Камердинер разыграл удивление и заметил, что король находится на финансовом совете, куда Лувуа не имеет права входить.
— Не имеет значения, — отвечал министр, — мне непременно нужно поговорить с его величеством, и я войду несмотря ни на что. Он даже не поздоровался с Лозеном, ожидавшим своего часа.
XXIV
Король был весьма удивлен приходом Лувуа; министр направился прямо к государю с просьбой позволить ему поговорить с его величеством хотя бы минуту по крайне срочному делу. Король встал и направился к оконному проему; Лувуа последовал за ним.
— Государь, — сказал он, — вы назначили господина де Лозена командующим артиллерией и собираетесь объявить это по окончании совета; граф ждет вас в соседней комнате, я его видел. Я пришел спросить вас, хорошо ли вы все обдумали; мы с Лозеном не выносим друг друга, а нам придется постоянно быть во взаимодействии; граф — гордец, как и я, он ни в чем не будет мне уступать, а я ему тем более; вам известны его своенравие и спесь; в случае его назначения наименьшая из всех предстоящих вам неприятностей — не иметь ни дня покоя от наших разногласий; будучи честным и верным слугой, я считаю своим долгом обратить на это ваше внимание.
Король рассердился, хотя и ничего не сказал; в особенности он был раздосадован тем, что его секрет стал достоянием Лувуа, которого он опасался и от которого в первую очередь желал его утаить. Он отвечал министру с чрезвычайно значительным видом:
— Назначение еще не состоялось, сударь, и мне как никому другому известны неудобства и преимущества даруемых мной милостей; я взвешиваю и рассчитываю все за и против — стало быть, мне и решать этот вопрос по своему усмотрению.
Государь вернулся на заседание совета, ничего больше не прибавив. Лувуа покинул зал в сильном замешательстве; Пюигийем же продолжать ждать. Король прошел мимо и не сказал ему ни слова. В сильном удивлении граф следует за государем к мессе, а затем старается все время попадаться ему на глаза, ожидая обещанного назначения, — ничего не происходит; наконец, умирая от беспокойства, Лозен решается обратиться к королю после его малой вечерней аудиенции.
— Я помню, помню, — отвечает государь с раздражением, — но пока это еще не решено; я подумаю.
Тон его величества и неопределенность ответа встревожили Лозена. В глубокой печали явился он к Монтеспан, когда для него настала пора любви — дело в том, что король никогда не навещал своих любовниц ночью, а лишь иногда приходил к ним по вечерам, предупреждая их об этом заранее. В связи с этим мне вспоминается остроумное изречение г-жи де Куланж, у которой так много превосходных высказываний.
Ее спросили, как бы она поступила, если бы король соблаговолил обратить на нее свой взор.
— Право, — сказала она, — я и понятия не имею. Я знаю только, что никогда не выбрала бы нашего государя по своему усмотрению, невзирая на его достоинства. Мне нужен любовник моего звания, иначе в минуты наибольшей нежности мне поневоле вечно мерещился бы гвардеец с алебардой, топающий ногой и кричащий «Король!» из опасения, что я это забуду.
Госпожа де Монтеспан не была столь требовательной, у нее были любовники на все вкусы, и Лозен подходил для тайных свиданий. Король подарил ей очень красивый диван, обитый изумительной тканью, которую прислал персидский шах, и она обычно обсуждала на нем любовные вопросы. Темный цвет подушек подчеркивал белоснежный цвет ее лица и восхитительных рук. Лозен расположился на диване рядом с нею, и после первых приветствий она спросила, чем вызвана его печаль и почему он почти не смеется над ее шутками, которые ему всегда так нравились.
— Я огорчен, — отвечал граф, — вы сейчас все поймете. И он тут же рассказал Монтеспан о том, что произошло, об обещаниях короля и о своих опасениях.
— Как! Он вам это обещал и не сдержал слово? А ведь вы столь усердный и преданный слуга. Ах! Это отнюдь меня не удивляет, ведь король такой неблагодарный человек.
— Не спешите его осуждать — возможно, у него есть какие-то особые соображения…
— У короля нет никаких особых соображений. У него нет ничего, кроме собственных прихотей; разве он хоть чем-нибудь бывает доволен? Ах! Вы еще не знаете его так хорошо, как я, вы не подозреваете о том, как жесток этот человек: он думает лишь о себе и живет исключительно ради себя, все остальные люди, а в особенности женщины, для него только игрушки. Знаете ли вы, как мне это наскучило! Если бы у меня была уверенность, что мое место останется незанятым, я бы его освободила, но видеть там вместо себя другую — ах, я не могу на это пойти.
