Пусть Франция потребует их, и я отвечу: «Мать, вот они!» У меня есть обожаемая жена; пусть Франция потребует ее, и я скажу: «Мать, вот она!» А если в придачу к моим детям и моей жене Франции потребуюсь я сам, я брошусь в бездну со словами: «Мать, вот я!»
Женщины с изумлением переглянулись.
— О святая свобода! — вскричал Дантон. — Я полагал, что час жертвоприношения настал, что братство вот-вот осенит нас своими крылами — но я ошибался, жестоко ошибался! О развращенные натуры, вам, и никому иному, суждено было разбить мне сердце; исторгнуть кровь из моих жил трудно, но есть вещь куда более трудная — исторгнуть слезы из моих глаз; вам это удалось! Горе тем, по чьей вине плачет Дантон, ибо вместе с ним плачет сама свобода!
И тут слезы, неподдельные слезы любви к Франции, потекли по щекам Дантона.
Ибо устами Дантона в самом деле говорила родина; он не напрасно произнес эти возвышенные и печальные слова: «Если плачет Дантон, вместе с ним плачет сама свобода!» У Дантона в основе всего лежало слово; стоило ему приказать своим низким, энергическим голосом: «Да свершится Революция!» — и Революция свершилась.
Он дал ей жизнь, а его смерть стала ее смертью.
Слезы, катившиеся по лицу Дантона, окончательно выбили женщин из колеи; одни, потрясенные, бросились к нему, стащили его с тумбы и сжали в объятиях, другие убежали, закрыв лица передниками.
Жак Мере видел всю эту сцену с начала до конца. Вначале он держался поближе к Дантону, готовясь при первой необходимости прийти ему на помощь; затем восхищался великолепным красноречием своего друга, который, применяясь к обстоятельствам, говорил с трибуны языком парламента, а с уличной тумбы — языком народа; он слышал, как слетали с языка Дантона слова грубые, резкие, похабные, видел, как лицо его — эта страшная маска — преобразилось и похорошело под действием ярости, то ли подлинной, то ли притворной; он чувствовал, как отрывистые реплики Дантона пронзают сердца, словно удары шпаги, и наконец, когда Дантон заплакал, Жак Мере тоже не смог сдержать слез.
Избавившись от женщин, Дантон утер лицо, заметил в десяти шагах Жака Мере, узнал его и бросился в его объятия.
Как мы уже сказали, Дантон направлялся в Национальное собрание. После того как друзья обменялись первыми приветствиями и заверениями в добрых чувствах, Дантон воскликнул:
— Нельзя терять ни минуты; я иду в Собрание, чтобы вынудить депутатов принять одну меру чрезвычайной важности; пойдем со мной!
Собрание пребывало в величайшем возбуждении; только что депутаты получили вести из Вердена. Враг был у ворот; комендант Борепер поклялся, что скорее пустит себе пулю в лоб, нежели сдаст город. Однако ходили слухи, что в Вердене есть роялистский комитет, который сумеет принудить Борепера.
Стоило Дантону войти, как по залу собрания пробежал легкий шум.
Дантон, казалось, не обратил на это ни малейшего внимания.
Он поднялся на трибуну и без тени смущения или сомнения потребовал у депутатов, чтобы они разрешили ему вербовать солдат на дому.
Разгорелся жаркий спор; противники Дантона заговорили о покушении на свободу личности и неприкосновенности жилища, о разглашении семейных тайн.
Дантон выслушал все возражения с хладнокровием, которого от него никто не ожидал, а когда буря немного утихла, сказал:
— Когда иностранная армия находится в шестидесяти льё от столицы, когда армия роялистов затаилась в самой столице, подданные Франции должны посвятить всю свою жизнь Франции. Никто из нас не сомневается в том, что спасти нас может одна только Революция — без нее нас ждет неминуемая гибель. Так вот, если в качестве министра юстиции я имею права выступать от имени Революции, я должен знать, какие препятствия возведут на моем пути враги и какую помощь окажут мне друзья. К чему толковать о покушении на свободу и неприкосновенность жилища, о разглашении семейных тайн! Когда отечество в опасности, всё — и люди и вещи — принадлежит отечеству! Во имя отечества я прошу, я требую у вас разрешения вербовать солдат на дому!
Дантон победил. Указ о вербовке на дому был принят, а, поскольку успех во многом зависел от внезапности натиска, операцию решено было начать этой же ночью.
