Монтаньяров покарали за смерть кордельеров термидорианцы.
Наконец, термидорианцы истребили друг друга.
Все зло, которое они сотворили, эти люди унесли с собой в залитые кровью могилы.
Все добро, которое они совершили, живет до сих пор.
Какие бы ошибки, прегрешения, даже преступления они ни совершали, все они оставались великими гражданами, пламенными друзьями отечества; ревнивая любовь к Франции, та неистовая любовь, что рождает политических Оросманов и Отелло, ослепила их: и ненавидели и убивали они оттого, что любили.
Среди этих семисот сорока пяти человек не нашлось ни одного предателя, ни одного взяточника. Среди них не оказалось трусов. Основатели Республики, они несли ее в своем сердце. Республика была их верой, их надеждой, их богиней. Вместе с ними она садилась в повозку и поддерживала их во время скорбного пути из тюрьмы Консьержери на площадь Революции. Именно благодаря ей улыбка не сходила с их уст даже на плахе.
Десятого термидора она по своей воле взошла на эшафот и погибла под ножом гильотины вместе с Сен-Жюстом и Робеспьером.
Вот о чем я думал, вот что различал смутно, словно сквозь туман, в том зале дворца Тюильри, где короли и королевы, не знающие своего прошлого и не заботящиеся о своем будущем, аплодировали двум великолепным актерам: мадемуазель Марс и Монрозу.
Рассказ наш о великом, блистательном дне, украшении нашей истории, был бы неполон, не последуй мы за Жаком Мере, который назавтра двинулся назад к Дюмурье, чтобы передать ему тайные инструкции Дантона.
Жак Мере отсутствовал три дня; возвратившись в Сент-Мену, он не обнаружил никаких перемен: французы все еще стояли лицом к французской земле, словно намереваясь ее покорить, пруссаки по-прежнему стояли к ней спиной, словно собираясь ее защищать.
Инструкции Дантона звучали недвусмысленно: сделать все, чтобы пруссаки оставили французскую территорию и, физически покинув Францию, нравственно покинули короля.
По сути дела, в сражении при Вальми пруссаки всего-навсего потерпели неудачу; да и не сражение это было, а просто канонада; как мы уже сказали, пруссаки потеряли в нем тысячу двести или тысячу пятьсот человек, а мы — от семи до восьми сотен.
Физически пруссаки отнюдь не были разгромлены, хотя моральное их состояние было весьма подавленным.
Обе армии насчитывали приблизительно равное число солдат, от семидесяти до семидесяти пяти тысяч, однако армия союзников имела весьма плачевный вид.
Перестрелки и короткие атаки с фронта не приносили французам никакого толку, вследствие чего было единодушно решено их прекратить; взамен Дюмурье собрал всех кавалеристов и приказал им начать охоту за провиантом, столь любезную сердцам наших воинов; результатом этой охоты явилось изобилие в нашем лагере и голод в лагере пруссаков.
Армия коалиции теряла в день от двухсот до трехсот человек: их уносила дизентерия.
Тем не менее его величество Фридрих Вильгельм держался стойко целых двенадцать дней.
Однако никто в разнородном войске коалиции не пребывал в большем смятении, нежели сам король Прусский. В лагере его произошел раскол, в палатке его шла гражданская война, сердце его раздирали противоречия.
У короля была обожаемая любовница. Женщины не любят войн: графиня фон Лихтенау возглавляла партию миротворцев; она доехала до Спа, но дальше двигаться не осмеливалась.
Ее мучил страх за жизнь царственного любовника, но еще сильнее она страшилась за его сердце; празднества, устроенные в его честь в Вердене, и девы под покрывалом, подносившие ему цветы и сладости, не внушали графине ни малейшего доверия. Порой под покрывалами прячутся уродливые лица, но куда чаще там скрываются лица прелестные. Графиня писала королю письма, исполненные отчаяния.
Весть о поражении короля под Вальми была встречена партией мира с такой же радостью, с каким ужасом была встречена ею весть о капитуляции Вердена. Герцог Брауншвейгский, которому шел шестьдесят восьмой год и который прежде надеялся, что французская кампания обернется увеселительной прогулкой, убедившись, что надеждам его не суждено сбыться, мечтал о покое и о возвращении в родное герцогство, не подозревая, что из-за своего прославленного манифеста лишится и того и другого. По мнению герцога Брауншвейгского и партии мира, короля удерживала во Франции лишь простая человеческая порядочность. На все замечания подданных и даже собственной любовницы Фридрих Вильгельм отвечал:
— А судьба королевской власти, а свобода Людовика XVI! Прийти на помощь царственному собрату для меня дело чести; предав его, я покрою стыдом самого себя.
