При малейшем шорохе Гудвайф проснется и выкатится, пылая гневом, навстречу непрошеному гостю. В одних чулках Кэмпион прокралась по короткому коридору в просторную комнату, где ее родители делили безрадостное ложе.
В комнате пахло воском. Кровать была покрыта тяжелым льняным покрывалом, морщившимся возле столбиков для мрачного балдахина. Справа была гардеробная отца, слева матери. Она заколебалась.
В комнате было темно. Она пожалела, что не догадалась прихватить свечу, но занавески были открыты, и глаза постепенно привыкли к мраку. Она слышала собственное дыхание. Любой шорох казался многократно усиленным: шуршание платья и нижних юбок, шарканье чулок по дощатому полу.
Она глянула направо, услышав даже шелест собственных волос, задевших плечо, и увидела хаос в гардеробной отца. Кто-то побывал здесь до нее, вытряхнул все из комода, сбросил одежду с полок. Она подозревала, что с комнатой матери обошлись так же. Дверь была приотворена.
Она прокралась к ней, осторожно перенося свой вес с одной ноги на другую, замирая при каждом скрипе половицы. И вот ее рука уже касается двери и толкает ее.
В лунном свете предстала маленькая комната. Дверь в дальнем конце, которая вела прямо в покои Гудвайф, была закрыта. Если кто-то и обшаривал эту комнату, то привел ее после себя в порядок, а более вероятно, что позднее здесь побывала Гудвайф. Теперь тут хранились тяжелые льняные простыни, белевшие на полках. В комнате пахло рутой — Гудвайф считала, что этот запах отпугивает моль.
Сокрыты, У стены стоял большой, с открытой крышкой, комод ее матери.
Кэмпион нервничала. Прислушивалась. Ей слышно было, как поскрипывает старый деревянный дом, слышно было собственное дыхание, далекое приглушенное сопение Скэммелла.
Она знала, что у цели. Она помнила, как играла в огороде в прятки со старой поварихой Эгнес, и чувствовала, что сейчас «тепло». Через многие годы до нее будто донесся голос Эгнес: «Не обожгись, малышка, уже совсем близко! Ищи, ищи! Продолжай!»
Она замерла. Инстинкты, обострившиеся после долгого копания в бумагах отца, влекли ее в эту комнату. Она представляла себе, как он что-то прячет. Что бы он сделал?
Тайники. Сокрыты. И тут ее озарило, все оказалось просто. Она вновь слышала голос отца. До того, как Верный до Гроба приехал в Уэрлаттон, отец каждое воскресенье проповедовал всем домочадцам, и сейчас Кэмпион вспомнилась одна из таких проповедей. Она, как обычно, длилась два часа. Слушая его, слуги должны были сидеть на жестких скамьях. Ей вспомнились рассуждения о тайниках человеческого сердца. Мало, говорил отец, называть себя христианином, усердно молиться и щедро отдавать, потому что в сердце человека есть тайники, где может угнездиться зло. Сюда-то и заглядывал Бог.
Это будто тайник, вещал Мэттью Слайз. Когда крышка открыта, ночной вор увидит лишь обыкновенный комод, но владелец знает, что там двойное дно. Бог и есть владелец, и ему известно, что скрыто в невидимой части жизни каждого человека. Кэмпион вспомнила этот рассказ и стала еще сосредоточеннее, ибо истории и примеры отец брал из собственной жизни.
Речь шла не об этом комоде, а о его собственном. И Кэмпион мягко, крадучись, как сама ночь, пересекла комнату и юркнула в другую, заваленную его одеждой. Она вытряхнула все неприглядное содержимое большого деревянного комода, устроив на полу целую свалку.
Она ничего не нашла в объемистом ящике, но голос из детства, с огорода все еще звучал в ушах: «Ищи, малышка».
Кэмпион попыталась приподнять комод, но тот был немыслимо тяжел. Она обследовала углы, понажимала на все сучки подряд. Ничто не поддалось, не задвигалось, и все же она знала, что «тепло».
В конце концов все оказалось просто. Основание комода было отделано толстой лакированной планкой, которую она то тянула на себя, то толкала внутрь. Потом ей пришло в голову, что, наверное, легче будет приподнять комод, подсунув под него огромные отцовские башмаки, и ощупать дно. Она медленно перебралась на правую сторону огромного комода, убрала с дороги отцовские штаны и увидела кое-что, чего не замечала прежде в темной комнате. В отделочную планку была встроена ручка якобы для того, чтобы облегчить переноску мебели. Она опустилась на колени, взялась за эту обыкновенную ручку и еще раз попробовала поднять комод.