— И все же как мне узнать, в чем тут дело? Вы поговорите с королем?
— Конечно. Ну-ка, скажите: он дал вам слово?
— Да.
— Он потребовал, чтобы вы хранили все в тайне?
— Да.
— Вы так и поступали?
— До самой последней минуты, даже при встречах с вами.
— Вы никому ничего не говорили? Подумайте хорошенько.
— Сегодня утром у зала совета я сказал это Ньеру, чтобы заручиться его дружбой; но вряд ли это он, он не видел ни одной души.
— Вы в этом уверены?
— Ах! О Боже, вы мне напомнили! Ньер уходил на несколько минут.
— Больше и не требовалось: это ставленник Лувуа.
— А затем явился Лувуа, он вошел в зал, где заседал совет, и говорил с королем; никаких сомнений — это он! Подлец!
— Это будет очень трудно исправить, однако я не отчаиваюсь. Положитесь на меня, я поговорю с королем таким образом, что сумею его переубедить.
— Вы это обещаете?
— А вы сомневаетесь?
— И когда?
— Уже завтра.
Умники скрепили свой союз обещаниями и провели время приятнейшим образом; они расстались, будучи весьма довольными друг другом, но дама заставила Пюигийема поклясться, что он запасется терпением и никому не станет рассказывать о своих опасениях и новых надеждах. На следующий день граф пришел к Монтеспан в сильном нетерпении.
— Что сказал король? — спросил он.
— Ничего. Невозможно вытянуть из него хотя бы слово.
— Не теряйте надежды, попробуйте снова.
На следующий день, еще через день — та же игра. Терпение отнюдь не было достоинством этого королевского фаворита: он стал говорить с дамой довольно резко. Госпожа де Монтеспан лишь посмеивалась; она оправдывалась с непревзойденным остроумием и, наполовину шутя, наполовину серьезно, пообещала, что следующий день — крайний срок, когда он получит ответ.
— Клянусь честью! Да, я получу его или потеряю на этом свое имя.
— Вы говорите это таким тоном!.. Разве вы не верите в мою дружбу?
— Я верю, но завтра буду в ней уверен еще больше, вот увидите!
Лозен взял за правило всюду заводить друзей; поэтому он завоевал благосклонность любимой горничной маркизы и добился, чтобы она помогла ему совершить неслыханно дерзкий и невообразимо безрассудный поступок. Граф просто сбил девушку с толку, желая удовлетворить свое любопытство, и он не впервые отваживался на подобную выходку.
Он уговорил эту служанку, которую почему-то звали Аспасией (она была очень красивой и видной особой), спрятать его под диваном, о котором только что шла речь, спрятать для того, чтобы беспрепятственно составить достоверное представление о своей дражайшей любовнице и иметь потом возможность высказать ей всю правду. Нельзя думать об этом без содрогания: стоило графу сделать непроизвольное движение, закашляться или чихнуть, и он бы пропал.
Как я уже говорила, король никогда не покидал ночью своего брачного ложа. Если бы он не проявлял эту чуткость, королева, внешне довольно терпеливо мирившаяся со своими соперницами, пришла бы в ярость и не оставила бы мужа в покое. Итак, по утрам его величество отправлялся к Монтеспан и охотнее всего избирал в качестве сиденья — или, точнее, трона — тот самый диван; король не подозревал при этом, что один из его подданных нередко располагается на его месте.
Государь явился к своей любовнице как обычно; Лозен, затаившись под кроватными занавесками, напряг слух. Сначала он услышал то, что его не касалось, хотя король и его любовница воздержались бы воспроизводить это при нем. Я не стала бы утверждать, что граф отнесся к услышанному им спокойно, но он проявил выдержку и стал ждать; наконец, речь зашла о нем, причем вполне естественно.
— Даже не знаю, как поступить с Лозеном, — сказал король, — я дал ему обещание, но у меня нет никакого желания его выполнять.
— Кто же вас принуждает?
— Я не люблю нарушать свое слово; в данном случае это не моя вина, и графу следует винить только себя.