Однако вести, поступавшие к королю, звучали с каждым днем все безотраднее для союзников: 21 сентября Конвент уничтожил королевскую власть и провозгласил Республику; 24 сентября французам открыла свои ворота столица Савойи Шамбери; 29 сентября ее примеру последовала Ницца: подобно Нилу, Республика выходила из берегов, чтобы умножить плодородие окружающих ее земель.
В последних числах сентября положение коалиционной армии сделалось невыносимым. Австрийский император и русская императрица ожидали Фридриха Вильгельма подле роскошного пиршественного стола, желая сообща проглотить Польшу, а он умирал от голода в собственном военном лагере.
Дюмурье послал ему двенадцать фунтов кофе — все, что было у него самого.
Эти двенадцать фунтов кофе послужили затем главной и, надо сказать, единственной уликой против Дюмурье.
На предложения, сделанные ему парламентерами, Дюмурье тотчас ответил от имени Собрания:
«Французы начнут переговоры с неприятелем лишь после того, как он покинет пределы Франции».
Однако тайные инструкции, привезенные Жаком Мере, были весьма далеки от этой подлинно римской прямоты.
Они гласили следующее:
одержать победу менее громкую, но столь же важную, как и победа при Вальми, не вступая в бой;
не доводить неприятеля до того отчаяния, которое стоило нам поражений при Креси и Пуатье;
выпроводить прусскую армию за пределы Франции со всевозможными воинскими почестями, но во что бы то ни стало выпроводить;
довести до всеобщего сведения, что, оставляя на произвол судьбы Людовика XVI, Фридрих Вильгельм оставляет на произвол судьбы самое королевскую власть; посему не только не препятствовать отступлению пруссаков, но, напротив, всемерно его облегчать.
Наконец 1 октября пруссаки, не в силах долее противостоять болезням и голоду, начали покидать свои позиции.
В этот день они прошли только одно льё; на следующий — ровно столько же; и все-таки, пусть всего лишь на два льё, но они отступили — это было важнее всего!
Тридцатого сентября состоялось свидание Келлермана и герцога Брауншвейсгкого.
Герцог Брауншвейгский разгадал намерения Дюмурье; Келлерман же, обладавший умом менее гибким, пребывал в неведении.
Он желал непременно условиться об основаниях, на которых будет заключен договор между воюющими сторонами.
Герцог Брауншвейгский старался уклониться; он находил, что и без того написал слишком много.
Быть может, даже чересчур много!
— Однако, — настаивал Келлерман, — чем же все это кончится?
— А вот чем, — отвечал герцог Брауншвейгский, — все разойдутся по домам, как гости со свадьбы.
— Не спорю, — соглашался Келлерман. — Но кто оплатит свадебные расходы? На мой взгляд, император, первым напавший на нас, должен в возмещение убытков уступить нам Нидерланды.
— Это не нашего ума дело; об этом пусть толкуют полномочные послы. Назавтра, как мы уже сказали, прусская армия пустилась в обратный путь. Французы вели себя на редкость предупредительно. Только Диллон, не одобрявший подобные способы ведения войны, пару раз чересчур усердно преследовал неприятеля по пятам, за что и поплатился.
Вообще же врагов лелеяли, о них заботились, их подкармливали хлебом и поили вином, чтобы у них достало сил как можно скорее добраться до границы.
Верден был оставлен 14 октября, Лонгви — 22 октября.
Наконец 26 октября последний живой пруссак покинул территорию Франции.
А тридцать пять тысяч мертвецов остались гнить на равнинах Шампани.
XXX. ВЕЧЕР У ТАЛЬМА
Двадцать пятого октября того же года в Пале-Рояле, в театре Варьете, куда Монвель пригласил лучших наших актеров, слегка напуганных началом Революции, отмечался двойной праздник.
Во-первых, любовница Верньо Амели Жюли Кандей играла премьеру своей собственной пьесы «Прекрасная фермерша», где сама же исполняла главную роль, а во-вторых, на представление обещал прибыть герой Вальми — Дюмурье.
