— Шевалье де Лоррен, сударь, для вас то же, что для меня граф де Гиш. У меня, подобно вам, возникло желание завести друга, но этот друг не все время находится со мной, он отнюдь не живет во дворце, не следует за мной в спальню, как ваш, и позволяет мне проводить с вами более трех четвертей моего времени. Как видите, мы с вами еще не в расчете.
Когда Месье говорили во всеуслышание о шевалье де Лоррене, он держал во рту горячий горох, по выражению г-на де Ларошфуко; принц приходил в явное замешательство, и я не возьмусь это объяснить, так как взяла себе за правило никогда не обращать внимание на то, что меня не касается. Мадам удалось таким образом избежать опасности; Месье больше ни слова не произнес о монастыре и лишь попросил жену не принимать больше моего брата. — Но, сударь, пойдут разговоры, — возразила принцесса. — Я берусь выпроводить Гиша без всякого шума и скандала, сударыня. — Разве недостаточно было отослать Монтале?
— Ах! Что касается этой особы, не говорите мне о ней, с этой девицей нельзя иметь дело. Я наслушался рассказов о ее проделках. Я не желаю больше ее видеть, я не желаю ее видеть никогда.
Мадам не стала терять время на то, чтобы защищать Монтале — у нее и без того хватало забот, и она знала, что плутовка способна выпутаться из трудного положения без посторонней помощи; она заявила Месье, что эти склоки и пересуды в его доме выставляют принца в невыгодном свете и она просит его положить им конец.
— Мне нечего вам сказать, сударь, относительно того, что между нами произошло, ведь вы хозяин дома; но никому не говорите о своих заблуждениях, будем выглядеть достойно хотя бы в глазах тех, кто на нас смотрит. Мы находимся на подмостках театра, где за места взимается двойная плата, и вследствие этого нас всегда готовы освистать.
Увы! Она была права: нижестоящие нас оценивают; если бы они судили о нас с нашей точки зрения, мы бы не казались им виноватыми, но они судят о нас по себе, помня только о собственных страданиях и полагая, что мы их лишены, и ненавидят нас. Бог их за это наказывает.
Месье обрадовался, что ему удалось употребить свою власть или хотя бы показать видимость ее, и не стал таить зла на моего брата. Он поверил словам Мадам или захотел им поверить, но потребовал, чтобы она не виделась больше с Монтале. И та стала козлом отпущения: на нее посыпались незаслуженные упреки, бедняжку услали в монастырь и, разумеется, это взбудоражило весь монастырь.
Моему брату поневоле пришлось уехать. Вард посадил графа в карету, внушив ему, что его присутствие якобы вредит репутации Мадам. Как только Гиш удалился, маркиз сумел воспользоваться его отъездом, чтобы втереться в доверие к принцессе; и я говорю это теперь, когда мне суждено вскоре предстать перед Господом; я говорю это, так как меня влечет истина и у меня нет желания лгать: если Мадам когда-нибудь любила хотя бы одного мужчину, то следует признать, что виновником ее смерти был только Вард, и потому именно Вард, а не Гиш, должен нести перед Богом бремя ответственности за ее загубленную жизнь. Вы вскоре будете убеждены в этом так же, как и я.
Мой брат являлся своего рода героем романа: он любил лишь себя одного, но любил себя настолько, что со стороны казалось, если особенно не приглядываться, будто он любил кого-то еще. Нежные чувства доставляют некоторым людям физическое наслаждение, им необходимо найти объект этих наслаждений, и другие служат им для этого. Их мнимая привязанность к кому бы то ни было не что иное, как себялюбие. Гиш относился к разряду таких людей. Но при этом в его характере отсутствовали всякое честолюбие и коварство; он довольствовался душевным трепетом в духе Клелии или Мадам и не пожертвовал бы своими переживаниями по поводу трудноосуществимого свидания даже ради короны французского короля. Подобный любовник не мог причинить принцессе вреда; напротив, он отвлекал ее от повседневных забот и никогда не использовал ее доверие ни в личных целях, ни в интересах других.
Энергичный, властный, настойчивый Вард, терзаемый всевозможными страстями, любил в Мадам прежде всего принцессу и лишь затем женщину. Он хотел обладать г-жой Генриеттой не столько для того, чтобы испытать блаженство, сколько для того, чтобы получить власть над нею. Я хорошо знала Варда, мне странным образом довелось провести с ним сутки, и за эти сутки я узнала всю правду об этом человеке. Будь я рядом с Мадам, я уберегла бы ее от него, поскольку распознала негодяя.