Жак Мере вызвался пойти к г-же Дантон и успокоить ее; что же до самого Дантона, он намеревался, не теряя ни минуты, отправиться в министерство юстиции — отдать первоочередные распоряжения и проверить их исполнение.
Он велел передать жене, что если она чего-нибудь боится, то может тоже перебраться в министерство.
Бедняжка боялась всего; она тотчас велела погрузить самые необходимые вещи в экипаж и отправилась к мужу, в мрачный особняк, куда прежде никак не решалась переехать.
Жак Мере составил ей компанию. Госпожа Дантон от души желала, чтобы он провел в министерстве как можно больше времени; она полагала, что, чем больше преданных друзей будет окружать ее мужа, тем меньшим опасностям он будет подвергаться.
Однако пробило уже четыре часа пополудни; повсюду на улицах играли тревогу и приказывали горожанам разойтись по домам не позже шести часов.
Народ тотчас как ветром сдуло; раздалось то роковое щелканье дверных замков, которое нам с тех пор приходилось слышать так часто; вслед за дверями затворились и окна. У застав и на берегах Сены были выставлены часовые, и, хотя вербовщики собирались начать свой обход только в час ночи, каждую улицу вверили надзору патруля, состоявшего из шести десятков человек.
Жак Мере не хотел начинать свою жизнь в Париже с нарушения закона. По абсолютно пустым улицам он вернулся в гостиницу «Нант» и, умирая от голода, распорядился, чтобы ему подали обед.
Но прежде кушаний слуга принес ему на тарелке аккуратно сложенную и запечатанную черным сургучом записку.
Печать представляла собой треснутый колокол, под которым была надпись: Sans son.
По черному сургучу и мрачной игре слов Жак Мере понял, что записка — от палача, и догадался, о чем в ней идет речь.
Наверняка палач исполнил свое обещание и дал ответ на вопрос, сохраняется ли жизнь в теле и голове после их разъединения.
Жак Мере не ошибся. Вот что гласила записка:
«Гражданин,
я произвел опыт собственноручно. Казнив осужденного по фамилии Леклер, я, еще прежде чем голова упала в корзину, схватил ее за волосы и громко крикнул ей прямо в ухо имя казненного. Закрывшийся глаз открылся и бросил на меня взгляд, исполненный ужаса, но тотчас закрылся вновь.
Тем не менее опыт следует считать удавшимся; жизнь продолжается — во всяком случае, таково мое мнение.
Не осмеливающийся назвать себя Вашим слугою
Сансон».
Уверенность палача польстила самолюбию Жака Мере, ибо подтверждала его гипотезу, однако слегка убавила его аппетит.
В полумраке ему все мерещилась окровавленная голова в руках палача; левый глаз ее был неестественно широко раскрыт, и в нем стояли страх и тревога.
XXII. ГРЯЗНАЯ РАБОТА
Не успел Жак докончить обед, как дверь отворилась и в комнату вошел Дантон.
Доктор поднялся, с удивлением глядя на гостя.
— Да, это я, — сказал Дантон, видя, что Жак удивлен его неожиданным приходом. — С тех пор как мы встретились, я многое обдумал; видишь ли ты, в каком положении находится Париж?
— Очевидно, что почти всеми сердцами владеет глубочайший ужас, — отвечал Жак.
— Но ты не знаешь всего того, что знаю я. Я многое
открою тебе, и ты скажешь мне спасибо за то, что я нашел способ на время удалить тебя из столицы.
— Но разве я не могу принести вам пользу здесь?
— Нет! Ибо главное, что от тебя потребуется, — приступить к делу лишь двадцатого сентября, а прежде оставаться чуждым всему, что произойдет в Париже. Некоторым людям эти события будут стоить жизни. (Жак махнул рукой, показывая, что жизнью не дорожит.) Я знаю, что, согласившись стать депутатом Конвента, ты согласился отдать жизнь за Революцию, но события, которые нас ожидают, могут отнять кое у кого честь и доброе имя. А тебе надлежит предстать перед Конвентом свободным от каких бы то ни было обязательств, не связанным ни с одной партией. Ты сам решишь, присоединиться тебе к якобинцам или к кордельерам, расположиться на Равнине или на Горе, уже после того, как станешь полноправным членом Собрания.
— Что же такое, по твоему мнению, здесь произойдет?
