Да я скорее вплавь отправлюсь через океан, чем выйду за него замуж!
— Констанс, отныне я твой опекун, и ты должна прислушиваться к моим словам, — примирительно сказал Алекс. — Возможно, Роджер не в слишком романтическом духе все это подал, но если ты поразмыслишь хорошенько…
— Нет! — Она перегнулась через стол прямо к нему — глаза в глаза. Упрямо сдвинутые челюсти делали их странным образом похожими друг на друга. — Никогда!
— Нет, ты будешь меня слушать! — заорал Алекс, потеряв, наконец, терпение. — Это для твоего же собственного блага, ты, ослица упрямая!
— Ха! При чем тут мое благо? — не менее пронзительно завопила Констанс. — Этого всего хочешь ты! Правнучки! Выводок сопливых недомерков, да еще похожих на Роджера — от такой участи удавиться можно!
— Я же пытался защитить тебя в этом мире — дать тебе какую-то опору. У тебя наследство, а, значит, и ответственность! — Он был теперь весь красный как рак. — Что же ты намереваешься шататься одна как неприкаянная по этой Европе? Стабильность — вот что тебе нужно, и, видит Бог, я постараюсь, чтобы это у тебя было.
— А если я этого не хочу? Как же со свободой воли, данной мне Богом? — надменно вопросила она.
— Спорить тут бесполезно, — вмешался Роджер, умиротворяюще воздев руки.
— Заткнись! — Констанс и Алекс выкрикнули это одновременно, не сговариваясь. Их диалог продолжался на все более высоких нотах.
— Александр Латэм, вы — низкий, себялюбивый старикашка! — визжала Констанс. — Я теперь проклинаю тот день, когда Дайлан Мак-Кин послал меня сюда!
— У тебя ума меньше, чем у амбарной крысы!
Иначе поняла бы, что это тебе же на пользу! Будь я проклят, если допущу, чтобы моя плоть и кровь оказались бы в беде из-за собственной глупости!
— Какие бы глупости я ни делала, они мои. Старый мошенник! Если ты пытался также заставлять жить, по-твоему, моего отца, как пытаешься заставить меня, то неудивительно, что он сбежал!
— Не трогай памяти Джеймса!
— Да ведь с него все и началось — с его любви к Элизе Мак-Кин, разве не так? И что ты тогда предпринял — начал грозить лишением наследства, а?
— Джеймсу пришлось извлечь для себя определенные уроки — и тебе придется тоже! — уже взревел Алекс с такой яростью, что изо рта полетели брызги слюны.
— Ну что ж, ты научишь меня тому же, чему научил и моего отца — ненавидеть тебя! — очень спокойно, изо всех сил сдерживая слезы, проговорила Констанс.
Алекс одним ударом по подносу смахнул его на пол. Раздался звон бьющихся бокалов и графинов, острый запах бренди смешался с густым ароматом кофе.
— Ты жалкая лгунишка! Джеймс всегда любил меня!
Торжествующим шепотом Констанс нанесла безошибочный удар:
— Тогда почему же он решил не возвращаться домой?
В глазах Алекса мелькнула боль, потом он высоко поднял брови, как будто удивляясь чему-то. Схватившись за грудь, он издал истошный крик и рухнул на пол — прямо в мешанину битого стекла, растекшейся жидкости и рассыпавшихся бисквитов.
— Алекс! — Констанс упала на колени рядом с ним, не зная, что делать. — Дедушка!
— Назад! — Роджер отбросил ее в сторону, склонился над телом упавшего, начал возиться с галстуком Алекса, потом припал ухом к его груди.
Констанс почувствовала, как у нее самой начинают неметь конечности, а в глазах становится темно. С ужасом она смотрела на Роджера, а когда тот поднял на нее свой взор, в нем было столько ненависти и осуждения, что кровь буквально застыла у нее в жилах.
— Ты, сука! Ты убила его!
7
— Ну почему мне к нему нельзя?
— Я уже сказал тебе, Констанс. У него сейчас доктор. — В темном коридоре перед дверью в спальню Алекса лицо Роджера выглядело особенно угрожающе — непримиримо. Казалось, в воздухе витала сама смерть. — И преподобный отец Уитакер тоже там. На случай…
Констанс всхлипнула и в отчаянии руками сжала голову. Какие страшные часы она пережила! Клерки и бухгалтера, в панике столпившиеся вокруг недвижимого тела хозяина, суетящиеся врачи, сложная процедура транспортировки все еще не приходящего в сознание больного домой — она никогда не чувствовала себя такой беспомощной, испуганной и виноватой. Ах, если бы можно было взять назад все те ее жестокие слова — но поздно, поздно… Неужели быть убийцей — это ее судьба?