Он не поддавался. Он был попросту чересчур тяжел, но отделочная планка сдвинулась. Сдвинулась едва заметно, но она знала, что не обманулась, и вновь потянула за ручку. Планка опять подалась.
За спиной находилось маленькое окошко, деревянные ставни не были закрыты, и она видела, как светлеет небо. Скоро займется заря.
Кэмпион поморщилась, усталость одолевала ее. Планка еще немного подалась, но все равно ничего не было видно, она снова потянула, зная, что это бесполезно, и попыталась заставить себя думать о том, что делать дальше.
Она сунула руку в отверстие и нащупала что-то холодное, металлическое. Какое-то кольцо, за которое она и дернула.
Она услышала, как открылась задвижка, и замерла, готовая к тому, что этот еле слышный звук поднимет на ноги Гудвайф, но в доме все было тихо.
Сердце у Кэмпион колотилось так же, как перед купанием в пруду.
Она крепче схватилась за ручку, потянула, и на сей раз планка легко послушалась, оказавшись передней стенкой плоского потайного ящика. Дерево предательски скрипнуло.
Она закусила губу, закрыла глаза, будто таким способом могла приглушить шум, и снова потянула.
Ящик открылся. Она нашла отцовский тайник, но вместо того, чтобы приступить к делу, стояла на коленях и ждала, не зашевелится ли кто-нибудь в доме.
Уже пели первые птицы. Мысль, что скоро в Уэрлатто-не закипит жизнь, заставила ее поспешить.
В ящике лежали два свертка. Поднимая первый, она услышала звон монет и догадалась, что это тайно отложенные отцом деньги. В большинстве домов, даже в самых бедных, пытались приберечь хоть что-нибудь на черный день. Эгнес рассказывала, что ее мать спрятала кожаный кошелек с двумя золотыми монетами под карнизом соломенной крыши. Вот и Мэттью Слайз приберег увесистый сверток. Она положила кошелек на отцовскую рубаху и подняла другой — более мелкий и легкий сверток.
Потом, затаив дыхание, задвинула ящик. Никто не должен был обнаружить следов ее пребывания. Пальцами она нащупала кольцо задвижки, нажала на него, и комод вновь приобрел невинный вид.
Где-то стукнуло о камень ведро, со двора донесся скрип насоса. Уэрлаттон просыпался. Она прикрыла оба свертка рубашкой, на цыпочках вышла из комнаты и неслышными шагами направилась к себе в спальню.
В кошельке было пятьдесят фунтов. Большинство людей и не мечтало когда-либо стать обладателями такого капитала. Пятьдесят золотых фунтов с изображением головы короля Иакова. Глядя на лежавшие на столе монеты, она понимала, что теперь может бежать. Она улыбнулась, подумав, что деньги, которые отец отложил на непредвиденный случай, помогут ей улизнуть из Уэрлаттона. Осторожно, не торопясь, она сложила монеты назад в кошелек, причем каждую монету опускала отдельно, чтобы звон не привлек внимание слуг.
Второй сверток был туго перевязан бечевкой. Она разрезала узел ножницами и развернула старую пожелтевшую холщовую ткань, хранившую тайну ее отца.
Внутри была пара перчаток.
Она нахмурилась, приподняла их и увидела, что в свертке остались еще две вещи. Перчатки из красивого тонкого кружева, воздушные, как пух чертополоха и столь же неуместные в доме пуританина, как карточная колода. То были женские перчатки, предназначавшиеся женщине с длинными, тонкими пальцами. Кэмпион осторожно надела одну из них и вытянула руку к лившемуся из окна свету. Перчатка была старая и пожелтевшая, но по-прежнему очень изящная, Вокруг запястья были пришиты маленькие жемчужинки. Ей казалось, что обтянутая перчаткой рука принадлежит не ей, а кому-то еще. Никогда прежде Кэмпион не надевала ничего столь же элегантного. Она разглядывала свою окаймленную кружевом руку и не могла взять в толк, почему столь красивая вещь считается греховной.
Она осторожно сняла перчатку, положила поверх другой и взяла следующую находку. Это был кусок пергамента, затвердевший и потрескавшийся на сгибах. Она испугалась, как бы он вообще не рассыпался. Это было письмо, написанное витиеватым уверенным почерком. Устроившись на подоконнике, Кэмпион принялась читать его: «Еврей прислал вам драгоценность, и только попробуйте сказать, что это не так. Вы знаете, какое она имеет значение. Я долго над этим трудился, и, по крайней мере, пока девочке не исполнится 25, ее сила принадлежит вам. Договор в безопасности, если в безопасности драгоценность.