— Я различаю будущее, даже самое близкое, не совсем ясно, но предчувствую, что здесь прольется много, очень много крови. Борьбе Коммуны и Собрания должно положить конец. До сих пор Собрание плелось в хвосте у Коммуны. Неоднократно оно пыталось от нее избавиться, но всякий раз Коммуна ощеривала зубы, и Собрание отступало. Собрание, дорогой мой Жак, — это сила, учрежденная законом и действующая в согласии с ним; Коммуна же — сила народная, не знающая управы и преступающая любые пределы. Собрание, в очередной раз проявив малодушие, проголосовало за выделение миллиона в месяц на нужды Парижской коммуны. Как ты хорошо понимаешь, мера эта — чистой воды самоубийство. Собрание вверило власть в страшные руки, причем руки эти принадлежат не людям из народа — это испугало бы меня куда меньше, — но кабацким грамотеям, базарным писакам, торговцу контрамарками Эберу и несостоявшемуся сапожнику, но состоявшемуся демагогу Шометту; именно этому последнему Коммуна сочла нужным вверить неограниченное право заключать в тюрьму и выпускать из нее, арестовывать и освобождать из-под ареста; вдобавок все они вместе измыслили гибельное решение вывешивать у ворот каждой тюрьмы список содержащихся там заключенных. Народ читает эти списки и мечтает пустить кровь узникам, а те сами разжигают в сердцах простолюдинов жажду мести: например, заключенные, содержащиеся в Аббатстве, оскорбляют прохожих, распевают контрреволюционные песни, пьют за здоровье короля и приход пруссаков, за свое скорое освобождение; любовницы их являются в темницу, чтобы разделить с ними их трапезу; тюремщики превращаются в лакеев, прислуживающих богатым господам; золото рекой течет в Аббатство, а народ, которому недостает хлеба, грозит кулаком наглому Пактолу, струящемуся в тюрьмы. Париж наполнен фальшивыми ассигнатами. Где их изготовляют? По слухам, в тех же тюрьмах; правда это или нет, но слухи все равно ползут по городу и приводят толпу в неистовство. Прибавь ко всему этому Марата, который, кривя свой отвратительный рот, требует всякий день пятьдесят тысяч, сто тысяч, двести тысяч голов. Мало того, что эти безжалостные диктаторы, перед которыми я только что держал речь и чью кровожадность тщетно пытался умерить, уже растоптали свободу частных лиц, они замахиваются на свободу куда более важную — свободу печати. Вместо того чтобы преследовать Марата, они обрушиваются на юного патриота, исполненного ума и самоотвержения, они преследуют Жире и не дают ему покоя даже в военном министерстве, где он укрылся. Терпение членов Собрания иссякло, и они потребовали к ответу председателя Коммуны Югенена. Югенен не явился. Час назад Собрание распустило Коммуну, с тем чтобы в течение суток секции избрали ее преемницу.
Впрочем, самое удивительное обстоятельство, доказывающее, какая неразбериха царит вокруг нас, заключается в том, что, распуская Коммуну, Собрание отметило ее великие заслуги перед родиной.
— Ornandum et tollandum, как сказал Цицерон, — произнес Жак Мере.
— Да, но Коммуна не желает ни наград, ни упразднения, — отвечал Дантон. — Коммуна желает оставаться у власти и править, вселяя в сердца ужас; она останется и будет править.
— И ты полагаешь, что она осмелится призвать народ к большой резне?
— Ей и призывать не будет нужды; она предоставит событиям развиваться своим чередом, предоставит парижской черни копить в сердцах глухую злобу, предоставит пустым желудкам вопить и стенать, а потом найдется какой-нибудь злосчастный крикун, который воскликнет: «Довольно громить статуи! Довольно крошить мрамор и гипс! Вместо того чтобы тратить силы на мертвые подобия, займемся-ка лучше этими аристократами, которые пьют за победу чужестранцев и за поджидающего их короля. Вперед, сначала в Аббатство и Тампль, а затем на границу!»
Вот тогда-то все и свершится. Трудно пролить лишь первую каплю крови. А если первая капля пролита, дальше кровь течет рекой.
— Но неужели среди вас нет человека, который имеет влияние на толпу и способен умерить ее пыл? — спросил Жак Мере.
— По правде говоря, в народе популярны только трое: Марат, который жаждет резни и воспевает ее; Робеспьер, который, пожалуй, имеет авторитет, и я, который, пожалуй, имеет силу.
— В чем же дело?