— Это поистине так.
— Лозен проговорился, он рассказал об этом, в то время как я дал согласие с условием, чтобы он держал все в полной тайне; граф допустил ошибку, и теперь мы в расчете.
— Разумеется.
— Разве я могу по собственной воле оказаться между двумя подобными упрямцами? У меня же не будет ни минуты покоя, они станут ссориться с утра до вечера; если один сделает что-то, другой тотчас же уничтожит сделанное; право, они могут свести меня с ума.
— Этот Пюигийем — такой наглец, такой гордец!
— О, да!
— Что касается меня, я никогда не понимала, какими чарами он вас околдовал, ведь вокруг тысячи людей не хуже него, а вы на них даже не смотрите. Вы осыпаете Лозена милостями, хотя он не становится от этого благодарнее, ему кажется, что так и должно быть. Дело в том, что он вас не любит, поверьте моему слову.
— Я не могу этого вообразить, сударыня; после того как граф был сущим ничтожеством, после всего, что я для него сделал, это было бы верхом неблагодарности.
— Лозен — неблагодарный человек, государь, вы даже представить себе не можете, до чего он неблагодарен; он думает только о себе, ваша служба его нисколько не волнует, лишь бы на него сыпались почести и деньги. Вы же видите, граф нападает на всех, за исключением Грамонов; не подумайте, что он щадит их из любви к госпоже Монако, ему уже нет до нее никакого дела, но Грамоны знают его тайну; когда графа де Гиша обвинили в том, что он сдал Дюнкерк, обвинители всего лишь не на того напали, и маршалу это прекрасно известно.
— Однако, сударыня, почему же, зная об этом, вы продолжаете столь охотно принимать Лозена? Он же отсюда не выходит. Госпожа де Лавальер утверждает, что он появляется у вас по вечерам.
— Не вы ли приказали мне обходиться с ним как с вашим лучшим другом?
— Разумеется, но разве это повод допускать графа в столь поздние часы?
— Ваше величество, неужели я должна оправдываться, защищаясь от наветов Лавальер? Разве вы не знаете, что она стремится меня погубить и выдумывает…
— Зато я знаю, что нельзя выдумать ничего подобного на ее счет.
Король произнес эти слова твердо и веско, заставив маркизу замолчать; он не любил, когда нападали на Лавальер, которой он верил, справедливо полагая, что девушка предана ему всей душой. Госпожа де Монтеспан поспешно изменила тактику и снова обрушилась на Лозена — она убеждала короля отказаться от своего обещания, не опасаясь криков и буйных выходок графа.
— Хорошо быть другом и отцом своих подданных и придворных, но всему есть предел; надо подумать и о себе, а вы никогда об этом не думаете и вечно забываете о себе, жертвуя собственными желаниями и пристрастиями ради других; на вашем месте никто не вел бы себя столь великодушно.
Любовники расстались после двух часов столь откровенной беседы, искренность которой Лозен мог оценить как никто другой; после этого король вернулся в свои покои, г-жа де Монтеспан занялась своим туалетом, а затем отправилась на репетицию балета, где присутствовали король, королева и весь двор.
Выбравшись из своего укрытия, Пюигийем поспешил к себе, чтобы привести в порядок свою одежду, а затем вернулся и снова приник к двери г-жи де Монтеспан, мысленно говоря: «Ну, госпожа маркиза, мы еще посмотрим, кто кого!»
XXV
Граф ждал так приблизительно три четверти часа; затем он увидел, как г-жа де Монтеспан вышла из комнаты в великолепном наряде, с улыбкой на устах; она встретила кавалера с сияющим видом, и он придал своему лицу соответствующее выражение. Он подал даме руку и попросил разрешения проводить ее, на что она согласилась чрезвычайно охотно.
— Сударыня, ваша красота столь победоносна, что, если вы соблаговолите замолвить за меня словечко, я уверен в успешном исходе дела.
— Вы не можете сомневаться в моем обещании, сударь, я исполнила его в точности.
— Вы изволили говорить с королем?
— Более получаса.
— И вы поддержали мою просьбу?
— Столь же горячо, как если бы речь шла о моем родном брате.
— Что же ответил его величество?
— Король считает это затруднительным из-за возникших препятствий, тем не менее я надеюсь, что он их преодолеет.
— Вы соблаговолили предоставить ему для этого средства?
