А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


OCR and Spellcheck Lara
«Последнее прощение»: Библиополис; Санкт-Петербург; 1996
Оригинал: Suzannah Kells, “A Crowning Mercy”
Аннотация
Кэмпион Слайз растет в чужой семье, окруженная ненавистью приемного отца и брата, не подозревая о своем истинном происхождении и о том, что после замужества должна стать владелицей огромного состояния, хранящегося в банке до той поры, пока она не представит туда четыре печати.
Во время поиска похищенных печатей она встречает сэра Тоби Лэзендера. И с первой встречи между ними вспыхивает чувство, которое не могут погасить ни расстояния, ни козни врагов.
Сюзанна Келлс
Последнее прощение
Посвящается Майклу, Тодду и Джил
Матфей и Марк, Лука и Иоанн!
Они мое благословляют ложе.
Четыре ангела вокруг моей постели,
Четыре ангела вокруг моей главы:
Один — чтобы смотреть,
Один — чтобы молиться,
А два — чтоб мою душу унести.
Томас Эйди
Пролог
Корабль рассекал волну. Ветер выл в снастях, обрушивая потоки воды на предательски скользкую палубу, и подставлял сотрясающееся судно под очередной вал.
— Капитан, мы этак, к чертям, без мачт останемся!
Капитан пропустил мимо ушей слова кормчего.
— Вы с ума сошли, капитан!
Конечно, сошел! И гордился этим, смеялся над этим, радовался этому. Команда была озадачена: одни крестились, другие — протестанты — просто молились. Когда-то, еще до всех этих событий, капитан был поэтом, а все поэты немножко чокнутые.
Через час он укоротил парус и пустил судно в дрейф, так что оно подпрыгивало и раскачивалось на волнах, пока он перебирался на корму. Сквозь пелену дождя и брызг он долго смотрел на низкий темный берег. Команда безмолвствовала, хотя каждый понимал, как трудно будет обойти низкий мрачный мыс. Все наблюдали за своим капитаном.
Наконец он вернулся к кормчему. Теперь лицо у него было спокойнее и грустнее.
— Обходим с наветренной стороны.
— Но, капитан…
Они проскользнули достаточно близко, так что можно было разглядеть железную корзину на верхушке шеста — маяк Ящерицы. Ящерица. Для кого-то это был последний представавший взорам кусочек английской земли, для многих и вообще последний увиденный перед тем, как Атлантика поглотит их корабли в своей пучине.
Капитан прощался. Он все смотрел на Ящерицу, таявшую во мраке бури, и даже потом долго не отрывал взгляд, словно маяк мог вновь возникнуть среди волн.
Он расставался с этой землей.
Он расставался с ребенком, которого никогда не видел.
Он расставался со своим состоянием, которое оставлял дочери и которым она, возможно, никогда не воспользуется.
Он расставался с ней — всем родителям когда-то приходится покидать своих детей, но этого ребенка он бросил еще, не взяв на руки. И все богатство, предназначенное дочери, не могло уменьшить его позор. Он бросил ее, а теперь бросал всех, к кому прикоснулся и замарал этим прикосновением. Он направлялся туда, где, как себе обещал, начнет все сначала и сможет забыть тоску, от которой теперь бежал. Он брал с собой лишь одну вещь, напоминающую о его позоре, — золотую цепочку, висевшую на шее.
Он был врагом одного короля и другом другого. Его называли самым красивым мужчиной в Европе, он и сейчас, несмотря на тюрьмы, и воины, приковывал к себе внимание.
Он оглянулся в последний раз, и Англия скрылась из виду. Его дочь осталась там жить.
Часть первая
1643 год
Печать святого Матфея
Глава 1
День, когда она впервые увидела Тоби Лэзендера, казался предвкушением счастья. Англия дремала от летнего зноя. Воздух пропах диким базиликом и майораном. Она сидела на берегу ручья — там, где рос фиолетовый вербейник.
Она успокаивала себя тем, что была одна. И все-таки озиралась вокруг как зверек, учуявший опасность, и испытывала тревогу, потому что собиралась согрешить.
Она была уверена, что одна здесь. Она взглянула налево на тропинку, ведущую к дому через изгородь Верхнего Луга, но не заметила ничего подозрительного. Потом посмотрела на гряду холмов по другую сторону ручья, однако ни среди мощных стволов буковых деревьев, ни ниже, на заливных лугах, ничто не шелохнулось. Земля принадлежала ей.