— Мы не можем прибегнуть к помощи Марата, ведь он только и мечтает о резне. Робеспьер не осмелится противостоять воле народа. Для того, чтобы изгнать из сердец демона резни, чтобы устыдить саму смерть и вынудить ее возвратиться в ту бездну, откуда она явилась, нужно быть Цезарем или Густавом Адольфом.
— Нет, — возразил Жак Мере, — нужно быть Дантоном; нужно взять знамя и заговорить с этими мужчинами тем же языком, каким ты накануне говорил с готовыми растерзать тебя женщинами. Многие из них могут на словах поддерживать идею кровопролития, но поверь, таких, которые в самом деле станут проливать кровь, — единицы. Поставь в караул у ворот тюрем те две тысячи волонтеров, которых ты завербовал сегодня; объясни им, что, до тех пор пока приговор не вынесен, узник — особа священная, что порукой его безопасности служит честь всей нации и что в тюрьме преступники должны пребывать в такой же неприкосновенности, как и в святилище. Они послушаются тебя и, исполненные воодушевления, отдадут, если потребуется, свою жизнь за вверенное им благородное дело.
— Нет уж, только не это! — беспечно воскликнул Дантон. — Они завербовались, чтобы воевать с неприятелем, и я не могу обмануть их ожидания; я не стану призывать к резне, но я не стану и препятствовать ей: это может стоить мне жизни.
— С каких это пор Дантон так дорожит жизнью? — со смехом осведомился Жак Мере.
— С тех пор как понял, что никто, кроме Дантона, не сделает то, что должно быть сделано, а именно, не провозгласит Республику. Ведь не Марат — этот буйно помешанный, не изображающий безумца, а являющийся им на самом деле, — станет Брутом новой Республики, и не лицемер Робеспьер, который, возможно, сделается ее Вашингтоном; он выступал против войны, которой хотят все, так что ему потребуется еще год-два, чтобы вернуть себе былую популярность. Остаюсь один я. А я — скажу тебе шепотом, рискуя тебя смутить, — я вовсе не убежден, что разумно отправляться на войну против страшного врага, оставляя у себя в тылу врага еще более страшного. Во время великих революций народ иногда посещают внезапные, молниеносные озарения. Народ понимает, кто истинный враг французов, враг ужасный, который погубит Францию, если мы оставим его в живых, позволим плести заговоры и вести из тюрьмы Тампля переписку с лагерем Фридриха Вильгельма; этот враг — король, а заодно с ним роялисты и вообще все аристократы.
— Как! Неужели ты позволишь народному гневу обрушиться на короля?
— Нет; гибели роялистов и аристократов будет довольно, чтобы король испугался и прекратил свои преступные интриги. К тому же, если королю и суждено погибнуть, то не от рук разъяренной толпы; приговор ему, как изменнику, перебежчику и клятвопреступнику, должна вынести вся нация.
— Но жена твоя сказала мне, что ты поклялся ей не только никогда не злоумышлять против короля, но и защищать его.
— Друг мой, безумен тот, кто дает такие клятвы в дни революции, но еще безумнее тот, кто им верит. Если я и говорил жене нечто подобное, это наверняка было еще до бегства в Варенн, а с тех пор прошло уже так много времени, что я с трудом припоминаю тогдашние обещания. Не пройдет и двух-трех месяцев, как они вовсе изгладятся из моей памяти. Да и вообще, так ли чиста кровь, которая прольется в стенах тюрем? Это кровь дурных французов, дурных граждан, изменников и отцеубийц! И раз уж у нас есть люди, готовые, как говорится, исполнить грязную работу, посмотрим на их деяния сквозь пальцы, вздохнем и не будем им мешать. Поверь мне, если весь Париж скомпрометирует себя в глазах мира, это окажется нам только на руку: памятуя о том, что в случае прихода врага им нечего ждать пощады, парижане с особым рвением примутся защищать свой город от захватчиков.
Жак Мере взглянул на Дантона и различил в его невозмутимых чертах непоколебимую решимость; было ясно, что сам Дантон, как он только что сказал, убивать не будет, но не станет и мешать другим исполнять эту кровавую работу.
— Ты прав, Дантон, — согласился Жак Мере, — сам я еще не настолько преисполнился революционного стоицизма, чтобы вслед за тобой судить о том, чья кровь чиста, а чья нечиста; я врач, для меня кровь — это еще и драгоценный источник жизни, текучая субстанция, состоящая из фибрина, альбумина и серозной жидкости, и свое призвание я до сих пор видел в том, чтобы заставлять кровь бежать по венам, а не вытекать из них;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Женщины с изумлением переглянулись.