— Я предложила королю более десяти способов, и он согласился с этим, пообещав выбрать лучшие из них. — Я, как и вы, надеюсь, что он это сделает.
— Не сомневайтесь в этом.
— Стало быть, король дал вам слово, не так ли? По вашей просьбе и вследствие того, что вы обо мне рассказали? Значит, я буду всем обязан именно вам?
— Только мне, уверяю вас.
Будучи не в силах больше сдерживаться, Лозен стиснул руку маркизы и, наклонившись к ее уху, сказал:
— Вы лгунья, грязная потаскуха и подлая обманщица; вы не сказали ничего подобного, а, напротив, убеждали короля не считаться со мной; вы отзывались обо мне ужасно дурно, употребляя при этом почти те же выражения, с помощью которых вы бранили его величество, причем в том же месте и при тех же обстоятельствах.
Граф прибавил к этой выразительной фразе поток ругательств, которые я не смею здесь привести (самыми невинными из них были «шлюха» и «мошенница»); затем он дословно повторил ее беседу с королем. Маркиза настолько растерялась, что ничего не смогла ему возразить. Никогда еще она не была в таком замешательстве: ей с трудом удалось скрыть свой ужас, гнев, а также дрожь ног и губ. Придя же на репетицию балета, она упала в обморок.
Все уже собрались; король в испуге подошел к маркизе; настойка королевы Венгерской и самая сильная нюхательная соль оказались бессильны — маркиза не приходила в чувство. Наконец г-жа де Монтеспан открыла глаза, но она была так растерянна, что не решалась поднять взгляд из опасения увидеть перед собой Лозена. Она попросила разрешения вернуться к себе, и, как только это стало возможно, король последовал за ней. Вообразите эту сцену! Маркиза едва не сошла с ума:
— Как Лозен узнал, о чем мы говорили? Я не понимаю, может быть, ему сказал об этом дьявол? Но он, несомненно, повторил мне все до последнего слова.
— Вы ошибаетесь, это невозможно.
— Безусловно, граф знает все; либо он слышал это, либо он чародей; как же он со мной обращался!
— Как вы это допустили?
— Разве я могла поступить иначе?!
— Почему же вы никого не позвали, чтобы его выставили за дверь!
— Во дворце вашего величества! Одного из его друзей и его лучших придворных! Разве меня бы послушались?! К тому же, признаться, мне это и в голову не пришло: я так растерялась, что просто лишилась рассудка!
— Я не знаю, что мешает мне приказать арестовать графа и отправить его в Бастилию. Фат! Наглец!
— Ах! Этот негодяй очень опасен!
— Пусть он ведет себя осмотрительно и не дает мне ни малейшего повода, иначе, клянусь…
— Ах, государь! Он станет водить вас за нос, оскорблять, и вы же будете просить у него прощения.
— Сударыня!
— Этот человек держит вас в руках и повелевает вами, как ни одна женщина в мире; вы питаете к нему слабость, он притягивает вас, как никто другой. Я уже говорила вам: вы осыпаете его милостями, а он принимает их как должное, даже не соизволив сказать: «Я благодарю вас».
Самое любопытное, что маркиза была права: в самом деле, Лозен был повелителем короля, а не король — повелителем Лозена. Он разрешал графу то, что не позволил бы даже дофину. В дальнейшем вы в этом убедитесь.
С этого дня еще долгое время г-жа де Монтеспан отваживалась беседовать с королем только по секрету, принимая множество мер предосторожности. Она говорила порой со смехом, что у Лозена в услужении находится дьявол и что прочие придворные вполне могли бы пользоваться его услугами вместе с графом.
— Мне кажется, он прячется за пологом моего алькова, и ночью в любую минуту может предстать передо мной со своими блестящими рожками.
— Увы! — отвечала г-жа Корнюель, которой это рассказали.
— Госпоже де Монтеспан следовало бы знать: не все то золото, что блестит, тем более в подобных случаях.
В течение нескольких дней взбешенный Лозен и король, озадаченный его гневом, чувствовали себя неловко при встречах и не разговаривали друг с другом. Наконец, граф не выдержал и во время одной из больших аудиенций ухитрился поговорить с его величеством с глазу на глаз, несмотря на то что король всячески старался этого избежать. Увидев приближающегося Лозена, он сделал два шага к двери, но граф дерзко остановил его:
— Государь, всего два слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
— Не имеет значения, — отвечал министр, — мне непременно нужно поговорить с его величеством, и я войду несмотря ни на что. Он даже не поздоровался с Лозеном, ожидавшим своего часа.