— Ты не понимаешь. — Она сказала это голосом, в котором слышались слезы. — Я должна сказать ему… Он должен знать, что я не хотела…
— И тут ты только о себе думаешь! — Голос Роджера прозвучал с холодной яростью. — Тебя-то уж он меньше всего хотел бы видеть…
Слова кузена острыми клинками врезались ей в душу. Но она понимала — он прав и бессильно рухнула на стул.
Если бы она только могла сказать дедушке… Но что? Что она молит его о прощении? Что он, несмотря ни на что, стал ей дорог? Что зов крови все-таки дает о себе знать и что она его любит? Со слабым стоном Констанс уткнула голову себе в колени.
Нет, она не может так жить! За последние несколько часов она нарушила практически все заповеди: врала, прелюбодействовала, а теперь еще и убила… Она вспомнила, какие наказания ждут грешников на том свете. Но она наказана уже здесь. Она пыталась прочесть молитву, но получилось что-то не то.
— О Боже! Пусть он останется в живых! Я сделаю все…
Дверь спальни отворилась, и на пороге показался доктор Каллум с каким-то печально-торжественным выражением на морщинистом лице. Констанс подняла голову. Нет, в ее взгляде не было надежды — Бог не услышит молитвы такой грешницы, даже туземные духи ее матери — и те не захотят помочь ей. Ее дедушка, конечно же, умер. Роджер сделал шаг навстречу вышедшему.
— Доктор, он…
— Он не спит… Хочет видеть Констанс… Значит, Бог все-таки услышал ее молитву! Она встала и, пошатываясь, с трудом удерживая равновесие, направилась к двери. Роджер загородил ей путь.
— Если ты только сделаешь или скажешь хоть что-нибудь, что опять взволнует дядю Алекса!..
— Нет, нет! Я клянусь!
— Смотри у меня!
Констанс взглянула на мрачное лицо Роджера и бессильно кивнула головой. Он молча отошел в сторону.
Мягкий, теплый свет одной-единственной лампы отпечатал ровный золотой круг на паркетном полу и ковре. Огромное ложе из орехового дерева, которое занимало едва ли не большую часть комнаты, оставалось в полумраке. У изголовья кровати стоял с Библией в руках преподобный Уитакер и читал какой-то псалом. Констанс мельком взглянула на священника и, проглотив жесткий комок в горле, храбро подошла к краю постели.
Алекс, какой-то весь изменившийся, словно уменьшившийся в размерах, полулежал на груде подушек. Под закрытыми глазами большие темные круги, ярко выделявшиеся на фоне пепельно-серой кожи лица. Его грудь под фланелевой ночной сорочкой едва-едва приподнималась при каждом вдохе, руки, лежавшие поверх одеяла, казались бескровными и безжизненными.
— Дедушка! — прошептала она, и слезы хлынули у нее из глаз.
Алекс пошевелился, открыл глаза, поискал ее глазами и — какое счастье! — протянул ей руку. Она схватила его руку и, осыпая ее поцелуями, рухнула на колени у кровати…
— Достаточно, Уитакер, — скорбно произнес Алекс.
Пастор мгновенно прекратил чтение и сделал несколько каких-то движений, как бы пытаясь оградить больного от нежелательного и опасного вторжения и в то же время избегая прикосновения к виновнику нарушения спокойствия. Алекс поднял другую руку и погладил ее давно нечесаные волосы, разметавшиеся по плечам.
— Констанс…
— Прости меня, дедушка! Я плохая, скверная девчонка, но я, правда, не хотела тебя обидеть. Скажи, что ты прощаешь меня…
— Ш-ш-ш, девочка. Мой темперамент — это крест, который я должен нести…
Это прозвучало как мягкий упрек, и жаркое чувство вины охватило все ее существо, вытеснив все остальное.
— Ты должен поправиться. Я никогда не прощу себе… Ты поправишься, да?
Он глубоко вздохнул и опять закрыл глаза.
— Все в руках божьих. Сегодня жив, завтра… Вот почему…
Констанс прижала его холодную ладонь к своим мокрым щекам и прерывающимся от рыданий голосом переспросила:
— Что почему, дедушка?