Важно, чтобы вы отослали оттиск печати человеку, имя которого я вам сообщил, и я совершенно серьезно требую, чтобы вы как-то пометили печать, чтобы нас не сгубила подделка. Мы не видели печатей ни Эретайна, ни Лопеса, хотя они наши видели, и я включил в соглашение пункт о тайной отметине. Не подведите меня.
Берегите драгоценность. Это ключ к огромному богатству, и, хотя остальные печати тоже потребуются, не сомневайтесь, наступит день, когда за драгоценностью станут охотиться.
Перчатки принадлежат девчонке Прескотт. Берите их, если хотите.
Берегите драгоценность «. Письмо было подписано „Гренвилл Кони“. Кони. Договор. Она еще раз перечитала письмо. Слова „пока девочке не исполнится 25“ относились, как она теперь понимала, к ней самой. Айзек Блад сказал, что деньги Договора достанутся ей по достижении 25 лет, если она не выйдет замуж. „Девчонка Прескотт“ — по всей вероятности, ее мать, Марта Слайз, которая в девичестве носила фамилию Прескотт. Но Кэмпион не могла себе представить, чтобы у ее толстой озлобленной матери были кружевные перчатки. Она взяла одну из них, посмотрела на прикрепленные к запястью жемчужины и подивилась, каким таинственным образом они достались ее матери.
Письмо задало загадок больше, чем прояснило. «Эретайн» и «Лопес», кем бы они ни были, для Кэмпион оказались просто ничего не значащими фамилиями. «Можете не сомневаться, настанет день, когда за драгоценностью станут охотиться». Это сбылось. Эбенизер и Скэммелл обшарили дом, из Лондона приезжал незнакомец и совал колено ей между ног. И все эти происшествия были связаны с тем предметом, который хранился в свертке.
В своем письме Гренвилл Кони назвал печать драгоценностью. Она подняла ее, поразившись ее тяжести. Печать была из золота и висела на золотой цепочке, так что ее можно было носить на шее как украшение. Воспитанная в строгости отцовской религии Кэмпион никогда не видела ничего столь же прекрасного.
Это был золотой цилиндр, окруженный маленькими сверкающими камушками, среди которых попадались белые, как звезды, и красные, как огонь. Вся подвеска была размером с ее большой палец.
Дно, более тусклое, чем золотая оправа, представляло собой стальную печать. Печать изготовил ювелир, превративший ее в произведение искусства, ничуть не уступающее золотой оправе.
Свет заливал кукурузные поля; далеко к северу серовато-серебристо блестел на повороте ручей, и Кэмпион поднесла печать к окну, чтобы рассмотреть ее в утреннем свете.
На ободке печати был выгравирован замысловатый рисунок. В центре был топор с короткой ручкой и широким лезвием. В зеркальном изображении выделялись буквы: «Св. Матфей».
Это была печать святого Матфея, изображавшая топор, которым по легенде апостолу отрубили голову.
Она ощупывала пальцами тяжелый золотой предмет, дивясь ему, разглядывая его, как вдруг точно так же, как в свое время отделочная планка, в печати будто что-то сдвинулось. Она нахмурилась, попыталась повторить свои движения и поняла, что печать состоит из двух половинок, а стык хитро скрыт пояском из драгоценных камней. Она разъяла обе половинки.
Половинка цилиндра с печатью святого Матфея осталась у нее в правой руке. Она поднесла к свету другую часть. Украшение на длинной золотой цепочке хранило собственную тайну.
Внутри цилиндра находилось сделанное с необыкновенным мастерством маленькое резное украшение, отлитое в серебре. Внутри золотого цилиндра притаилась поразившая ее миниатюрная золотая статуэтка. Это был символ древней мощи — символ всего того, что ее учили ненавидеть. Судя по всему, отец должен был бы ненавидеть статуэтку, а он ее хранил. И теперь Кэмпион разглядывала ее, испытывая и восторг и отвращение. Это было распятие.
