома божия.
Там она опустилась на колени и стала молиться, тихо рыдая:
– Отец небесный, Пресвятая Богородица. Я одна. Мне страшно. Утешьте меня. Не оставляйте меня.
Каменный пол, на который опирались ее колени, напомнил ей пол в часовне при монастырской школе, а холод в огромном соборе – свежий горный воздух Пенсильвании. Запах воска и ладана казался родным, и у Мэри отлегло от сердца. Боль ушла в свой темный уголок и снова закрылась на засов.
Мэри побежала обратно в магазин, к серебристым кружевам для своего платья. Ветер дул ей в лицо. Скоро она повеселится с друзьями. У нее есть друзья, есть люди, которым она дорога.
Ханна была только счастлива взять на себя все заботы о магазине, пока Мэри сходит к парикмахеру.
– Если креольские дамы захотят что-нибудь купить, пусть только покажут пальцем. Я и без всякого французского пойму, чего они хотят.
Когда Мэри вернулась в магазин, Ханна громко вскрикнула – настолько изящны были взбитые локоны и косы, уложенные на макушке и украшенные лентами. По ее настоянию Мэри взяла шелковый шарф из запасов магазина – прикрыть волосы от ветра и вернулась домой пораньше, в кебе, чтобы подготовиться к вечеру.
Луиза тоже пришла домой пораньше. Войдя в дом, Мэри услышала ее пение. Против обыкновения Луиза пела арию, а не гаммы.
– Луиза, как чудно звучит твой голос! – сказала Мэри.
– А у тебя замечательная прическа!
Они одновременно улыбнулись, радуясь собственному праздничному настроению. Луиза потянула Мэри за руку. Подруги уселись рядышком на постель.
– Слушай, Мэри, мне надо кое-что тебе сказать, пока не явился мой брат. Его имя Майкл, но все зовут его просто Майк. Майк Келли. А он зовет меня Кэти. Понимаешь, мое настоящее имя – Кэтрин Келли. Я его переменила, когда приехала в Новый Орлеан. Разве могут оперную диву звать Кэти Келли? Я и назвалась Луизой Фернклифф. Это звучит намного шикарнее. Майк знает, что теперь я Луиза, но все время забывает. Для него я останусь Кэти, даже если буду петь Лучию де Ламмермур… Наверное, тебе не надо объяснять, что Майк и представления не имеет, что мистер Бэссингтон проявляет ко мне интерес. Пусть остается в неведении. Я отнесу все подарки мистера Бэссингтона в твою комнату. Майку и в голову не придет зайти туда, но я почти уверена, что он ворвется в мою комнату, как только переступит порог дома. Миссис О'Нил позволила мне пригласить его к ужину. Ты переоденешься до ужина или потом?
Они были заняты обсуждением этого вопроса, когда ворвался, как и предсказывала Луиза, Майк Келли. Это был крупный, краснолицый мужчина с рыжими усами и густыми бакенбардами.
– Конечно же, я помню мисс Мэри, – проревел он, когда Луиза представила их друг другу. – Да я каждый день любовался ее хорошеньким личиком на борту «Царицы Каира». Когда вы, мисс Мэри, променяли старушку «Царицу» на более шикарный пароход, то был скорбный день для всех нас.
– И не говорите, – сказала Мэри, вспомнив, что пересела она по предложению Розы Джексон. Не предаваясь долгим сожалениям, она спросила о Джошуа.
– Все такой же! – Майк расхохотался. – Гордый, как Сатана, но никто не обращает на это внимания. Сейчас он в Батон-Руже – хочет встретить Рождество с семьей. А я вот сюда приехал, побыть с моей маленькой сестренкой. А потом отправлюсь в Калифорнию, кучу золота добуду. Кэти вам не рассказывала?
– Рассказывала. Это так увлекательно.
– Когда вернусь через годик-другой с мешком золотых самородков с кулак величиной, будет еще увлекательней. Один парень с парохода говорил…
Майк занимал их рассказами о старательском счастье до самого ужина. За ужином он повторил все эти истории. Миссис О'Нил и оба Рейли слушали его, затаив дыхание. Однако Пэдди Девлина куда больше интересовали локоны Мэри, нежели золотые самородки. Он не мог отвести от нее глаз.