— Почему я хотел, чтобы ты была устроена прежде, чем я отправлюсь в мир иной…
— Ты выздоровеешь! — выкрикнула она, сжимая его руку. Не почувствовав ответного пожатия, она издала почти панический вопль:
— Дедушка? Алекс!
Он снова медленно открыл глаза — устало и как бы с усилием — преодолевая какую-то неимоверную тяжесть.
— Я беспокоюсь за тебя…
— Не надо! Пожалуйста, ты должен весь сосредоточиться на том, чтобы справиться с болезнью…
— Так тяжело… И ведь никто о тебе не позаботится… Если бы я только знал… Если бы ты могла обещать мне…
— Обещать что, дедушка? — Она наклонилась поближе к нему, чтобы услышать то, что срывалось с его едва шевелившихся губ. — Я сделаю все, что ты хочешь!
— Нет, нет! Просить об этом снова… — Он потрогал себе грудь и сморщился как от боли. — Но это такая тяжкая ноша. Дочка Джеймса. Я за тебя отвечаю. Если бы только…
— Ну что?! Скажи же! Что ты хочешь, чтобы я сделала?
— Выйди замуж… и останься в Бостоне. Тогда мне сразу станет легче.
Комната вся закружилась у нее в глазах, потом как будто стала куда-то проваливаться, лампа, казалось, вначале вспыхнула ярким светом, а потом начала гаснуть. Оставить мечту о Париже, осесть в этом Бостоне? Выйти замуж, отогнав от себя мысль, что она убийца, которую могут разоблачить в любой момент? Отдать свою душу и тело мужчине, который поначалу будет ее, самое большее, терпеть, а потом неминуемо возненавидит? Жизнь ее научила избегать такого рода зависимости. Да, она попала в ловушку и ведь знала же, почти с самого начала, что это ловушка, эти узы крови, эта ее жажда быть любимой, иметь свой дом… Да, Господь смилостивился над Алексом, но взял за это высокую цену с нее.
— Я… я не знаю, смогу ли я… — Она прошептала это, раздираемая жесткой душевной мукой.
— Ну, тогда ступай, черт тебя подери! — Алекс отвернулся. — Я лучше умру один, чем в обществе неблагодарных отпрысков…
Преподобный мистер Уитакер дотронулся до ее вздрагивавших от сдерживаемых рыданий плеч.
— Может быть, вам лучше уйти… Констанс резко дернула плечом.
— Нет, нет! Дедушка, ну, пожалуйста!
— Девочка, видит Бог, я тебя люблю, но это слишком тяжело сознавать, что я потерял тебя также, как и Джеймса.
Дыхание Алекса стало прерывистым.
— Ну, все. Оставь меня — я скоро предстану перед своим Создателем.
— О, если бы кто-нибудь вынул у нее из груди сердце, чтобы она могла думать только о себе! Но нет — и вот все ее будущее, о котором она так мечтала, тает, тает как следы на песке. Она села рядом с ним на край кровати, сцепила его пальцы со своими.
— Все в порядке, не сдавайся, дедуля! — Как же тяжело ей это говорить, но… надо! — Я сделаю так, как ты хочешь, обещаю.
Он быстро повернул к ней голову, в глазах у него что-то блеснуло, может быть, отражение от лампы. — Поклянись на Святой книге.
Преподобный отец проворно протянул ей свою Библию.
— Вы ведь христианка, дочь моя?
Констанс с каким-то странным чувством смотрела на эту книгу. Когда-то она находила на ее страницах утешение и надежду, но это было так давно… С тех пор все изменилось. И когда она положила руку на истрепанный переплет, в ее голосе не было благоговения, только страх и отчаяние. — Да, я была воспитана на Библии…
— Поклянись же, Констанс! — с усилием прошептал Алекс, делая какое-то движение, как будто поднимаясь. — Тогда наследство — твое! Поклянись, что ты останешья и выйдешь замуж!
— Клянусь! — поспешно вымолвила она, быстро убрала руку и мягким движением уложила деда обратно на подушки. — А теперь тебе надо уснуть. Я никуда не уйду…
— Да… — Он снова прикрыл глаза, голос его теперь звучал сонно-удовлетворенно, на бледных губах появилось какое-то подобие улыбки. — Думаю, я сейчас засну.