XXIV
Король был весьма удивлен приходом Лувуа; министр направился прямо к государю с просьбой позволить ему поговорить с его величеством хотя бы минуту по крайне срочному делу. Король встал и направился к оконному проему; Лувуа последовал за ним.
— Государь, — сказал он, — вы назначили господина де Лозена командующим артиллерией и собираетесь объявить это по окончании совета; граф ждет вас в соседней комнате, я его видел. Я пришел спросить вас, хорошо ли вы все обдумали; мы с Лозеном не выносим друг друга, а нам придется постоянно быть во взаимодействии; граф — гордец, как и я, он ни в чем не будет мне уступать, а я ему тем более; вам известны его своенравие и спесь; в случае его назначения наименьшая из всех предстоящих вам неприятностей — не иметь ни дня покоя от наших разногласий; будучи честным и верным слугой, я считаю своим долгом обратить на это ваше внимание.
Король рассердился, хотя и ничего не сказал; в особенности он был раздосадован тем, что его секрет стал достоянием Лувуа, которого он опасался и от которого в первую очередь желал его утаить. Он отвечал министру с чрезвычайно значительным видом:
— Назначение еще не состоялось, сударь, и мне как никому другому известны неудобства и преимущества даруемых мной милостей; я взвешиваю и рассчитываю все за и против — стало быть, мне и решать этот вопрос по своему усмотрению.
Государь вернулся на заседание совета, ничего больше не прибавив. Лувуа покинул зал в сильном замешательстве; Пюигийем же продолжать ждать. Король прошел мимо и не сказал ему ни слова. В сильном удивлении граф следует за государем к мессе, а затем старается все время попадаться ему на глаза, ожидая обещанного назначения, — ничего не происходит; наконец, умирая от беспокойства, Лозен решается обратиться к королю после его малой вечерней аудиенции.
— Я помню, помню, — отвечает государь с раздражением, — но пока это еще не решено; я подумаю.
Тон его величества и неопределенность ответа встревожили Лозена. В глубокой печали явился он к Монтеспан, когда для него настала пора любви — дело в том, что король никогда не навещал своих любовниц ночью, а лишь иногда приходил к ним по вечерам, предупреждая их об этом заранее. В связи с этим мне вспоминается остроумное изречение г-жи де Куланж, у которой так много превосходных высказываний.
Ее спросили, как бы она поступила, если бы король соблаговолил обратить на нее свой взор.
— Право, — сказала она, — я и понятия не имею. Я знаю только, что никогда не выбрала бы нашего государя по своему усмотрению, невзирая на его достоинства. Мне нужен любовник моего звания, иначе в минуты наибольшей нежности мне поневоле вечно мерещился бы гвардеец с алебардой, топающий ногой и кричащий «Король!» из опасения, что я это забуду.
Госпожа де Монтеспан не была столь требовательной, у нее были любовники на все вкусы, и Лозен подходил для тайных свиданий. Король подарил ей очень красивый диван, обитый изумительной тканью, которую прислал персидский шах, и она обычно обсуждала на нем любовные вопросы. Темный цвет подушек подчеркивал белоснежный цвет ее лица и восхитительных рук. Лозен расположился на диване рядом с нею, и после первых приветствий она спросила, чем вызвана его печаль и почему он почти не смеется над ее шутками, которые ему всегда так нравились.
— Я огорчен, — отвечал граф, — вы сейчас все поймете. И он тут же рассказал Монтеспан о том, что произошло, об обещаниях короля и о своих опасениях.
— Как! Он вам это обещал и не сдержал слово? А ведь вы столь усердный и преданный слуга. Ах! Это отнюдь меня не удивляет, ведь король такой неблагодарный человек.
— Не спешите его осуждать — возможно, у него есть какие-то особые соображения…
— У короля нет никаких особых соображений. У него нет ничего, кроме собственных прихотей; разве он хоть чем-нибудь бывает доволен? Ах! Вы еще не знаете его так хорошо, как я, вы не подозреваете о том, как жесток этот человек: он думает лишь о себе и живет исключительно ради себя, все остальные люди, а в особенности женщины, для него только игрушки. Знаете ли вы, как мне это наскучило! Если бы у меня была уверенность, что мое место останется незанятым, я бы его освободила, но видеть там вместо себя другую — ах, я не могу на это пойти.