Серебряное распятие в золотом цилиндре, печать, превращенная в ювелирное изделие, — ключ к огромному богатству. Она еще раз пробежала глазами письмо, обратив внимание на настоятельную просьбу к Мэттью Слайзу — пометить печать. Она поднесла украшение к свету и увидела, что отец процарапал полосу поперек лезвия топора. Во избежание подделки, как говорилось в письме. Но кто был тот человек, которому следовало послать оттиск? Кто такой Эретайн? Кто такой Лопес? Обнаружив печать, она наткнулась на новые тайны и убедилась, что в Уэрлаттоне ей ответов не найти.
Ответы мог дать Лондон. Письмо было подписано «Гренвилл Кони», а ниже было помечено: «Лондон».
Лондон. Она в жизни не видела даже маленького городка, не говоря уж о столице. Она даже и не представляла, какая дорога ведет из Уэрлаттона в Лондон.
Кто бы ни был этот Гренвилл Кони, он находился в Лондоне, и Тоби Лэзендер конечно же тоже. Кэмпион бросила взгляд на стол, на тяжелый кожаный кошелек с золотом, которое скопил отец. Этого хватит, чтобы добраться до Лондона! Она сжала в руке украшение, взглянула на залитую летним светом долину и почувствовала, как ее охватывает возбуждение. Она убежит, убежит от Збенизера и Скэммелла, от Гудвайф и Уэрлаттона, от всех тех, кто хочет сломить ее и заставить быть не такой, какая она есть на самом деле.
Часть вторая
Печать святого Марка
Глава 6
Сэр Джордж Лэзендер, отец Тоби, слыл человеком беспокойным.
Друзья считали, что он вечно терзается. Даже тогда, когда дело уже давно сделано. Но в конце августа 1643 года у сэра Джорджа действительно были основания для беспокойства.
Он надеялся хотя бы утром забыть о своих тревогах. На причале Прайви-Стэрз он нанял лодку и высадился в центре города. Сейчас он находился неподалеку от собора Святого Павла, поддавшись своему увлечению книгами, и все равно на сердце было тяжело.
— Сэр Джордж! — Книготорговец боком протиснулся к своему лотку.
— Чудесный день, сэр Джордж!
Неизменно вежливый сэр Джордж в ответ на приветствие книготорговца дотронулся до полей шляпы.
— Надеюсь, у вас все благополучно, мистер Берд?
— Да, сэр, хотя торговля идет плохо, сэр Джордж. Очень.
Сэр Джордж наугад взял со столика книгу. Ему не хотелось ввязываться в долгую дискуссию о новых, введенных парламентом налогах, за которые он, как член палаты общин, до некоторой степени нес ответственность. Однако совсем уж игнорировать книготорговца было бы невежливо, поэтому он указал рукой на безоблачное небо.
— Погода вам благоприятствует, мистер Берд.
— Слава Богу, что нет дождя, сэр Джордж. Берду не пришлось даже выносить брезентовые тенты для своих лотков. — Из Бристоля плохие новости, сэр Джордж.
— Да.
Сэр Джордж раскрыл книгу и отсутствующим взглядом окидывал страницы. Войну ему хотелось обсуждать еще меньше, чем торговлю. Именно война-то теперь и удручала его в первую очередь.
— Не буду стоять у вас над душой, сэр Джордж. — Благодарение Богу, мистер Берд понял намек. — Бумага немножко потемнела, но книга, по-моему, все еще стоит крону.
— Хорошо! Хорошо, — рассеянно отозвался сэр Джордж. Он обнаружил, что читает «Орландо Фуриозо» в переводе Харингтона, книжку, которая уже лет двадцать стояла у него дома. Однако якобы погруженный в стихи, он мог делать вид, что не замечает множества знакомых, которые время от времени подходили к книжному развалу у собора Святого Павла.
Король захватил Бристоль, что несколько беспокоило сэра Джорджа. Чаша весов склонялась на сторону роялистов, и, если переметнуться к ним, найдется немало людей, которые скажут, что он так поступил из страха. Дескать, бросил парламент, как трус, и перебежал к победителям. А это было неверно.
Сэр Джордж и впрямь хотел предпринять подобный шаг, но руководившие им побуждения не имели ничего общего с падением Бристоля.
Война началась в прошлом году, и сэр Джордж, как верный член парламента, не терзался тогда никакими сомнениями. Он был оскорблен, и притом глубоко, практиковавшимся королем Карлом незаконным налогообложением. Оскорбление переросло в личную обиду, когда король силой вынудил своих наиболее состоятельных подданных предоставить ему заем. Сэр Джордж знал, что заем никогда не вернут. Он оказался среди людей, ограбленных своим монархом.