Он уже давно забылся легким спокойным сном, уже давно ушел преподобный Уитакер, а Констанс все сидела в спальне деда, держа в руках его старческую руку и раздумывая над тем, что ей теперь делать. Как, например, сообщить это радостное известие Роджеру? Правда, когда он пришел сменить ее у постели Алекса, ни у него, ни у нее не было никакого желания вступить в разговор, так что, по крайней мере, от этого она была избавлена хоть на время. Измученная душой и телом, она рухнула в свою постель как подкошенная. Ночью ее мучали жуткие кошмары: какие-то белые чудовища, хлопая крыльями и щелкая зубами, пытались утопить ее в море ее собственных слез в наказание за ее коварства.
Она поднялась рано, совсем не отдохнувшая, как будто и не спала. День был сумрачный, и не менее сумрачно было на душе у Констанс. Каким тяжелым бременем давило на нее данное ею Алексу слово. Но она поклялась на Библии, и даже для такой грешницы, как она, нарушить эту клятву — дело немыслимое. Она оделась в простую темную юбку и такую же кофту, наспех завязала волосы в узел. Итак, не надо спешить. Первым делом сейчас надо постараться поменьше болтать, держать язык за зубами. Потом надо подождать, пока Алекс поправится — тут нужно ее внимание и ее уход. Прежде всего, она должна позаботиться о еде для больного. Итак, что же сегодня приготовила ему Элуаз?
Элуаз была негритянка, вольноотпущенница, женщина необъятных размеров и весьма искусная повариха, — именно она готовила столь любимый Констанс яблочный пирог. Но сегодня ее, видимо, черт попутал.
— Ты уверена, что доктор Каллум имел в виду именно это? — Констанс с большим сомнением осмотрела поднос.
— Заливное из телячьих ножек, сливовый компот, овсянка, — перечисляла Элуаз. — Я говорила доку, что для больного это тяжеловато, надо уж тогда и слабительного заодно заказать, но у него, по-моему, нет никакого понятия, у этого лекаришки!
— Ну, наверное, врачу лучше знать, что требуется пациенту, — неуверенно пробормотала Констанс.
В памяти у нее вдруг возникли какие-то смутные воспоминания — как будто она, еще совсем маленькая, несет в руках вот такой же поднос. Он был тяжелый, нести его было трудно… Может быть, это была еда для отца? Но чем больше она старалась вспомнить, тем менее четким становился образ, пока не исчез совсем. Между тем Элуаз продолжала свое:
— Мистер Роджер сказал, что зайдет за завтраком, как только доктор закончит осмотр.
— Доктор Каллум уже здесь? — Констанс автоматически поглядела наверх. Нужно поймать врача и все как следует выяснить насчет диагноза и курса лечения. Сейчас она, по крайней мере, способна что-то воспринимать. Она протянула руку к подносу.
— Я захвачу.
— Это делала обычно Мэгги, но они еще никого не наняли на ее место…
— Я… я слышала, мне ее парень сказал, что она сейчас работает у зеленщика, там и живет.
— Ну, тогда мы с ней наверняка увидимся на рынке Куинсимаркет, когда пойду за провизией. Она хорошая девушка и работала добросовестно. Но вы ведь леди, вам вроде как не пристало с подносом туда-сюда шастать…
— Поверь мне, Элуаз, — ответила Констанс, берясь за поднос. — Я еще и не такое могу!
По крутой и неудобной лестнице для прислуги она поднялась на второй этаж. Неслышно, как и подобает хорошей служанке, проскользнула по коридору к дверям спальни Алекса. Входивший туда в это время Роджер закрыл за собой дверь буквально перед ее носом. И, слава Богу — ей надо отдышаться. И вдруг совершенно неожиданно её чуть не оглушили раскаты здорового мужского хохота. Сомнений не могло быть — это веселился дедушка Алекс!
Удивленная до предела, Констанс ловким движением бедра — как это делала Мэгги — распахнула дверь и замерла на пороге. Алекс и доктор Каллум сидели друг против друга в креслах у горящего камина и, как ни в чем не бывало, играли в шахматы. Роджер склонился над доской, пытаясь оценить позицию. Алекс свежевыбритый, в бордовом атласном халате, с полностью вернувшимся к нему здоровым румянцем, попыхивая сигарой, как раз готовился сделать победный ход своей черной королевой.
— Шах и мат, доктор! Мэтью, когда ты, наконец, усвоишь, что со мной лучше не связываться?
— Да уж конечно, старый мошенник! — проворчал доктор, доставая часы из жилетного кармана. Взглянув на циферблат, он встал. — Ну, я и так с тобой потерял кучу времени, а ведь меня и настоящие больные ждут!