— О святая свобода! — вскричал Дантон. — Я полагал, что час жертвоприношения настал, что братство вот-вот осенит нас своими крылами — но я ошибался, жестоко ошибался! О развращенные натуры, вам, и никому иному, суждено было разбить мне сердце; исторгнуть кровь из моих жил трудно, но есть вещь куда более трудная — исторгнуть слезы из моих глаз; вам это удалось! Горе тем, по чьей вине плачет Дантон, ибо вместе с ним плачет сама свобода!
И тут слезы, неподдельные слезы любви к Франции, потекли по щекам Дантона.
Ибо устами Дантона в самом деле говорила родина; он не напрасно произнес эти возвышенные и печальные слова: «Если плачет Дантон, вместе с ним плачет сама свобода!» У Дантона в основе всего лежало слово; стоило ему приказать своим низким, энергическим голосом: «Да свершится Революция!» — и Революция свершилась.
Он дал ей жизнь, а его смерть стала ее смертью.
Слезы, катившиеся по лицу Дантона, окончательно выбили женщин из колеи; одни, потрясенные, бросились к нему, стащили его с тумбы и сжали в объятиях, другие убежали, закрыв лица передниками.
Жак Мере видел всю эту сцену с начала до конца. Вначале он держался поближе к Дантону, готовясь при первой необходимости прийти ему на помощь; затем восхищался великолепным красноречием своего друга, который, применяясь к обстоятельствам, говорил с трибуны языком парламента, а с уличной тумбы — языком народа; он слышал, как слетали с языка Дантона слова грубые, резкие, похабные, видел, как лицо его — эта страшная маска — преобразилось и похорошело под действием ярости, то ли подлинной, то ли притворной; он чувствовал, как отрывистые реплики Дантона пронзают сердца, словно удары шпаги, и наконец, когда Дантон заплакал, Жак Мере тоже не смог сдержать слез.
Избавившись от женщин, Дантон утер лицо, заметил в десяти шагах Жака Мере, узнал его и бросился в его объятия.
Как мы уже сказали, Дантон направлялся в Национальное собрание. После того как друзья обменялись первыми приветствиями и заверениями в добрых чувствах, Дантон воскликнул:
— Нельзя терять ни минуты; я иду в Собрание, чтобы вынудить депутатов принять одну меру чрезвычайной важности; пойдем со мной!
Собрание пребывало в величайшем возбуждении; только что депутаты получили вести из Вердена. Враг был у ворот; комендант Борепер поклялся, что скорее пустит себе пулю в лоб, нежели сдаст город. Однако ходили слухи, что в Вердене есть роялистский комитет, который сумеет принудить Борепера.
Стоило Дантону войти, как по залу собрания пробежал легкий шум.
Дантон, казалось, не обратил на это ни малейшего внимания.
Он поднялся на трибуну и без тени смущения или сомнения потребовал у депутатов, чтобы они разрешили ему вербовать солдат на дому.
Разгорелся жаркий спор; противники Дантона заговорили о покушении на свободу личности и неприкосновенности жилища, о разглашении семейных тайн.
Дантон выслушал все возражения с хладнокровием, которого от него никто не ожидал, а когда буря немного утихла, сказал:
— Когда иностранная армия находится в шестидесяти льё от столицы, когда армия роялистов затаилась в самой столице, подданные Франции должны посвятить всю свою жизнь Франции. Никто из нас не сомневается в том, что спасти нас может одна только Революция — без нее нас ждет неминуемая гибель. Так вот, если в качестве министра юстиции я имею права выступать от имени Революции, я должен знать, какие препятствия возведут на моем пути враги и какую помощь окажут мне друзья. К чему толковать о покушении на свободу и неприкосновенность жилища, о разглашении семейных тайн! Когда отечество в опасности, всё — и люди и вещи — принадлежит отечеству! Во имя отечества я прошу, я требую у вас разрешения вербовать солдат на дому!
Дантон победил. Указ о вербовке на дому был принят, а, поскольку успех во многом зависел от внезапности натиска, операцию решено было начать этой же ночью.
Жак Мере вызвался пойти к г-же Дантон и успокоить ее; что же до самого Дантона, он намеревался, не теряя ни минуты, отправиться в министерство юстиции — отдать первоочередные распоряжения и проверить их исполнение.