Три года назад, когда ей было семнадцать и прошел всего год после смерти матери, этот грех представлялся ей невообразимо чудовищным. Возможно, это и есть тот самый таинственный грех против Святого Духа, настолько кощунственный, что в Библии не нашлось слов для его описания, и можно было сказать лишь одно: его нельзя простить. И все же она не устояла и совершила его. С тех пор еще трижды наступало лето, и привычка немного ослабила страх, но она по-прежнему сознавала, что грешит.
Она сняла чепчик и аккуратно положила его в большую деревянную корзину, приготовленную для растущего в зарослях пруда ситника. Ее отец, человек состоятельный и хозяйственный, не прощал праздности. Святой Павел, говорил он, ставил шатры, и каждый христианин тоже должен заниматься каким-нибудь делом. С восьми лет она работала на маслодельне, а потом вызвалась ходить за ситником, из которого плели циновки и делали свечи. Вызвалась охотно, и на то была своя причина. Здесь, где ручей образовывал небольшой, но глубокий пруд, она могла побыть в одиночестве.
Она вынула шпильки из волос и аккуратно сложила в корзинку, чтобы не потерялись. После этого снова осмотрелась. Все было тихо. Она была одна, будто на шестой день творения. Ее светло-золотистые волосы рассыпались по плечам.
Она знала, что там, в вышине, ангел-летописец перелистывает массивный фолиант Книги жизни Овна. Отец впервые рассказал ей про ангела и про книгу, когда ей было шесть лет, название тогда показалось ей странным. Теперь она выяснила, что Овен — это Иисус, а Книга жизни — не что иное, как Книга смерти. Огромный том с большими медными застежками, толстыми кожаными рубчиками на корешке и широкими длинными страницами, заполненными записями о прегрешениях, совершенных людьми за всю историю Земли Господней. В поисках ее имени ангел водил пальцем по страницам и замирал, со смоченным чернилами пером.
В Судный День, объяснял отец, Книгу жизни принесут Господу Богу. Все люди один за другим предстанут перед его грозным престолом, когда громкий голос будет перечислять их грехи. Она страшилась этого дня. Было жутко представлять себя на хрустальном полу у подножия трона из малахита и яшмы. Но страх и молитвы были бессильны отвратить ее от грехопадения.
Легкий ветерок пошевелил прядь волос, сбил серебристую пену с бегущего ручейка, и снова все стихло. Было жарко. Воротничок ее черного холщового платья был туго застегнут, лиф прилипал к телу, плотные юбки стесняли движение. Воздух казался тяжелым от летнего зноя.
Она сунула руки под юбки и развязала чулки под коленями. Снова настороженно огляделась вокруг, хотя не сомневалась, что рядом ни души. Отца, который уехал к адвокату в Дорчестер, ждали только к вечеру, брат отправился в деревню к викарию, а никто из слуг к ручью не наведывался. Она сдернула толстые чулки и положила в большие кожаные ботинки.
Гудвайф Бэггерли, домоправительница отца, велела зря не болтаться у ручья: вдруг нагрянут солдаты. Однако они ни разу не появлялись. Год назад, в 1642 году, началась война, которая привела ее отца в несвойственное ему возбуждение. Он помогал вешать католического священника в старом, построенном еще римлянами амфитеатре Дорчестера. И это событие стало для Мэттью Слайза знамением Господним; говаривали, что правление пуритан теперь не за горами. Мэттью Слайз, как и его домочадцы и обитатели деревни, был пуританином. Каждую ночь он молился о поражении короля и победе парламента, и все же война напоминала далекую, гремевшую где-то за горизонтом грозу. Она почти не касалась усадьбы Уэрлаттон и деревни, по имени которой называлась усадьба.
Она оглянулась. Коростель пролетел над лугом, над ручьем, над маками, лабазником и рутой. Ручей стремительно несся к зарослям высокого ситника. Она сняла накрахмаленный белый фартук и тщательно расстелила поверх корзинки. Пробираясь сквозь живую изгородь на Верхнем Лугу, она сорвала несколько красных цветков лихниса и положила их на край корзинки так, чтобы одежда не помяла нежные — с пятью лепестками — цветы.
Она приблизилась к воде и замерла, прислушиваясь к ручью, к пчелам, трудившимся над клевером. Никаких других звуков в раскаленном тяжелом воздухе не раздавалось. Стоял великолепный летний день, день, когда наливались овес, ячмень, рожь, когда клонились к земле отяжелевшие ветки садов, день, когда марево обволакивало землю пьянящими запахами. Она присела на самом берегу пруда, где трава отступала перед галькой, уходившей под спокойную прозрачную воду. Отсюда ей были видны только ситник и макушки буков на далекой гряде.