— Дедушка, разве тебе можно вставать? — Констанс заморгала, не веря своим глазам. — Доктор, а как же его сердце… Это не противопоказано?
— Его сердце? — доктор Каллум изумленно поднял брови и с укором посмотрел на Алекса. — Что же ты бедную девочку расстраиваешь? Эти твои приливы… нет, конечно, когда-нибудь ты доиграешься. Но пока что мой рецепт — это несколько дней покоя и размышлений насчет того, как это хорошо — вовремя уйти из этого твоего проклятого бизнеса… Вот что тебя убьет…
— Единственное, что меня способно доконать — это гадость, которую ты хочешь заставить меня есть. — Алекс пожевал сигару, на лице его промелькнула тень явного неудовольствия, которую, впрочем, сразу же сменила благодушная улыбка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
— Констанс, отныне я твой опекун, и ты должна прислушиваться к моим словам, — примирительно сказал Алекс. — Возможно, Роджер не в слишком романтическом духе все это подал, но если ты поразмыслишь хорошенько…
— Нет! — Она перегнулась через стол прямо к нему — глаза в глаза. Упрямо сдвинутые челюсти делали их странным образом похожими друг на друга. — Никогда!
— Нет, ты будешь меня слушать! — заорал Алекс, потеряв, наконец, терпение. — Это для твоего же собственного блага, ты, ослица упрямая!
— Ха! При чем тут мое благо? — не менее пронзительно завопила Констанс. — Этого всего хочешь ты! Правнучки! Выводок сопливых недомерков, да еще похожих на Роджера — от такой участи удавиться можно!
— Я же пытался защитить тебя в этом мире — дать тебе какую-то опору. У тебя наследство, а, значит, и ответственность! — Он был теперь весь красный как рак. — Что же ты намереваешься шататься одна как неприкаянная по этой Европе? Стабильность — вот что тебе нужно, и, видит Бог, я постараюсь, чтобы это у тебя было.
— А если я этого не хочу? Как же со свободой воли, данной мне Богом? — надменно вопросила она.
— Спорить тут бесполезно, — вмешался Роджер, умиротворяюще воздев руки.
— Заткнись! — Констанс и Алекс выкрикнули это одновременно, не сговариваясь. Их диалог продолжался на все более высоких нотах.
— Александр Латэм, вы — низкий, себялюбивый старикашка! — визжала Констанс. — Я теперь проклинаю тот день, когда Дайлан Мак-Кин послал меня сюда!
— У тебя ума меньше, чем у амбарной крысы!
Иначе поняла бы, что это тебе же на пользу! Будь я проклят, если допущу, чтобы моя плоть и кровь оказались бы в беде из-за собственной глупости!
— Какие бы глупости я ни делала, они мои. Старый мошенник! Если ты пытался также заставлять жить, по-твоему, моего отца, как пытаешься заставить меня, то неудивительно, что он сбежал!
— Не трогай памяти Джеймса!
— Да ведь с него все и началось — с его любви к Элизе Мак-Кин, разве не так? И что ты тогда предпринял — начал грозить лишением наследства, а?
— Джеймсу пришлось извлечь для себя определенные уроки — и тебе придется тоже! — уже взревел Алекс с такой яростью, что изо рта полетели брызги слюны.
— Ну что ж, ты научишь меня тому же, чему научил и моего отца — ненавидеть тебя! — очень спокойно, изо всех сил сдерживая слезы, проговорила Констанс.
Алекс одним ударом по подносу смахнул его на пол. Раздался звон бьющихся бокалов и графинов, острый запах бренди смешался с густым ароматом кофе.
— Ты жалкая лгунишка! Джеймс всегда любил меня!
Торжествующим шепотом Констанс нанесла безошибочный удар:
— Тогда почему же он решил не возвращаться домой?
В глазах Алекса мелькнула боль, потом он высоко поднял брови, как будто удивляясь чему-то. Схватившись за грудь, он издал истошный крик и рухнул на пол — прямо в мешанину битого стекла, растекшейся жидкости и рассыпавшихся бисквитов.
— Алекс! — Констанс упала на колени рядом с ним, не зная, что делать. — Дедушка!
— Назад! — Роджер отбросил ее в сторону, склонился над телом упавшего, начал возиться с галстуком Алекса, потом припал ухом к его груди.
Констанс почувствовала, как у нее самой начинают неметь конечности, а в глазах становится темно. С ужасом она смотрела на Роджера, а когда тот поднял на нее свой взор, в нем было столько ненависти и осуждения, что кровь буквально застыла у нее в жилах.