Он велел передать жене, что если она чего-нибудь боится, то может тоже перебраться в министерство.
Бедняжка боялась всего; она тотчас велела погрузить самые необходимые вещи в экипаж и отправилась к мужу, в мрачный особняк, куда прежде никак не решалась переехать.
Жак Мере составил ей компанию. Госпожа Дантон от души желала, чтобы он провел в министерстве как можно больше времени; она полагала, что, чем больше преданных друзей будет окружать ее мужа, тем меньшим опасностям он будет подвергаться.
Однако пробило уже четыре часа пополудни; повсюду на улицах играли тревогу и приказывали горожанам разойтись по домам не позже шести часов.
Народ тотчас как ветром сдуло; раздалось то роковое щелканье дверных замков, которое нам с тех пор приходилось слышать так часто; вслед за дверями затворились и окна. У застав и на берегах Сены были выставлены часовые, и, хотя вербовщики собирались начать свой обход только в час ночи, каждую улицу вверили надзору патруля, состоявшего из шести десятков человек.
Жак Мере не хотел начинать свою жизнь в Париже с нарушения закона. По абсолютно пустым улицам он вернулся в гостиницу «Нант» и, умирая от голода, распорядился, чтобы ему подали обед.
Но прежде кушаний слуга принес ему на тарелке аккуратно сложенную и запечатанную черным сургучом записку.
Печать представляла собой треснутый колокол, под которым была надпись: Sans son.
По черному сургучу и мрачной игре слов Жак Мере понял, что записка — от палача, и догадался, о чем в ней идет речь.
Наверняка палач исполнил свое обещание и дал ответ на вопрос, сохраняется ли жизнь в теле и голове после их разъединения.
Жак Мере не ошибся. Вот что гласила записка:
«Гражданин,
я произвел опыт собственноручно. Казнив осужденного по фамилии Леклер, я, еще прежде чем голова упала в корзину, схватил ее за волосы и громко крикнул ей прямо в ухо имя казненного. Закрывшийся глаз открылся и бросил на меня взгляд, исполненный ужаса, но тотчас закрылся вновь.
Тем не менее опыт следует считать удавшимся; жизнь продолжается — во всяком случае, таково мое мнение.
Не осмеливающийся назвать себя Вашим слугою
Сансон».
Уверенность палача польстила самолюбию Жака Мере, ибо подтверждала его гипотезу, однако слегка убавила его аппетит.
В полумраке ему все мерещилась окровавленная голова в руках палача; левый глаз ее был неестественно широко раскрыт, и в нем стояли страх и тревога.
XXII. ГРЯЗНАЯ РАБОТА
Не успел Жак докончить обед, как дверь отворилась и в комнату вошел Дантон.
Доктор поднялся, с удивлением глядя на гостя.
— Да, это я, — сказал Дантон, видя, что Жак удивлен его неожиданным приходом. — С тех пор как мы встретились, я многое обдумал; видишь ли ты, в каком положении находится Париж?
— Очевидно, что почти всеми сердцами владеет глубочайший ужас, — отвечал Жак.
— Но ты не знаешь всего того, что знаю я. Я многое
открою тебе, и ты скажешь мне спасибо за то, что я нашел способ на время удалить тебя из столицы.
— Но разве я не могу принести вам пользу здесь?
— Нет! Ибо главное, что от тебя потребуется, — приступить к делу лишь двадцатого сентября, а прежде оставаться чуждым всему, что произойдет в Париже. Некоторым людям эти события будут стоить жизни. (Жак махнул рукой, показывая, что жизнью не дорожит.) Я знаю, что, согласившись стать депутатом Конвента, ты согласился отдать жизнь за Революцию, но события, которые нас ожидают, могут отнять кое у кого честь и доброе имя. А тебе надлежит предстать перед Конвентом свободным от каких бы то ни было обязательств, не связанным ни с одной партией. Ты сам решишь, присоединиться тебе к якобинцам или к кордельерам, расположиться на Равнине или на Горе, уже после того, как станешь полноправным членом Собрания.
— Что же такое, по твоему мнению, здесь произойдет?