– Извините, если что не так скажу, мисс Мэри, только вы сегодня удивительно красивы, – сказал он, когда Мэри вышла в своем серебристо-голубом бальном наряде.
– За что же тут извиняться, Пэдди? – весело отозвалась она. Направляясь на свой первый бал с завитыми волосами и в серебристых туфельках, она чувствовала себя очень красивой. Она не знала точно, что ее ожидает, но не сомневалась, что это будет прекрасно.
Бальная зала была небольшая и не очень роскошная. Пол, хотя его и натирали днем, остался шершавым, а от сквозняков, бивших из оконных щелей, пламя в керосиновых лампах шипело и испускало дым. Но стены были украшены гирляндами из ярко-зеленой тафты, а высокие бальные стулья сверкали позолотой. Играли три скрипача и аккордеонист. Музыка была быстрая, веселая, и те, кто не танцевал, хлопали в ладоши, аккомпанируя музыкантам.
Здесь были люди всех возрастов. Пожилые мужчины и женщины осторожно сидели на хрупких стульях, дети танцевали собственную джигу по углам или бегали между танцорами, играя в салки и визжа от радости. Было очень шумно.
– Не знаю, как танцуют этот танец, – сказала Мэри, когда Пэдди жестом пригласил ее потанцевать. В центре залы множество пар энергично подпрыгивало, перемежая прыжки плавными движениями. Этого танца Мэри никогда раньше не видела.
Пэдди ее не расслышал. Он наклонил голову, приложил ладонь к уху и поднял брови. Мэри повторила свои слова, на сей раз выкрикнув их.
– Нечего привередничать, мисс Мэри. А ну-ка! – проревел Майк, облапил талию Мэри, приподнял ее и, громко смеясь, вытащил на площадку.
Мэри висела в его объятиях, как тряпичная кукла, и чувствовала себя настолько глупо, что рассмеялась вместе с ним.
Майк опустил ее на пол и начал танец. Она топала ногами, прыгала, кружилась и скользила, даже и не думая о своих непрочных туфельках. Ей было не до беспокойства – она веселилась вовсю.
Пэдди стоял рядом с Луизой и смотрел. Мэри казалась ему богиней среди простых смертных. Ее серебристо-голубое платье выглядело аристократически легкомысленным среди практичных темных шелков женщин постарше и ярких дешевых нарядов из тафты на молодых. Щеки ее раскраснелись, и от этого румяна на лицах других женщин казались грубыми и безвкусными. А ее маленькие ножки, обутые в хрупкие серебристые туфельки, казалось, едва касались пола – в противоположность тяжелым башмакам остальных, наделенных большим здравым смыслом.
– Ах, до чего ж она красива! – Пэдди вздохнул. Луиза сочувственно потрепала его по руке:
– Она не нашего поля ягода. Не изводись понапрасну, Пэдди. Это все пустые мечты.
Он упрямо сжал челюсти.
– Мисс Мэри – моя дама, – сказал он. – Как только стану винтильщиком, я женюсь на ней. Я буду ей хорошим мужем. У нее будут самые роскошные туфли, какие она только пожелает, и ей больше не надо будет портить себе здоровье работой.
– По-твоему, Пэдди Девлин, лучше, если женщина весь день готовит и прибирает, да еще и ребенка ждет каждый год?
Но Пэдди не слышал или не хотел слышать ее слов. Когда танец закончился, Майк возвратил Мэри Пэдди.
– Что-то пить очень хочется, – сказал он. Его мокрое лицо блестело, капелька пота свисала с кончика носа, как бриллиант.
Луиза отмахнулась:
– Майк, дорогой мой, пожалуйста, не начинай пить так рано. Потанцуй с сестричкой, покажи, что ты действительно любящий брат.
Майк ухмыльнулся.
– Ты говоришь совсем не как Кэти, а как наша мама. Но так и быть, ублажу тебя. Пошли. – Он обхватил ее за талию и закружил в танце, который как раз начался.
Пэдди взял Мэри за руку и подвел к танцующим.
– Мне очень хорошо! – крикнула Мэри. Потом музыка, топающие ноги и хлопающие ладоши заглушили ее слова.