Разногласия между королем и парламентом как-то незаметно переросли в войну. Сэр Джордж по-прежнему поддерживал парламент, потому что дело парламента было и его делом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
В комнате пахло воском. Кровать была покрыта тяжелым льняным покрывалом, морщившимся возле столбиков для мрачного балдахина. Справа была гардеробная отца, слева матери. Она заколебалась.
В комнате было темно. Она пожалела, что не догадалась прихватить свечу, но занавески были открыты, и глаза постепенно привыкли к мраку. Она слышала собственное дыхание. Любой шорох казался многократно усиленным: шуршание платья и нижних юбок, шарканье чулок по дощатому полу.
Она глянула направо, услышав даже шелест собственных волос, задевших плечо, и увидела хаос в гардеробной отца. Кто-то побывал здесь до нее, вытряхнул все из комода, сбросил одежду с полок. Она подозревала, что с комнатой матери обошлись так же. Дверь была приотворена.
Она прокралась к ней, осторожно перенося свой вес с одной ноги на другую, замирая при каждом скрипе половицы. И вот ее рука уже касается двери и толкает ее.
В лунном свете предстала маленькая комната. Дверь в дальнем конце, которая вела прямо в покои Гудвайф, была закрыта. Если кто-то и обшаривал эту комнату, то привел ее после себя в порядок, а более вероятно, что позднее здесь побывала Гудвайф. Теперь тут хранились тяжелые льняные простыни, белевшие на полках. В комнате пахло рутой — Гудвайф считала, что этот запах отпугивает моль.
Сокрыты, У стены стоял большой, с открытой крышкой, комод ее матери.
Кэмпион нервничала. Прислушивалась. Ей слышно было, как поскрипывает старый деревянный дом, слышно было собственное дыхание, далекое приглушенное сопение Скэммелла.
Она знала, что у цели. Она помнила, как играла в огороде в прятки со старой поварихой Эгнес, и чувствовала, что сейчас «тепло». Через многие годы до нее будто донесся голос Эгнес: «Не обожгись, малышка, уже совсем близко! Ищи, ищи! Продолжай!»
Она замерла. Инстинкты, обострившиеся после долгого копания в бумагах отца, влекли ее в эту комнату. Она представляла себе, как он что-то прячет. Что бы он сделал?
Тайники. Сокрыты. И тут ее озарило, все оказалось просто. Она вновь слышала голос отца. До того, как Верный до Гроба приехал в Уэрлаттон, отец каждое воскресенье проповедовал всем домочадцам, и сейчас Кэмпион вспомнилась одна из таких проповедей. Она, как обычно, длилась два часа. Слушая его, слуги должны были сидеть на жестких скамьях. Ей вспомнились рассуждения о тайниках человеческого сердца. Мало, говорил отец, называть себя христианином, усердно молиться и щедро отдавать, потому что в сердце человека есть тайники, где может угнездиться зло. Сюда-то и заглядывал Бог.
Это будто тайник, вещал Мэттью Слайз. Когда крышка открыта, ночной вор увидит лишь обыкновенный комод, но владелец знает, что там двойное дно. Бог и есть владелец, и ему известно, что скрыто в невидимой части жизни каждого человека. Кэмпион вспомнила этот рассказ и стала еще сосредоточеннее, ибо истории и примеры отец брал из собственной жизни.
Речь шла не об этом комоде, а о его собственном. И Кэмпион мягко, крадучись, как сама ночь, пересекла комнату и юркнула в другую, заваленную его одеждой. Она вытряхнула все неприглядное содержимое большого деревянного комода, устроив на полу целую свалку.
Она ничего не нашла в объемистом ящике, но голос из детства, с огорода все еще звучал в ушах: «Ищи, малышка».
Кэмпион попыталась приподнять комод, но тот был немыслимо тяжел. Она обследовала углы, понажимала на все сучки подряд. Ничто не поддалось, не задвигалось, и все же она знала, что «тепло».
В конце концов все оказалось просто. Основание комода было отделано толстой лакированной планкой, которую она то тянула на себя, то толкала внутрь. Потом ей пришло в голову, что, наверное, легче будет приподнять комод, подсунув под него огромные отцовские башмаки, и ощупать дно. Она медленно перебралась на правую сторону огромного комода, убрала с дороги отцовские штаны и увидела кое-что, чего не замечала прежде в темной комнате. В отделочную планку была встроена ручка якобы для того, чтобы облегчить переноску мебели. Она опустилась на колени, взялась за эту обыкновенную ручку и еще раз попробовала поднять комод.