— Я различаю будущее, даже самое близкое, не совсем ясно, но предчувствую, что здесь прольется много, очень много крови. Борьбе Коммуны и Собрания должно положить конец. До сих пор Собрание плелось в хвосте у Коммуны. Неоднократно оно пыталось от нее избавиться, но всякий раз Коммуна ощеривала зубы, и Собрание отступало. Собрание, дорогой мой Жак, — это сила, учрежденная законом и действующая в согласии с ним; Коммуна же — сила народная, не знающая управы и преступающая любые пределы. Собрание, в очередной раз проявив малодушие, проголосовало за выделение миллиона в месяц на нужды Парижской коммуны. Как ты хорошо понимаешь, мера эта — чистой воды самоубийство. Собрание вверило власть в страшные руки, причем руки эти принадлежат не людям из народа — это испугало бы меня куда меньше, — но кабацким грамотеям, базарным писакам, торговцу контрамарками Эберу и несостоявшемуся сапожнику, но состоявшемуся демагогу Шометту; именно этому последнему Коммуна сочла нужным вверить неограниченное право заключать в тюрьму и выпускать из нее, арестовывать и освобождать из-под ареста; вдобавок все они вместе измыслили гибельное решение вывешивать у ворот каждой тюрьмы список содержащихся там заключенных. Народ читает эти списки и мечтает пустить кровь узникам, а те сами разжигают в сердцах простолюдинов жажду мести: например, заключенные, содержащиеся в Аббатстве, оскорбляют прохожих, распевают контрреволюционные песни, пьют за здоровье короля и приход пруссаков, за свое скорое освобождение; любовницы их являются в темницу, чтобы разделить с ними их трапезу; тюремщики превращаются в лакеев, прислуживающих богатым господам; золото рекой течет в Аббатство, а народ, которому недостает хлеба, грозит кулаком наглому Пактолу, струящемуся в тюрьмы. Париж наполнен фальшивыми ассигнатами. Где их изготовляют? По слухам, в тех же тюрьмах; правда это или нет, но слухи все равно ползут по городу и приводят толпу в неистовство. Прибавь ко всему этому Марата, который, кривя свой отвратительный рот, требует всякий день пятьдесят тысяч, сто тысяч, двести тысяч голов. Мало того, что эти безжалостные диктаторы, перед которыми я только что держал речь и чью кровожадность тщетно пытался умерить, уже растоптали свободу частных лиц, они замахиваются на свободу куда более важную — свободу печати. Вместо того чтобы преследовать Марата, они обрушиваются на юного патриота, исполненного ума и самоотвержения, они преследуют Жире и не дают ему покоя даже в военном министерстве, где он укрылся. Терпение членов Собрания иссякло, и они потребовали к ответу председателя Коммуны Югенена. Югенен не явился. Час назад Собрание распустило Коммуну, с тем чтобы в течение суток секции избрали ее преемницу.
Впрочем, самое удивительное обстоятельство, доказывающее, какая неразбериха царит вокруг нас, заключается в том, что, распуская Коммуну, Собрание отметило ее великие заслуги перед родиной.
— Ornandum et tollandum, как сказал Цицерон, — произнес Жак Мере.
— Да, но Коммуна не желает ни наград, ни упразднения, — отвечал Дантон. — Коммуна желает оставаться у власти и править, вселяя в сердца ужас; она останется и будет править.
— И ты полагаешь, что она осмелится призвать народ к большой резне?
— Ей и призывать не будет нужды; она предоставит событиям развиваться своим чередом, предоставит парижской черни копить в сердцах глухую злобу, предоставит пустым желудкам вопить и стенать, а потом найдется какой-нибудь злосчастный крикун, который воскликнет: «Довольно громить статуи! Довольно крошить мрамор и гипс! Вместо того чтобы тратить силы на мертвые подобия, займемся-ка лучше этими аристократами, которые пьют за победу чужестранцев и за поджидающего их короля. Вперед, сначала в Аббатство и Тампль, а затем на границу!»
Вот тогда-то все и свершится. Трудно пролить лишь первую каплю крови. А если первая капля пролита, дальше кровь течет рекой.
— Но неужели среди вас нет человека, который имеет влияние на толпу и способен умерить ее пыл? — спросил Жак Мере.
— По правде говоря, в народе популярны только трое: Марат, который жаждет резни и воспевает ее; Робеспьер, который, пожалуй, имеет авторитет, и я, который, пожалуй, имеет силу.
— В чем же дело?
— Мы не можем прибегнуть к помощи Марата, ведь он только и мечтает о резне. Робеспьер не осмелится противостоять воле народа. Для того, чтобы изгнать из сердец демона резни, чтобы устыдить саму смерть и вынудить ее возвратиться в ту бездну, откуда она явилась, нужно быть Цезарем или Густавом Адольфом.