После спектакля актеры и актрисы, сочинители и политики намеревались отправиться к Тальма, в его новоприобретенный маленький домик на улице Шантерен, на один из тех вечеров, где танцуют, как на балу, и декламируют стихи, как в изысканном салоне.
Дюмурье прибыл в Париж четыре дня назад вместе с Жаком Мере, в чьем лице нашел человека, бесценного во всех отношениях.
Правда, прямой и проницательный взгляд, который доктор порой устремлял на Дюмурье, словно сомневаясь в его преданности Республике, немного тревожил генерала, однако смутить Дюмурье было не так-то просто; вдобавок факты говорили сами за себя и развеивали любые сомнения.
Дюмурье обвиняли в том, что он обошелся чересчур снисходительно с отступающими пруссаками, однако Жак Мере знал, чей приказ исполнял Дюмурье: ведь приказ этот он сам же ему и передал.
Дюмурье прибыл в Париж якобы для того, чтобы представить министру свой давно взлелеянный план захвата Бельгии, а на самом деле для того, чтобы собственными глазами увидеть положение в столице и оценить его. Уничтожение королевской власти и провозглашение Республики расстроили заветную мечту Дюмурье — возвести на французский престол герцога Шартрского; однако генерал знал, что Франция, в сущности весьма простосердечная, легко впадает в ярость, но так же легко переходит от ненависти к любви.
Потому он полагал, что еще не все потеряно и следует положиться на время.
При первой встрече с г-жой Ролан Дюмурье, еще не успевший сменить красные версальские каблуки на вальмийские сапоги, чересчур легкомысленно обошелся с суровой матроной, которая говорила сама о себе: «Никто не знает о сладострастии меньше меня». Госпожу Ролан, фактически руководившую министерством мужа, чувствовавшую свое превосходство над ним и больше всего боявшуюся, как бы он не навлек на себя насмешек, бесцеремонное обращение Дюмурье разгневало больше, нежели отставка г-на Ролана с поста министра. Впрочем, жирондистское министерство обходилось с Дюмурье отменно ласково. По мере сил оно поддерживало его материально, а по мере своей популярности — морально. Теперь дело было за Дюмурье: возвратившись в Париж победителем, генерал был обязан воздать должное своим честным противникам, признать их вклад в его победу и, если возможно, споспешествовать сближению Горы и Жиронды. Задачу эту было решить тем легче, что сближение между Дюмурье и Дантоном уже произошло.
Премьера «Прекрасной фермерши» призвана была скрепить этот союз.
Приехав в Париж, Дюмурье представился министру внутренних дел, а затем, перейдя из кабинета министра в салон г-жи Ролан, вручил ей нарочно припасенный на этот случай великолепный букет. Госпожа Ролан с улыбкой приняла этот дар — символ ценностей эфемерных и мимолетных — и на вопрос Дюмурье: «Итак, какого вы мнения обо мне?» — отвечала: «На мой взгляд, вы грешите роялизмом».
Затем, поскольку голова ее была занята политикой, она заговорила о планах своего мужа и его коллег; она почитала Дюмурье человеком большого ума, однако, чем умнее человек, тем осмотрительнее следует себя с ним держать.
— Чем большими талантами вы блистаете, — сказала генералу г-жа Ролан, — тем большими опасностями грозите нам, так что впредь Республика остережется подчинять вам других генералов.
Дюмурье пожал плечами.
— Недоверчивость — порок республик; недоверчивость убивает гений, недоверчивость рождает эти вечные страхи, эти беспричинные обвинения в предательстве, которые отнимают у человека, служащего вам, последние нравственные силы и оставляют его беспомощным и безоружным в борьбе с врагом. Не будь другие генералы подчинены мне, я не смог бы присоединить к своей армии отряд Бернонвиля, не смог бы приказать Келлерману перебраться из Меца в Вальми, вследствие чего пруссаки находились бы теперь уже в Париже, а я томился бы у них в плену, в Берлине.
Простившись с г-жой Ролан, Дюмурье направился в Конвент, где его уже ждали.
Правительство сменилось, поэтому генерал обязан был принести новую клятву верности.
Но, представ перед высоким собранием и выслушав комплименты Петиона, Дюмурье сказал:
— Я не стану приносить новой клятвы. Я делом докажу свое право командовать сынами свободы и охранять законы, которые народ, обретший верховную власть, провозгласит вашими устами.