— И все же как мне узнать, в чем тут дело? Вы поговорите с королем?
— Конечно. Ну-ка, скажите: он дал вам слово?
— Да.
— Он потребовал, чтобы вы хранили все в тайне?
— Да.
— Вы так и поступали?
— До самой последней минуты, даже при встречах с вами.
— Вы никому ничего не говорили? Подумайте хорошенько.
— Сегодня утром у зала совета я сказал это Ньеру, чтобы заручиться его дружбой; но вряд ли это он, он не видел ни одной души.
— Вы в этом уверены?
— Ах! О Боже, вы мне напомнили! Ньер уходил на несколько минут.
— Больше и не требовалось: это ставленник Лувуа.
— А затем явился Лувуа, он вошел в зал, где заседал совет, и говорил с королем; никаких сомнений — это он! Подлец!
— Это будет очень трудно исправить, однако я не отчаиваюсь. Положитесь на меня, я поговорю с королем таким образом, что сумею его переубедить.
— Вы это обещаете?
— А вы сомневаетесь?
— И когда?
— Уже завтра.
Умники скрепили свой союз обещаниями и провели время приятнейшим образом; они расстались, будучи весьма довольными друг другом, но дама заставила Пюигийема поклясться, что он запасется терпением и никому не станет рассказывать о своих опасениях и новых надеждах. На следующий день граф пришел к Монтеспан в сильном нетерпении.
— Что сказал король? — спросил он.
— Ничего. Невозможно вытянуть из него хотя бы слово.
— Не теряйте надежды, попробуйте снова.
На следующий день, еще через день — та же игра. Терпение отнюдь не было достоинством этого королевского фаворита: он стал говорить с дамой довольно резко. Госпожа де Монтеспан лишь посмеивалась; она оправдывалась с непревзойденным остроумием и, наполовину шутя, наполовину серьезно, пообещала, что следующий день — крайний срок, когда он получит ответ.
— Клянусь честью! Да, я получу его или потеряю на этом свое имя.
— Вы говорите это таким тоном!.. Разве вы не верите в мою дружбу?
— Я верю, но завтра буду в ней уверен еще больше, вот увидите!
Лозен взял за правило всюду заводить друзей; поэтому он завоевал благосклонность любимой горничной маркизы и добился, чтобы она помогла ему совершить неслыханно дерзкий и невообразимо безрассудный поступок. Граф просто сбил девушку с толку, желая удовлетворить свое любопытство, и он не впервые отваживался на подобную выходку.
Он уговорил эту служанку, которую почему-то звали Аспасией (она была очень красивой и видной особой), спрятать его под диваном, о котором только что шла речь, спрятать для того, чтобы беспрепятственно составить достоверное представление о своей дражайшей любовнице и иметь потом возможность высказать ей всю правду. Нельзя думать об этом без содрогания: стоило графу сделать непроизвольное движение, закашляться или чихнуть, и он бы пропал.
Как я уже говорила, король никогда не покидал ночью своего брачного ложа. Если бы он не проявлял эту чуткость, королева, внешне довольно терпеливо мирившаяся со своими соперницами, пришла бы в ярость и не оставила бы мужа в покое. Итак, по утрам его величество отправлялся к Монтеспан и охотнее всего избирал в качестве сиденья — или, точнее, трона — тот самый диван; король не подозревал при этом, что один из его подданных нередко располагается на его месте.
Государь явился к своей любовнице как обычно; Лозен, затаившись под кроватными занавесками, напряг слух. Сначала он услышал то, что его не касалось, хотя король и его любовница воздержались бы воспроизводить это при нем. Я не стала бы утверждать, что граф отнесся к услышанному им спокойно, но он проявил выдержку и стал ждать; наконец, речь зашла о нем, причем вполне естественно.
— Даже не знаю, как поступить с Лозеном, — сказал король, — я дал ему обещание, но у меня нет никакого желания его выполнять.
— Кто же вас принуждает?
— Я не люблю нарушать свое слово; в данном случае это не моя вина, и графу следует винить только себя.
— Это поистине так.