Длинные столы в дальнем конце комнаты были уставлены мисками и блюдами с едой. Протанцевав почти два часа, Пэдди и Мэри наполнили тарелки и присели перекусить. Откусив ветчины, Пэдди вскочил:
– Пойду принесу вам пуншу. Он специально для дам. Мэри улыбнулась. Ей очень хотелось пить, но просить чего-нибудь она не хотела; на столе стояли только графины с пивом. Она пробовала пиво у миссис О'Нил, и оно ей не понравилось.
Она увидела, что Пэдди направился в уголок позади стола. Ей пришлось подождать несколько минут, пока он не принес ей чашку с пуншем. В углу вокруг стола с пуншем люди толпились по четверо в ряд. Под столом находились два бочонка виски.
Час спустя их заменили двумя полными бочонками. На сей раз никто и не пытался припрятать виски. Бочонки выкатили прямо на столы, где уже не было еды.
Еще через час действие виски начало сказываться. Танцы стали более разнузданными, люди запели, некоторые женщины заплакали, а крупный краснолицый мужчина запутался в собственных ногах во время танца и с грохотом упал, увлекая за собой партнершу.
Спустя полчаса завязалась первая драка. Не прошло и минуты, как зал заполнился звуками ударов, звоном битого стекла и воплями.
Мэри вцепилась в Пэдди.
– Я хочу домой! – воскликнула она.
– Не переживайте, мисс Мэри. Я о вас позабочусь. Танцы еще только начались.
– Пожалуйста. Прошу вас. Я хочу домой. Пэдди кивнул.
– Как вам будет угодно, мисс Мэри. – Танцуя, он довел ее до пустого пятачка возле дверей. Там было с полдесятка женщин, которые надевали шали перед выходом. К ним присоединилась еще одна, которая тянула за собой двух громко протестующих детей. К Мэри и Пэдди подбежала Луиза.
– Я с вами! – завопила она и кивнула в сторону Майка, который, смеясь во все горло, размахивал остатками позолоченного стула перед носом четверых парней, а те старались добраться до него.
Когда они вышли на улицу, Мэри трясло. Пэдди снял с себя взятый напрокат фрак и укутал им плечи Мэри.
Но ее трясло не от холода, а от увиденного ею насилия. Больше всего ее напугало то, что никого, похоже, не волновали жестокость и зверство. Все смеялись и улыбались, даже драчуны вроде Майка Келли. И даже женщины, которые уходили оттуда, казалось, относились к побоищу совершенно спокойно. А музыканты продолжали играть, будто разбитые в кровь носы и головы ничем не отличались от танцующих ног.
Мэри задела ногой торчащий из мостовой выступ кирпича. Она заплакала из-за пропавшего впустую вечера. Но Пэдди она сказала, что плачет от боли в пятке.
– У вас кровь идет! – воскликнул Пэдди, когда Мэри повернула ногу, чтобы посмотреть. Он легко поднял ее и понес домой, хотя мерз в одной рубашке.
Мэри не могла перестать плакать. Теперь она плакала не от разочарования и не от боли в ноге. Она плакала оттого, что Пэдди Девлин любит ее, а она любить его не может.
В пансионе Мэри промыла и перебинтовала рану, которая оказалась совсем пустяковой. Она отвечала на расспросы миссис О'Нил, высоко подняв испорченные туфельки и улыбаясь самой лучезарной улыбкой, на которую только была способна.
– Бал был замечательный, – сказала она. – Я слышала выражение «станцевать туфли до дыр», а теперь так оно и вышло. Говорят, это доказательство самого отменного веселья.
Луиза ответила кривоватой улыбкой:
– Скажи это моему братцу. Он-то считает доказательством, когда потом голова трещит три дня. И кулаки сбиты до костей.
В ту ночь Мэри с трудом смогла заснуть. Она пыталась понять людей и жизнь на Ирландском канале. По сравнению с ними она чувствовала себя немощной трусихой. Они все так бурно выражали – и радость, и горе. Еда, питье, веселые потасовки были так безудержны, что она совсем терялась и ощущала себя неполноценной.