Вечером Дюмурье побывал у якобинцев. В свой предыдущий визит к ним генерал покорился необходимости и надел красный колпак; на сей раз, однако, он не пожелал расстаться со свей генеральской шляпой, и, хотя это была та самая шляпа, в какой он одержал победу при Вальми, якобинцы встретили его весьма сдержанно.
Комедиант Колло д'Эрбуа поднялся на трибуну, поблагодарил генерала за выдающуюся услугу, оказанную им отечеству, а затем упрекнул его в чересчур учтивом обращении с прусским королем.
Первого оратора сменил на трибуне Дантон; объяснив причины учтивости Дюмурье, он сказал:
— Надеюсь, генерал, что твои победы над австрийцами утешат нас и смягчат горечь, которую мы испытываем из-за того, что прусский деспот ускользнул из наших рук.
Как мы видим, демократическая неблагодарность уже начала подмешивать свою каплю желчи в ту праздничную чашу, которую Дюмурье надеялся осушить по случаю своей победы.
Двум величайшим полководцам Революции, двум героям, которым Республика обязана своими первыми и самыми прекрасными победами, суждено было одному за другим испить эту горькую чашу: следом за Дюмурье та же участь ждала Пишегрю.
Как бы там ни было, вечер у Тальма был призван сгладить все противоречия между партиями, а безобидное творение мадемуазель Кандей — послужить фоном для скрепляющего мир поцелуя.
Ролан предоставил в распоряжение Дюмурье свою ложу.
Госпожа Ролан обещала прибыть к началу представления, а сам Ролан — присоединиться к прославленному гостю и своей супруге позже, по окончании государственных занятий.
Соседнюю ложу нанял для себя, своей жены и своей матери Дантон.
По недоразумению или нарочно, но он вместе с Дюмурье и своей супругой вошел в ложу Ролана и уселся там. Госпожа Ролан и госпожа Дантон никогда не видели друг друга. Первая славилась глубоким умом, а вторая — добрым сердцем. Женщины могли бы подружиться, а дружба жен способствует сближению мужей.
Вдобавок, какое поучительное зрелище для публики — Дюмурье и г-жа Ролан, Дантон и Верньо (ибо и он также обещал прийти) в одной ложе!
Увы, этот превосходный план сорвался. Из-за чего? Из-за бестолковости капельдинерши.
Когда г-жа Ролан, сопутствуемая Верньо, направилась в свою ложу, капельдинерша остановила ее.
— Простите, сударыня, — сказала она, — но эта ложа занята.
Госпожа Ролан пожелала узнать, кто посмел занять ложу, за которую заплатил ее муж.
— Как бы там ни было, откройте мне дверь, — потребовала она. Капельдинерша повиновалась.
Госпожа Ролан быстрым взором окинула ложу, узнала Дюмурье и увидела, что на ее законном месте сидит Дантон с какой-то женщиной.
Она слышала, что Дантона мало заботит репутация женщин, с которыми он показывается в обществе, и приняла г-жу Дантон за одну из таких особ, с которыми ей, г-же Ролан, не пристало сидеть рядом.
— Ну что ж! — проронила она.
И отпустила дверь, которая тотчас захлопнулась сама собой.
Дантон бросился за г-жой Ролан, но, выбежав в фойе, увидел, что она уже спускается по лестнице.
Меж тем отказ этой дамы находиться в одной ложе с его супругой оскорбил Дантона, обожавшего жену. Вдобавок, у г-жи Дантон, до сих пор не оправившейся после сентябрьской трагедии, из-за происшествия в театре снова началось сильное сердцебиение, и она лишилась чувств. Болезнь, сведшая ее в могилу, анемия, с каждым днем все больше подтачивала ее здоровье. Казалось, 2 сентября пролилась и ее кровь.
У миротворцев оставалась последняя надежда — надежда на то, что Ролан приедет к Тальма; что же до г-жи Ролан, то на ее присутствие рассчитывать уже не приходилось.
Дантон провел вечер в одной ложе с Дюмурье, которого публика приветствовала рукоплесканиями, впрочем куда более жидкими, чем если бы он предстал перед нею в обществе г-жи Ролан и Верньо.
Один Бог знает, скольких человеческих жизней стоила та горячность, с какою г-жа Ролан захлопнула дверь своей ложи.
Хотя пьеса мадемуазель Кандей была вяла и бесцветна, как вся словесность того времени, она имела шумный успех и осталась в репертуаре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46