Он не поддавался. Он был попросту чересчур тяжел, но отделочная планка сдвинулась. Сдвинулась едва заметно, но она знала, что не обманулась, и вновь потянула за ручку. Планка опять подалась.
За спиной находилось маленькое окошко, деревянные ставни не были закрыты, и она видела, как светлеет небо. Скоро займется заря.
Кэмпион поморщилась, усталость одолевала ее. Планка еще немного подалась, но все равно ничего не было видно, она снова потянула, зная, что это бесполезно, и попыталась заставить себя думать о том, что делать дальше.
Она сунула руку в отверстие и нащупала что-то холодное, металлическое. Какое-то кольцо, за которое она и дернула.
Она услышала, как открылась задвижка, и замерла, готовая к тому, что этот еле слышный звук поднимет на ноги Гудвайф, но в доме все было тихо.
Сердце у Кэмпион колотилось так же, как перед купанием в пруду.
Она крепче схватилась за ручку, потянула, и на сей раз планка легко послушалась, оказавшись передней стенкой плоского потайного ящика. Дерево предательски скрипнуло.
Она закусила губу, закрыла глаза, будто таким способом могла приглушить шум, и снова потянула.
Ящик открылся. Она нашла отцовский тайник, но вместо того, чтобы приступить к делу, стояла на коленях и ждала, не зашевелится ли кто-нибудь в доме.
Уже пели первые птицы. Мысль, что скоро в Уэрлатто-не закипит жизнь, заставила ее поспешить.
В ящике лежали два свертка. Поднимая первый, она услышала звон монет и догадалась, что это тайно отложенные отцом деньги. В большинстве домов, даже в самых бедных, пытались приберечь хоть что-нибудь на черный день. Эгнес рассказывала, что ее мать спрятала кожаный кошелек с двумя золотыми монетами под карнизом соломенной крыши. Вот и Мэттью Слайз приберег увесистый сверток. Она положила кошелек на отцовскую рубаху и подняла другой — более мелкий и легкий сверток.
Потом, затаив дыхание, задвинула ящик. Никто не должен был обнаружить следов ее пребывания. Пальцами она нащупала кольцо задвижки, нажала на него, и комод вновь приобрел невинный вид.
Где-то стукнуло о камень ведро, со двора донесся скрип насоса. Уэрлаттон просыпался. Она прикрыла оба свертка рубашкой, на цыпочках вышла из комнаты и неслышными шагами направилась к себе в спальню.
В кошельке было пятьдесят фунтов. Большинство людей и не мечтало когда-либо стать обладателями такого капитала. Пятьдесят золотых фунтов с изображением головы короля Иакова. Глядя на лежавшие на столе монеты, она понимала, что теперь может бежать. Она улыбнулась, подумав, что деньги, которые отец отложил на непредвиденный случай, помогут ей улизнуть из Уэрлаттона. Осторожно, не торопясь, она сложила монеты назад в кошелек, причем каждую монету опускала отдельно, чтобы звон не привлек внимание слуг.
Второй сверток был туго перевязан бечевкой. Она разрезала узел ножницами и развернула старую пожелтевшую холщовую ткань, хранившую тайну ее отца.
Внутри была пара перчаток.
Она нахмурилась, приподняла их и увидела, что в свертке остались еще две вещи. Перчатки из красивого тонкого кружева, воздушные, как пух чертополоха и столь же неуместные в доме пуританина, как карточная колода. То были женские перчатки, предназначавшиеся женщине с длинными, тонкими пальцами. Кэмпион осторожно надела одну из них и вытянула руку к лившемуся из окна свету. Перчатка была старая и пожелтевшая, но по-прежнему очень изящная, Вокруг запястья были пришиты маленькие жемчужинки. Ей казалось, что обтянутая перчаткой рука принадлежит не ей, а кому-то еще. Никогда прежде Кэмпион не надевала ничего столь же элегантного. Она разглядывала свою окаймленную кружевом руку и не могла взять в толк, почему столь красивая вещь считается греховной.
Она осторожно сняла перчатку, положила поверх другой и взяла следующую находку. Это был кусок пергамента, затвердевший и потрескавшийся на сгибах. Она испугалась, как бы он вообще не рассыпался. Это было письмо, написанное витиеватым уверенным почерком. Устроившись на подоконнике, Кэмпион принялась читать его: «Еврей прислал вам драгоценность, и только попробуйте сказать, что это не так. Вы знаете, какое она имеет значение. Я долго над этим трудился, и, по крайней мере, пока девочке не исполнится 25, ее сила принадлежит вам. Договор в безопасности, если в безопасности драгоценность.