— Нет, — возразил Жак Мере, — нужно быть Дантоном; нужно взять знамя и заговорить с этими мужчинами тем же языком, каким ты накануне говорил с готовыми растерзать тебя женщинами. Многие из них могут на словах поддерживать идею кровопролития, но поверь, таких, которые в самом деле станут проливать кровь, — единицы. Поставь в караул у ворот тюрем те две тысячи волонтеров, которых ты завербовал сегодня; объясни им, что, до тех пор пока приговор не вынесен, узник — особа священная, что порукой его безопасности служит честь всей нации и что в тюрьме преступники должны пребывать в такой же неприкосновенности, как и в святилище. Они послушаются тебя и, исполненные воодушевления, отдадут, если потребуется, свою жизнь за вверенное им благородное дело.
— Нет уж, только не это! — беспечно воскликнул Дантон. — Они завербовались, чтобы воевать с неприятелем, и я не могу обмануть их ожидания; я не стану призывать к резне, но я не стану и препятствовать ей: это может стоить мне жизни.
— С каких это пор Дантон так дорожит жизнью? — со смехом осведомился Жак Мере.
— С тех пор как понял, что никто, кроме Дантона, не сделает то, что должно быть сделано, а именно, не провозгласит Республику. Ведь не Марат — этот буйно помешанный, не изображающий безумца, а являющийся им на самом деле, — станет Брутом новой Республики, и не лицемер Робеспьер, который, возможно, сделается ее Вашингтоном; он выступал против войны, которой хотят все, так что ему потребуется еще год-два, чтобы вернуть себе былую популярность. Остаюсь один я. А я — скажу тебе шепотом, рискуя тебя смутить, — я вовсе не убежден, что разумно отправляться на войну против страшного врага, оставляя у себя в тылу врага еще более страшного. Во время великих революций народ иногда посещают внезапные, молниеносные озарения. Народ понимает, кто истинный враг французов, враг ужасный, который погубит Францию, если мы оставим его в живых, позволим плести заговоры и вести из тюрьмы Тампля переписку с лагерем Фридриха Вильгельма; этот враг — король, а заодно с ним роялисты и вообще все аристократы.
— Как! Неужели ты позволишь народному гневу обрушиться на короля?
— Нет; гибели роялистов и аристократов будет довольно, чтобы король испугался и прекратил свои преступные интриги. К тому же, если королю и суждено погибнуть, то не от рук разъяренной толпы; приговор ему, как изменнику, перебежчику и клятвопреступнику, должна вынести вся нация.
— Но жена твоя сказала мне, что ты поклялся ей не только никогда не злоумышлять против короля, но и защищать его.
— Друг мой, безумен тот, кто дает такие клятвы в дни революции, но еще безумнее тот, кто им верит. Если я и говорил жене нечто подобное, это наверняка было еще до бегства в Варенн, а с тех пор прошло уже так много времени, что я с трудом припоминаю тогдашние обещания. Не пройдет и двух-трех месяцев, как они вовсе изгладятся из моей памяти. Да и вообще, так ли чиста кровь, которая прольется в стенах тюрем? Это кровь дурных французов, дурных граждан, изменников и отцеубийц! И раз уж у нас есть люди, готовые, как говорится, исполнить грязную работу, посмотрим на их деяния сквозь пальцы, вздохнем и не будем им мешать. Поверь мне, если весь Париж скомпрометирует себя в глазах мира, это окажется нам только на руку: памятуя о том, что в случае прихода врага им нечего ждать пощады, парижане с особым рвением примутся защищать свой город от захватчиков.
Жак Мере взглянул на Дантона и различил в его невозмутимых чертах непоколебимую решимость; было ясно, что сам Дантон, как он только что сказал, убивать не будет, но не станет и мешать другим исполнять эту кровавую работу.
— Ты прав, Дантон, — согласился Жак Мере, — сам я еще не настолько преисполнился революционного стоицизма, чтобы вслед за тобой судить о том, чья кровь чиста, а чья нечиста; я врач, для меня кровь — это еще и драгоценный источник жизни, текучая субстанция, состоящая из фибрина, альбумина и серозной жидкости, и свое призвание я до сих пор видел в том, чтобы заставлять кровь бежать по венам, а не вытекать из них;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46