Он вступил в соперничество с шевалье де Лорреном, еще одним властолюбцем. Несчастная принцесса стала жертвой этой борьбы — не сумев взять над ней верх, эти двое ее погубили.
Двор переехал в Сен-Жермен, где графиня Суасонская с Вардом затеяли новую интригу против Лавальер и втянули в нее Мадам, позволившую им это сделать. Они решили предложить королю мадемуазель де Ла Мот-Уданкур и убедили его величество, что она умирает от любви к нему. Несмотря на свое страстное чувство к Лавальер, король им поверил (мужчины всегда такому верят) и принялся расхаживать по кровельным желобам вместе с Лозеном, чтобы заглянуть в покои фрейлин. Госпожа де Навай это заметила и приказала заделать дымоходы решетками; тем самым она подписала себе приговор — на следующий же день ее отстранили от должности.
Мой дядя, в ту пору шевалье де Грамон, был влюблен в Ла Мот и недолго был ее любовником; его безжалостно изгнали. Именно тогда он отправился в Англию, где приобрел первенство среди тамошних вельмож в отношении причуд и изысканных манер. Он вернулся оттуда много лет спустя, будучи мужем мисс Гамильтон.
Таким образом, интрига против бедняжки Лавальер, тихо плакавшей в своем уголке и не строившей никаких козней, развивалась успешно, но тут королева-мать, ненависть которой не проявляла себя, но никогда не угасала, узнала об этой истории. Она терпеть не могла г-жу Суасонскую, которая в годы несовершеннолетия короля сеяла при дворе раздоры и лишала ее власти над сыном; эта особа преуспела благодаря любовной связи с нашим государем. Королева удостоверилась, что все письма Ла Мот к королю писала не фрейлина, а друзья графини: маркиз д'Аллюи и маркиз де Буйон.
— Убедитесь в этом сами, — сказала она сыну, — я заранее отдаю вам копию письма, которое вам вручат сегодня вечером; как видите, в этом письме вас просят удалить Лавальер. Сличив оба экземпляра, вы увидите, обманываю ли я вас.
Вечером король получил письмо, о котором ему сообщила королева. Он немедленно отослал его обратно вместе с копией. Графиню от этого едва не разбил удар. С тех пор король больше не встречался с Ла Мот, изображавшей скорбь и безутешное горе, а Лавальер немного перевела дух. Что касается Мадам, полностью подпавшей под влияние Варда, она отнюдь не прогнала предавшую ее д'Артиньи, когда Монтале — эта достойная девица ничего не забывала! — когда Монтале выведала из недр своего монастыря, что та явилась ко двору беременной, что у нее уже был один ребенок и она всех обманывала. Плутовка даже прислала письма д'Артиньи. Мадам сделала вид, что решила прогнать эту особу, но Вард стал возражать, и та осталась.
Самое интересное — это то, что Месье питал к Варду нежные чувства и нисколько не ревновал Мадам к нему. Вард ухитрился обратить всю его ревность на принца де Марсильяка, сына г-на де Ларошфуко, того самого, кто оказывал королю услуги в его сердечных делах, о чем я уже рассказывала. Месье так распалился, что заставил принца уйти прочь, чего тому совершенно не хотелось, а торжествующий Вард принялся вовлекать в свои дела г-жу де Шатийон, чтобы снова не ссориться с графиней Суасонской, которая могла приносить ему пользу до тех пор, пока он был уверен в своей власти над Мадам.
Я не могу удержаться и прерываю рассказ о своем прошлом, чтобы поведать о том, что приключилось со мной сегодня; я неспособна думать ни о чем другом, и, поскольку я не склонна поверять это кому бы то ни было, мне хочется написать об этом, чтобы облегчить свое сердце. Удивительно, что я еще в состоянии держать в руках перо, после всех тех страданий, что испытываю на протяжении двух лет. Фагон не скрывает от меня правду — мне известно, что я обречена; даже если бы я не знала об этом, сцена, произошедшая сегодня утром, избавила бы меня от всяких сомнений, а если бы не мой характер и нынешнее безразличие ко всему, я бы уже умерла от страха смерти.