Важно, чтобы вы отослали оттиск печати человеку, имя которого я вам сообщил, и я совершенно серьезно требую, чтобы вы как-то пометили печать, чтобы нас не сгубила подделка. Мы не видели печатей ни Эретайна, ни Лопеса, хотя они наши видели, и я включил в соглашение пункт о тайной отметине. Не подведите меня.
Берегите драгоценность. Это ключ к огромному богатству, и, хотя остальные печати тоже потребуются, не сомневайтесь, наступит день, когда за драгоценностью станут охотиться.
Перчатки принадлежат девчонке Прескотт. Берите их, если хотите.
Берегите драгоценность «. Письмо было подписано „Гренвилл Кони“. Кони. Договор. Она еще раз перечитала письмо. Слова „пока девочке не исполнится 25“ относились, как она теперь понимала, к ней самой. Айзек Блад сказал, что деньги Договора достанутся ей по достижении 25 лет, если она не выйдет замуж. „Девчонка Прескотт“ — по всей вероятности, ее мать, Марта Слайз, которая в девичестве носила фамилию Прескотт. Но Кэмпион не могла себе представить, чтобы у ее толстой озлобленной матери были кружевные перчатки. Она взяла одну из них, посмотрела на прикрепленные к запястью жемчужины и подивилась, каким таинственным образом они достались ее матери.
Письмо задало загадок больше, чем прояснило. «Эретайн» и «Лопес», кем бы они ни были, для Кэмпион оказались просто ничего не значащими фамилиями. «Можете не сомневаться, настанет день, когда за драгоценностью станут охотиться». Это сбылось. Эбенизер и Скэммелл обшарили дом, из Лондона приезжал незнакомец и совал колено ей между ног. И все эти происшествия были связаны с тем предметом, который хранился в свертке.
В своем письме Гренвилл Кони назвал печать драгоценностью. Она подняла ее, поразившись ее тяжести. Печать была из золота и висела на золотой цепочке, так что ее можно было носить на шее как украшение. Воспитанная в строгости отцовской религии Кэмпион никогда не видела ничего столь же прекрасного.
Это был золотой цилиндр, окруженный маленькими сверкающими камушками, среди которых попадались белые, как звезды, и красные, как огонь. Вся подвеска была размером с ее большой палец.
Дно, более тусклое, чем золотая оправа, представляло собой стальную печать. Печать изготовил ювелир, превративший ее в произведение искусства, ничуть не уступающее золотой оправе.
Свет заливал кукурузные поля; далеко к северу серовато-серебристо блестел на повороте ручей, и Кэмпион поднесла печать к окну, чтобы рассмотреть ее в утреннем свете.
На ободке печати был выгравирован замысловатый рисунок. В центре был топор с короткой ручкой и широким лезвием. В зеркальном изображении выделялись буквы: «Св. Матфей».
Это была печать святого Матфея, изображавшая топор, которым по легенде апостолу отрубили голову.
Она ощупывала пальцами тяжелый золотой предмет, дивясь ему, разглядывая его, как вдруг точно так же, как в свое время отделочная планка, в печати будто что-то сдвинулось. Она нахмурилась, попыталась повторить свои движения и поняла, что печать состоит из двух половинок, а стык хитро скрыт пояском из драгоценных камней. Она разъяла обе половинки.
Половинка цилиндра с печатью святого Матфея осталась у нее в правой руке. Она поднесла к свету другую часть. Украшение на длинной золотой цепочке хранило собственную тайну.
Внутри цилиндра находилось сделанное с необыкновенным мастерством маленькое резное украшение, отлитое в серебре. Внутри золотого цилиндра притаилась поразившая ее миниатюрная золотая статуэтка. Это был символ древней мощи — символ всего того, что ее учили ненавидеть. Судя по всему, отец должен был бы ненавидеть статуэтку, а он ее хранил. И теперь Кэмпион разглядывала ее, испытывая и восторг и отвращение. Это было распятие.
Серебряное распятие в золотом цилиндре, печать, превращенная в ювелирное изделие, — ключ к огромному богатству. Она еще раз пробежала глазами письмо, обратив внимание на настоятельную просьбу к Мэттью Слайзу — пометить печать. Она поднесла украшение к свету и увидела, что отец процарапал полосу поперек лезвия топора. Во избежание подделки, как говорилось в письме. Но кто был тот человек, которому следовало послать оттиск? Кто такой Эретайн? Кто такой Лопес? Обнаружив печать, она наткнулась на новые тайны и убедилась, что в Уэрлаттоне ей ответов не найти.