— Лозен проговорился, он рассказал об этом, в то время как я дал согласие с условием, чтобы он держал все в полной тайне; граф допустил ошибку, и теперь мы в расчете.
— Разумеется.
— Разве я могу по собственной воле оказаться между двумя подобными упрямцами? У меня же не будет ни минуты покоя, они станут ссориться с утра до вечера; если один сделает что-то, другой тотчас же уничтожит сделанное; право, они могут свести меня с ума.
— Этот Пюигийем — такой наглец, такой гордец!
— О, да!
— Что касается меня, я никогда не понимала, какими чарами он вас околдовал, ведь вокруг тысячи людей не хуже него, а вы на них даже не смотрите. Вы осыпаете Лозена милостями, хотя он не становится от этого благодарнее, ему кажется, что так и должно быть. Дело в том, что он вас не любит, поверьте моему слову.
— Я не могу этого вообразить, сударыня; после того как граф был сущим ничтожеством, после всего, что я для него сделал, это было бы верхом неблагодарности.
— Лозен — неблагодарный человек, государь, вы даже представить себе не можете, до чего он неблагодарен; он думает только о себе, ваша служба его нисколько не волнует, лишь бы на него сыпались почести и деньги. Вы же видите, граф нападает на всех, за исключением Грамонов; не подумайте, что он щадит их из любви к госпоже Монако, ему уже нет до нее никакого дела, но Грамоны знают его тайну; когда графа де Гиша обвинили в том, что он сдал Дюнкерк, обвинители всего лишь не на того напали, и маршалу это прекрасно известно.
— Однако, сударыня, почему же, зная об этом, вы продолжаете столь охотно принимать Лозена? Он же отсюда не выходит. Госпожа де Лавальер утверждает, что он появляется у вас по вечерам.
— Не вы ли приказали мне обходиться с ним как с вашим лучшим другом?
— Разумеется, но разве это повод допускать графа в столь поздние часы?
— Ваше величество, неужели я должна оправдываться, защищаясь от наветов Лавальер? Разве вы не знаете, что она стремится меня погубить и выдумывает…
— Зато я знаю, что нельзя выдумать ничего подобного на ее счет.
Король произнес эти слова твердо и веско, заставив маркизу замолчать; он не любил, когда нападали на Лавальер, которой он верил, справедливо полагая, что девушка предана ему всей душой. Госпожа де Монтеспан поспешно изменила тактику и снова обрушилась на Лозена — она убеждала короля отказаться от своего обещания, не опасаясь криков и буйных выходок графа.
— Хорошо быть другом и отцом своих подданных и придворных, но всему есть предел; надо подумать и о себе, а вы никогда об этом не думаете и вечно забываете о себе, жертвуя собственными желаниями и пристрастиями ради других; на вашем месте никто не вел бы себя столь великодушно.
Любовники расстались после двух часов столь откровенной беседы, искренность которой Лозен мог оценить как никто другой; после этого король вернулся в свои покои, г-жа де Монтеспан занялась своим туалетом, а затем отправилась на репетицию балета, где присутствовали король, королева и весь двор.
Выбравшись из своего укрытия, Пюигийем поспешил к себе, чтобы привести в порядок свою одежду, а затем вернулся и снова приник к двери г-жи де Монтеспан, мысленно говоря: «Ну, госпожа маркиза, мы еще посмотрим, кто кого!»
XXV
Граф ждал так приблизительно три четверти часа; затем он увидел, как г-жа де Монтеспан вышла из комнаты в великолепном наряде, с улыбкой на устах; она встретила кавалера с сияющим видом, и он придал своему лицу соответствующее выражение. Он подал даме руку и попросил разрешения проводить ее, на что она согласилась чрезвычайно охотно.
— Сударыня, ваша красота столь победоносна, что, если вы соблаговолите замолвить за меня словечко, я уверен в успешном исходе дела.
— Вы не можете сомневаться в моем обещании, сударь, я исполнила его в точности.
— Вы изволили говорить с королем?
— Более получаса.
— И вы поддержали мою просьбу?
— Столь же горячо, как если бы речь шла о моем родном брате.
— Что же ответил его величество?
— Король считает это затруднительным из-за возникших препятствий, тем не менее я надеюсь, что он их преодолеет.
— Вы соблаговолили предоставить ему для этого средства?