Я как-то рассказывала о моем отце и его жестокосердии; с тех пор как я заболела, он проявлял его по отношению ко мне чудовищным образом и только что превзошел самого себя. На самом деле, я уже не знаю, как относиться к этому человеку. Я способна понять любые дурные поступки, в том случае, если они могут принести кому-то славу, удовольствия, почести или выгоду, но бесполезная жестокость, но издевательства над живым трупом! Я не знаю, как это назвать, а скорее всего это подлость.
Уже в течение месяца г-н де Грамон говорит мне во время своих редких визитов о своем предстоящем отъезде в Беарн, где он был губернатором. Он едва ли не бранит меня за то, что я никак не могу умереть, и чуть ли не ставит мне в вину свой отцовский долг, из-за которого он вынужден откладывать свои планы.
— Выздоравливайте же наконец, сударыня, — заявляет он таким тоном, словно призывает меня поскорее сойти в могилу.
Сегодня утром он явился ко мне чуть свет. Я уснула лишь за час до этого, а сон для меня дороже всех сокровищ на свете. Блондо предупредила отца, что я сплю, но он не придал этому никакого значения и приказал меня разбудить, сославшись на то, что он спешит. Мне было невыносимо тяжело просыпаться, так что я даже не сразу смогла ему ответить, но мои страдания не вызвали у него ни капельки жалости. Сев у моего изголовья, отец пристально на меня посмотрел и начал так: — Я приехал из Версаля, дочь моя. Я кивнула в ответ.
— Я видел короля, и его величество трижды повторил, что я должен отбыть в свое губернаторство: он удивляется, что я все еще здесь. Таким образом мне поневоле придется закладывать карету. — Мне жаль, отец, ибо мы больше не увидимся.
— Я надеялся, что не буду принужден к такой крайности, я надеялся, что вы… исцелитесь, но раз дело затягивается, долг зовет, и я обязан подчиниться. — Я вас отнюдь не удерживаю, сударь.
— Поистине, дочь моя, вы сильная женщина, и приятно беседовать с вами, видя в вас столь замечательное мужество. Что поделаешь? Достаточно печально уходить из жизни в ваши годы, когда можно было бы еще жить да жить, но граф де Гиш уже наметил место на том свете, а я вскоре последую за вами; здесь останутся только Лувиньи с его глупой женой, и они будут вспоминать о всех нас со смехом.
— Вы долго проживете, сударь, вы еще очень бодры, у вас зоркие глаза и крепкие зубы; вы встречаете жизненные невзгоды как человек, не страшащийся их, и для вашего возраста вы выглядите как нельзя лучше.
— Черт побери, я благодарю вас за комплимент, милая княгиня; в вашем состоянии люди не приукрашивают истину, а если при этом они обладают вашей силой духа, то предпочитают знать правду — поэтому я скажу вам все. — Я вас слушаю, сударь.
— Так вот, все удивляются, почему вы до сих пор не позвали духовника, и ваша невестка предлагает вам отца Бурдалу в качестве того, кто наилучшим образом подготовит вас к уходу на тот свет; к тому же вы уже видели этого человека.
— Я еще не готова, сударь, я над этим размышляю, но прежде мне хочется отдать последние распоряжения, чтобы затем всецело предаться спасению своей души. Я знаю, сколько мне осталось жить: Фагон сообщил мне точный срок, и я могу уделить еще несколько дней мирским делам.
— Ничего подобного! Ничего подобного! Фагон вас обманывает, моя бедная дочь, это не терпит отлагательства. Король справлялся у меня вчера о вашем здоровье и настоятельно советовал не затягивать с визитом отца Бурдалу. Госпожа де Монтеспан и он только об этом и говорили. «Она должна позвать Бурдалу, только его! — повторяли они. — И как можно скорее: Фагон утверждает, что она очень плоха.
Госпожа де Монтеспан! Имя этой особы и упоминание о ней преследуют меня даже на смертном одре!
Я отвечала маршалу, что мне следует подумать и что, когда я предстану перед Богом, мои страдания должны послужить мне искуплением.
— Послушайте, дочь моя, — перебил он меня с видом человека, которому поневоле приходится говорить откровенно вследствие крайней необходимости, — я вижу, что вы меня не понимаете, и надо идти напролом; это жестоко, но необходимо — возможно, вы не протянете и двух дней. Достаточно посмотреть на вас, чтобы в этом убедиться. Взгляните сами.