Вверх по ручью плеснулась рыба. Потом опять воцарилась тишина. Инстинкт подсказывал ей, что она одна, но она все-таки еще несколько секунд выжидала, стараясь унять громко стучавшее сердце. Затем быстрым движением потянула нижнюю юбку и тяжелое черное платье, сняла их через голову, и солнцу предстало ее белое обнаженное тело.
Она двигалась быстро, низко пригибаясь, пока ее не скрыла холодная чистая вода.
В середине пруда, на глубине, у нее дух захватило от восторга. Позволив течению увлечь себя, она каждой частичкой тела ощущала свежесть и чистоту.
Глаза ее были закрыты, солнце пригревало веки и сквозь них казалось розовым — на несколько мгновений она вообразила себя в раю. Потом она ступила на гальку, согнув колени, так что над водой оставалась только голова и открыла глаза, вглядываясь, нет ли какой опасности! Такое блаженство, как купание в ручье, она могла доставлять себе лишь тайком, ибо знала, что это грешно.
Она обнаружила, что может держаться на воде, неуклюже взмахивая руками. Постепенно быстрое течение относило ее в безопасную заводь устья. Это был ее грех, ее наслаждение, ее позор. Перо ангела опять заскрипело по страницам великой небесной книги.
Три года назад это была отчаянная выходка, вызов, брошенный ребенком Господу. Прежнее ощущение не исчезло и теперь, только добавилось кое-что еще. Она не могла вообразить себе ничего другого, что могло бы привести отца в большую ярость, чем ее нагота. Раздеваясь, она словно бы выражала свой протест против Мэттью Слайза, хотя и осознавала бессмысленность своего сопротивления, потому что он все равно одержит победу. Ей было двадцать, до двадцать первого дня рождения оставалось каких-то три месяца, и она знала, что отец наконец-то задумался о ее будущем. Она видела, что он внимательно наблюдает за ней со смешанным чувством злобы и отвращения. Не будет больше этих дней, когда она словно лоснящаяся выдра, соскальзывала в пруд. Она слишком долго оставалась незамужней, года на три-четыре дольше, чем надо бы, и вот теперь Мэттью Слайз всерьез задумался о ее будущем. Она пыталась любить своего отца, но тот вел себя так, что это было нелегко.
Она стояла на мелководье в пруду, вода струилась вокруг нее, отчего волосы холодили спину. Она смахнула капли с груди, с тонкой талии и кожей ощутила солнечное тепло. Она подняла руки и потянулась всем телом, ощущая радость свободы, тепло и ласково струящуюся воду.
Прыгнула рыба. Потом еще и еще раз. И она догадалась, что это не рыба. Уж слишком ритмично повторялись всплески. Ее охватило смятение. Она поспешно вскарабкалась на берег, второпях натянула нижние юбки и платье. Грубая жесткая материя скрыла ее бедра и ноги. Сердце отчаянно колотилось.
Снова раздался всплеск, на сей раз совсем рядом, но вид у нее был уже вполне пристойный. Она вытащила мокрые волосы из-под воротника, присела и взяла чулки.
— Дриада, гамадриада или нимфа?
Со стороны ручья донесся голос, полный сдерживаемого смеха.
Она ничего не ответила. Только дрожала от страха, да и мокрые волосы мешали смотреть.
— Вы, наверное, нимфа, дух ручья?
Она откинула волосы и увидела смеющегося молодого человека с непокорными темно-рыжими кудрями. Он стоял посреди ручья, как-то странно подавшись вперед, так что руки до локтя оказались под водой. Белая рубашка была расстегнута и заправлена в насквозь промокшие черные бриджи. Черное и белое — цвета строгого пуританского одеяния, но ей не верилось, что молодой человек — пуританин. Может быть, виной тому слишком изящная холщовая рубашка или элегантный черный атлас, проглядывавший в разрезе бриджей, а может быть, и само лицо. Она решила, что именно лицо. Жизнерадостное, смеющееся, открытое. Она бы должна была переполошиться, но почувствовала, что ее настроение само собой улучшается. С напускной строгостью она спросила вторгшегося в их владения незнакомца:
— Что вы здесь делаете?
— Ворую у Слайза рыбу. А вы?
Он до того весело признался в воровстве, что девушка невольно улыбнулась. Ей нравилось его лицо, на котором играли причудливые блики солнца, отраженные от волнистой поверхности воды. Она заметила также, что у него нет ни сети, ни удочки.