— Я предложила королю более десяти способов, и он согласился с этим, пообещав выбрать лучшие из них. — Я, как и вы, надеюсь, что он это сделает.
— Не сомневайтесь в этом.
— Стало быть, король дал вам слово, не так ли? По вашей просьбе и вследствие того, что вы обо мне рассказали? Значит, я буду всем обязан именно вам?
— Только мне, уверяю вас.
Будучи не в силах больше сдерживаться, Лозен стиснул руку маркизы и, наклонившись к ее уху, сказал:
— Вы лгунья, грязная потаскуха и подлая обманщица; вы не сказали ничего подобного, а, напротив, убеждали короля не считаться со мной; вы отзывались обо мне ужасно дурно, употребляя при этом почти те же выражения, с помощью которых вы бранили его величество, причем в том же месте и при тех же обстоятельствах.
Граф прибавил к этой выразительной фразе поток ругательств, которые я не смею здесь привести (самыми невинными из них были «шлюха» и «мошенница»); затем он дословно повторил ее беседу с королем. Маркиза настолько растерялась, что ничего не смогла ему возразить. Никогда еще она не была в таком замешательстве: ей с трудом удалось скрыть свой ужас, гнев, а также дрожь ног и губ. Придя же на репетицию балета, она упала в обморок.
Все уже собрались; король в испуге подошел к маркизе; настойка королевы Венгерской и самая сильная нюхательная соль оказались бессильны — маркиза не приходила в чувство. Наконец г-жа де Монтеспан открыла глаза, но она была так растерянна, что не решалась поднять взгляд из опасения увидеть перед собой Лозена. Она попросила разрешения вернуться к себе, и, как только это стало возможно, король последовал за ней. Вообразите эту сцену! Маркиза едва не сошла с ума:
— Как Лозен узнал, о чем мы говорили? Я не понимаю, может быть, ему сказал об этом дьявол? Но он, несомненно, повторил мне все до последнего слова.
— Вы ошибаетесь, это невозможно.
— Безусловно, граф знает все; либо он слышал это, либо он чародей; как же он со мной обращался!
— Как вы это допустили?
— Разве я могла поступить иначе?!
— Почему же вы никого не позвали, чтобы его выставили за дверь!
— Во дворце вашего величества! Одного из его друзей и его лучших придворных! Разве меня бы послушались?! К тому же, признаться, мне это и в голову не пришло: я так растерялась, что просто лишилась рассудка!
— Я не знаю, что мешает мне приказать арестовать графа и отправить его в Бастилию. Фат! Наглец!
— Ах! Этот негодяй очень опасен!
— Пусть он ведет себя осмотрительно и не дает мне ни малейшего повода, иначе, клянусь…
— Ах, государь! Он станет водить вас за нос, оскорблять, и вы же будете просить у него прощения.
— Сударыня!
— Этот человек держит вас в руках и повелевает вами, как ни одна женщина в мире; вы питаете к нему слабость, он притягивает вас, как никто другой. Я уже говорила вам: вы осыпаете его милостями, а он принимает их как должное, даже не соизволив сказать: «Я благодарю вас».
Самое любопытное, что маркиза была права: в самом деле, Лозен был повелителем короля, а не король — повелителем Лозена. Он разрешал графу то, что не позволил бы даже дофину. В дальнейшем вы в этом убедитесь.
С этого дня еще долгое время г-жа де Монтеспан отваживалась беседовать с королем только по секрету, принимая множество мер предосторожности. Она говорила порой со смехом, что у Лозена в услужении находится дьявол и что прочие придворные вполне могли бы пользоваться его услугами вместе с графом.
— Мне кажется, он прячется за пологом моего алькова, и ночью в любую минуту может предстать передо мной со своими блестящими рожками.
— Увы! — отвечала г-жа Корнюель, которой это рассказали.
— Госпоже де Монтеспан следовало бы знать: не все то золото, что блестит, тем более в подобных случаях.
В течение нескольких дней взбешенный Лозен и король, озадаченный его гневом, чувствовали себя неловко при встречах и не разговаривали друг с другом. Наконец, граф не выдержал и во время одной из больших аудиенций ухитрился поговорить с его величеством с глазу на глаз, несмотря на то что король всячески старался этого избежать. Увидев приближающегося Лозена, он сделал два шага к двери, но граф дерзко остановил его:
— Государь, всего два слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86