Он достал свое маленькое карманное зеркальце и поднес его к моему лицу; мои глаза невольно устремились на него, и что же я там увидела, о великий Боже! Иссохший, оскорбительный для человеческого естества череп мертвеца, обезображенный темной лоснящейся кожей, искаженные черты лица — ничего, ничего общего со мной, ни малейшего признака былой красоты, которой я так гордилась!
Я была убита. Как? Неужели это я, я, княгиня Монако? Я, женщина, которую обожали столько мужчин, та, чью красоту воспевали поэты, та, что видела у своих ног весь мир, неужели это я?! Ах! Во что же я превратилась? Какой чудовищной жестокостью было мне это показывать; в моей бедной Блондо куда больше сострадания: она, моя горничная, утаила это от меня!
Когда маршал увидел, до какого состояния он меня довел, когда он понял, что я сейчас потеряю сознание, — не знаю, раскаялся ли он в содеянном, но он стал звонить в колокольчик и звать слуг. Блондо не заставила себя ждать.
— Ах! Что же вы наделали, господин маршал! — вскричала она, видя в моих руках это проклятое зеркало.
— Разве не следовало сказать ей все, мамзель Блондо? Можно ли было дать ей умереть, как собаке? note 13
— Госпожа не умрет, ваша светлость, напротив, она уже поправляется — так сказал господин Фагон. А теперь позвольте мне о ней позаботиться, я знаю, что ей нужно.
Горничная бесцеремонно оттолкнула его и дала мне укрепляющее лекарство, прописанное Фагоном; я пришла в себя и тотчас же содрогнулась от ужаса — очевидно, подобные минуты являются предчувствием адских мук. Я не в состоянии этого выразить или описать. Мной овладела смертельная ненависть к отцу, я тотчас же мысленно пожелала маршалу, чтобы его напутствовали перед кончиной столь же бесчеловечно, но не стала доставлять ему удовольствие, показывая, как мне больно. Немного оправившись, я снова попросила у Блондо зеркало. — Нет, госпожа, нет, я ни за что вам его не дам.
— Я так хочу, и притом мне требуется зеркало даже большего размера. Принесите немедленно то, что стоит на моем туалетном столике.
Повозражав немного, Блондо повиновалась. Я приподнялась и стала разглядывать отражение моего страшного лица с величайшим хладнокровием, как казалось со стороны, хотя я была потрясена до глубины души.
— Итак, — сказала я, — передо мной изуродованная, умирающая женщина. Теперь мне легко будет умереть, ведь я знаю, что от меня почти ничего не осталось! Сударь, вы правильно сделали, и я вас благодарю, я вам стольким обязана: сначала вы дали мне жизнь, а теперь дарите еще и смерть! Это так прекрасно!
— Вы столь же мужественны, как какой-нибудь маршал Франции, сударыня; я хотел бы, чтобы весь двор был здесь и услышал ваши слова, — заметил отец. Я нашла в себе силы улыбнуться и ответила:
— Я отнюдь не прочь, чтобы меня услышали, но при условии, что меня не увидят. Блондо, пошлите сию минуту за господином Фагоном, он живет поблизости, и в этот час его можно будет застать дома. Я желаю поговорить с ним в присутствии господина маршала.
Переведя беседу на другую тему, я принялась рассуждать о короле и придворных — словом, о том, что интересовало отца гораздо больше, чем меня и его близких. Я выглядела настолько спокойной, что маршал растерялся. Он уже не знал, что мне отвечать, но в это время вошел Фагон.
После традиционных приветствий я встретила врача улыбкой и указала ему на зеркало.
— Право, господин Фагон, — сказала я, — благодаря господину маршалу я узнала то, что вы от меня скрывали; весьма скверно поступать так со мной, одной из ваших лучших клиенток. Как! Я дошла до такого состояния, а вы от меня это утаили! До чего же это дурно с вашей стороны! Поэтому вам придется искупить свою вину и чистосердечно признаться мне в остальном. Итак, самое трудное уже позади. Вы слишком меня уважаете, как я полагаю, и не станете уверять, будто с подобным лицом я еще смогу вернуться к жизни. Сколько мне осталось мучиться?
Удивленный и смущенный Фагон смотрел на меня молча, не зная, что сказать; я же продолжала настаивать:
— Господин Фагон, я жду вашего приговора. Я так хочу, я должна это знать. Люди моего звания и положения никогда не умирают, не отдав последних распоряжений. Ничего не бойтесь; ну-ка, отвечайте, сколько у меня осталось дней?
— Вам еще далеко до того, чтобы считать дни, госпожа княгиня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86