— Едва ли вы рыболов!
— Так что же, я, по-вашему, обманщик? — откликнулся он. — Мы, Лэзендеры, не лжем. По крайней мере, не слишком.
Так он Лэзендер! Это вполне отвечало духу того укромного уголка, где она бросала вызов отцу. Сэр Джордж Лэзендер был членом парламента от северных областей графства, крупным землевладельцем, рыцарем и человеком, о котором ее отец был не слишком высокого мнения. Сэр Джордж Лэзендер поддерживал парламент в войне с королем, но Мэттью Слайз считал, что делал он это весьма неохотно и вел себя в великой битве чересчур осмотрительно. Ходили даже слухи, что сэр Джордж сохранил епископов в протестантской церкви и во время службы разрешал прибегать к «Книге общей молитвы», а то и другое было в глазах Мэттью Слайза происками папистского дьявола.
Рыжеволосый молодой человек, стоя в ручье, неуклюже поклонился:
— Тоби Лэзендер, очаровательная нимфа. Наследник замка Лэзен и похититель рыбы.
— Что-то не верится, что вы таскаете рыбу.
Она сидела, обхватив руками колени.
— И все-таки ворую!
В подтверждение Тоби перекинул со спины сумку и продемонстрировал с полдюжины форелей. Однако никакого рыболовного снаряжения у него не было. Она недоверчиво спросила:
— Ну и как же?
Растянувшись на траве в нескольких футах от нее, Лэзендер объяснил, как ловить рыбу голыми руками. Это, говорил он, дело долгое. Прежде всего, следует по локоть погрузить руки в ручей и выждать, чтобы они охладились до температуры воды. Потом надо очень медленно, не вынимая рук из воды, двигаться вверх по ручью. Ведь форель очень ленива, лежит себе в зарослях камышей и лишь чуть пошевеливается, чтобы ее не снесло течением. Задача в том, чтобы, бесшумно двигаясь, забраться в заросли и, растопырив пальцы, угадать присутствие рыбы. Он ухмыльнулся.
— Сначала вы не почувствуете рыбину. Просто какое-то давление.
— Давление?
Он кивнул:
— Ну да. Оно просто есть. Вода, что ли, более плотная.
— А дальше?
— Делаете как бы поглаживающие движения.
Он показал ей, как шевелить пальцами туда-сюда, подбираясь к тому месту, где ощущается странное давление. До тех пор, пока не коснешься рыбьего брюха. А так как пальцы остыли до температуры воды, и шевелил он ими плавно, медленно, рыба не подозревала подвоха. Он рассказал, как нужно поглаживать. Очень нежно, движениями к хвосту. Пока под рукой не прояснится весь контур. И тогда резкий бросок. Главное — выхватить рыбу из камышей прежде, чем она успеет ускользнуть, и швырнуть ее на берег.
— А дальше ее нужно оглушить.
Она улыбнулась:
— Это все, правда?
Он кивнул:
— Клянусь честью. Вы здесь плавали?
— Нет, — солгала она.
Ноги у него были босые, бриджи закатаны.
— Я отвернусь, — сказал он, — пока вы кончите одеваться.
Ее пронзил страх.
— Вы не должны были здесь появляться.
— Не говорите никому, и я здесь больше не появлюсь.
Она огляделась: на нее действительно никто не смотрел.
Она надела чулки, туфли, фартук, зашнуровала платье.
С Тоби было весело. Она его нисколько не боялась. И с ним так легко разговаривать. Поскольку отец уехал, можно было не торопиться, и они проболтали до вечера. Лежа на животе, он рассказывал, как беспокоит его война и что ему хотелось бы сражаться на стороне короля, а не на стороне своего отца. У нее пробежали мурашки, когда он толковал о своей симпатии к роялистам. Тоби слегка подтрунивал над ней, но одновременно и словно печалился: «Уж вы-то, конечно, не поддерживаете короля?»
Она взглянула на него. Сердце громко стучало. Она растерянно улыбнулась в ответ: «Кто знает».
Ради тебя, говорила она глазами, я могу изменить даже те убеждения, в которых меня воспитывали.
Эта девушка была пуританкой, тщательно охраняемой от внешнего мира, которой никогда не разрешалось уходить от дома дальше, чем на четыре мили. Ее воспитывали в соответствии с суровыми религиозными нормами. И если отец настоял, чтобы она выучилась грамоте, то для того лишь, чтобы найти в Святом Писании путь к спасению.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51