Ответы мог дать Лондон. Письмо было подписано «Гренвилл Кони», а ниже было помечено: «Лондон».
Лондон. Она в жизни не видела даже маленького городка, не говоря уж о столице. Она даже и не представляла, какая дорога ведет из Уэрлаттона в Лондон.
Кто бы ни был этот Гренвилл Кони, он находился в Лондоне, и Тоби Лэзендер конечно же тоже. Кэмпион бросила взгляд на стол, на тяжелый кожаный кошелек с золотом, которое скопил отец. Этого хватит, чтобы добраться до Лондона! Она сжала в руке украшение, взглянула на залитую летним светом долину и почувствовала, как ее охватывает возбуждение. Она убежит, убежит от Збенизера и Скэммелла, от Гудвайф и Уэрлаттона, от всех тех, кто хочет сломить ее и заставить быть не такой, какая она есть на самом деле.
Часть вторая
Печать святого Марка
Глава 6
Сэр Джордж Лэзендер, отец Тоби, слыл человеком беспокойным.
Друзья считали, что он вечно терзается. Даже тогда, когда дело уже давно сделано. Но в конце августа 1643 года у сэра Джорджа действительно были основания для беспокойства.
Он надеялся хотя бы утром забыть о своих тревогах. На причале Прайви-Стэрз он нанял лодку и высадился в центре города. Сейчас он находился неподалеку от собора Святого Павла, поддавшись своему увлечению книгами, и все равно на сердце было тяжело.
— Сэр Джордж! — Книготорговец боком протиснулся к своему лотку.
— Чудесный день, сэр Джордж!
Неизменно вежливый сэр Джордж в ответ на приветствие книготорговца дотронулся до полей шляпы.
— Надеюсь, у вас все благополучно, мистер Берд?
— Да, сэр, хотя торговля идет плохо, сэр Джордж. Очень.
Сэр Джордж наугад взял со столика книгу. Ему не хотелось ввязываться в долгую дискуссию о новых, введенных парламентом налогах, за которые он, как член палаты общин, до некоторой степени нес ответственность. Однако совсем уж игнорировать книготорговца было бы невежливо, поэтому он указал рукой на безоблачное небо.
— Погода вам благоприятствует, мистер Берд.
— Слава Богу, что нет дождя, сэр Джордж. Берду не пришлось даже выносить брезентовые тенты для своих лотков. — Из Бристоля плохие новости, сэр Джордж.
— Да.
Сэр Джордж раскрыл книгу и отсутствующим взглядом окидывал страницы. Войну ему хотелось обсуждать еще меньше, чем торговлю. Именно война-то теперь и удручала его в первую очередь.
— Не буду стоять у вас над душой, сэр Джордж. — Благодарение Богу, мистер Берд понял намек. — Бумага немножко потемнела, но книга, по-моему, все еще стоит крону.
— Хорошо! Хорошо, — рассеянно отозвался сэр Джордж. Он обнаружил, что читает «Орландо Фуриозо» в переводе Харингтона, книжку, которая уже лет двадцать стояла у него дома. Однако якобы погруженный в стихи, он мог делать вид, что не замечает множества знакомых, которые время от времени подходили к книжному развалу у собора Святого Павла.
Король захватил Бристоль, что несколько беспокоило сэра Джорджа. Чаша весов склонялась на сторону роялистов, и, если переметнуться к ним, найдется немало людей, которые скажут, что он так поступил из страха. Дескать, бросил парламент, как трус, и перебежал к победителям. А это было неверно.
Сэр Джордж и впрямь хотел предпринять подобный шаг, но руководившие им побуждения не имели ничего общего с падением Бристоля.
Война началась в прошлом году, и сэр Джордж, как верный член парламента, не терзался тогда никакими сомнениями. Он был оскорблен, и притом глубоко, практиковавшимся королем Карлом незаконным налогообложением. Оскорбление переросло в личную обиду, когда король силой вынудил своих наиболее состоятельных подданных предоставить ему заем. Сэр Джордж знал, что заем никогда не вернут. Он оказался среди людей, ограбленных своим монархом.
Разногласия между королем и парламентом как-то незаметно переросли в войну. Сэр Джордж по-прежнему поддерживал парламент, потому что дело парламента было и его делом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51