«Я здесь чужая и никогда не стану своей».
Она подумала, не это ли имела в виду Луиза, говоря, что Мэри «не нашего поля ягода». Она понимала, что изменить себя не может. И не хочет. Она хотела жить той жизнью, кусочек которой наблюдала в Монфлери. Жизнью упорядоченной и красивой, где галереи благоухают цветами, а лужайки зелены, где за столом сидят улыбающиеся люди с тихими голосами и поднимают хрустальные бокалы под портретами, с которых смотрят лица, похожие на их собственные.
Теперь она месяцами не вспоминала о потерянной шкатулке, которая была ее наследством. Иногда она была почти уверена, что это ей только приснилось.
Но наступали моменты, похожие на этот, когда она самой себе казалась чужой в доме на Эдел-стрит. Она вспоминала шкатулку и убеждала себя, что принадлежит к другому миру – более культурному, рафинированному, цивилизованному. «Я буду жить так, как хочу, – пообещала она себе. – Магазин уже процветает. А если я буду трудиться и дальше, у меня будет все, что я захочу. Ведь работа у меня спорится».
Она стыдилась своей гордыни. Но в то же время гордыня эта приносила ей радость.
Когда наконец пришел сон, Мэри уснула, согнув ладони колечком, так что большой палец касался необычно длинного мизинца, – ладони, которым идеально подошла бы отороченная кружевом перчатка из шкатулки.
За милю с небольшим от нее в изящном старом доме на Ройал-стрит, Селест Сазерак заперла дверь своей комнаты. Потом отворила дверцу бюро и вынула из него старую шкатулку. Дерево сверкало – Селест каждый вечер полировала его. Раскрыв шкатулку, она выложила перед собой на покрытый бархатной скатертью столик сокровища, поставила в центр серебряный подсвечник и зажгла пять свечей. Затем выключила газовый свет и села на скамеечку перед столом. Она принялась протирать шкатулку, мурлыкая разложенным на столе сокровищам песню без слов. Свет свечей падал на старые перчатки.
Глава 38
На другое утро после квартеронского бала, на рассвете, Вальмон Сен-Бревэн выехал из города. Он не спеша направлялся к плантации, доверив лошади самой выбирать путь на скованной инеем дороге. Сам же целиком сосредоточился на мыслях, которые беспорядочно проносились в голове.
Он знал, что эта девушка, Сесиль, достанется ему, если только он захочет взять ее, что бы там ни говорила Мари. А он желал Сесиль. Больше чем какую-либо другую женщину с самого его отъезда из Парижа.
Однако обстоятельства складывались мерзко – девушку не нужно было покорять, ее просто выставили на продажу.
Ему было вполне по средствам купить ее. Приобрести для нее один из домов возле Рэмпарт-стрит, слуг, экипаж, обстановку, одежду, драгоценности. Она могла бы стать самой роскошной, самой ублажаемой содержанкой в городе, и на это ушла бы лишь мизерная часть его средств.
Он живо представил себе удовольствие, которое получит, потакая ее прихотям, сидя напротив нее за маленьким столиком, – она с обнаженными плечами, шею украшает изумрудное колье… изысканный обед с лучшими винами…
За все уплачено. Словно она скаковая лошадь или батрак на плантации. В высшей степени прекрасное создание – и рабыня, несмотря на все бумаги, свидетельствующие о том, что она свободна.
«Но она сама выбрала такую жизнь, – возражал себе Вэл. – С ее красотой она могла бы выйти замуж за любого из сотен мужчин. Ей не обязательно предлагать себя в любовницы белому. Не обязательно являться на бал квартеронок».
Но он знал, что лжет сам себе. Сесиль была дочерью содержанки. Она была незаконнорожденной по определению. Да, это весьма родовитая незаконность, но очевидная для всех, словно левая перевязь на фамильном гербе. А это означало, что она не может вступить в брак с богатым цветным мужчиной, способным поддерживать тот образ жизни, к которому она привыкла. У свободных цветных было собственное светское общество, с не менее жесткими классовыми и фамильными различиями, чем в белом обществе.
Вероятно, Вальмон знал о жизни этой особенной части населения Нового Орлеана больше, чем любой другой белый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58