— Ты, сука! Ты убила его!
7
— Ну почему мне к нему нельзя?
— Я уже сказал тебе, Констанс. У него сейчас доктор. — В темном коридоре перед дверью в спальню Алекса лицо Роджера выглядело особенно угрожающе — непримиримо. Казалось, в воздухе витала сама смерть. — И преподобный отец Уитакер тоже там. На случай…
Констанс всхлипнула и в отчаянии руками сжала голову. Какие страшные часы она пережила! Клерки и бухгалтера, в панике столпившиеся вокруг недвижимого тела хозяина, суетящиеся врачи, сложная процедура транспортировки все еще не приходящего в сознание больного домой — она никогда не чувствовала себя такой беспомощной, испуганной и виноватой. Ах, если бы можно было взять назад все те ее жестокие слова — но поздно, поздно… Неужели быть убийцей — это ее судьба?
— Ты не понимаешь. — Она сказала это голосом, в котором слышались слезы. — Я должна сказать ему… Он должен знать, что я не хотела…
— И тут ты только о себе думаешь! — Голос Роджера прозвучал с холодной яростью. — Тебя-то уж он меньше всего хотел бы видеть…
Слова кузена острыми клинками врезались ей в душу. Но она понимала — он прав и бессильно рухнула на стул.
Если бы она только могла сказать дедушке… Но что? Что она молит его о прощении? Что он, несмотря ни на что, стал ей дорог? Что зов крови все-таки дает о себе знать и что она его любит? Со слабым стоном Констанс уткнула голову себе в колени.
Нет, она не может так жить! За последние несколько часов она нарушила практически все заповеди: врала, прелюбодействовала, а теперь еще и убила… Она вспомнила, какие наказания ждут грешников на том свете. Но она наказана уже здесь. Она пыталась прочесть молитву, но получилось что-то не то.
— О Боже! Пусть он останется в живых! Я сделаю все…
Дверь спальни отворилась, и на пороге показался доктор Каллум с каким-то печально-торжественным выражением на морщинистом лице. Констанс подняла голову. Нет, в ее взгляде не было надежды — Бог не услышит молитвы такой грешницы, даже туземные духи ее матери — и те не захотят помочь ей. Ее дедушка, конечно же, умер. Роджер сделал шаг навстречу вышедшему.
— Доктор, он…
— Он не спит… Хочет видеть Констанс… Значит, Бог все-таки услышал ее молитву! Она встала и, пошатываясь, с трудом удерживая равновесие, направилась к двери. Роджер загородил ей путь.
— Если ты только сделаешь или скажешь хоть что-нибудь, что опять взволнует дядю Алекса!..
— Нет, нет! Я клянусь!
— Смотри у меня!
Констанс взглянула на мрачное лицо Роджера и бессильно кивнула головой. Он молча отошел в сторону.
Мягкий, теплый свет одной-единственной лампы отпечатал ровный золотой круг на паркетном полу и ковре. Огромное ложе из орехового дерева, которое занимало едва ли не большую часть комнаты, оставалось в полумраке. У изголовья кровати стоял с Библией в руках преподобный Уитакер и читал какой-то псалом. Констанс мельком взглянула на священника и, проглотив жесткий комок в горле, храбро подошла к краю постели.
Алекс, какой-то весь изменившийся, словно уменьшившийся в размерах, полулежал на груде подушек. Под закрытыми глазами большие темные круги, ярко выделявшиеся на фоне пепельно-серой кожи лица. Его грудь под фланелевой ночной сорочкой едва-едва приподнималась при каждом вдохе, руки, лежавшие поверх одеяла, казались бескровными и безжизненными.
— Дедушка! — прошептала она, и слезы хлынули у нее из глаз.
Алекс пошевелился, открыл глаза, поискал ее глазами и — какое счастье! — протянул ей руку. Она схватила его руку и, осыпая ее поцелуями, рухнула на колени у кровати…
— Достаточно, Уитакер, — скорбно произнес Алекс.
Пастор мгновенно прекратил чтение и сделал несколько каких-то движений, как бы пытаясь оградить больного от нежелательного и опасного вторжения и в то же время избегая прикосновения к виновнику нарушения спокойствия. Алекс поднял другую руку и погладил ее давно нечесаные волосы, разметавшиеся по плечам.
— Констанс…
— Прости меня, дедушка! Я плохая, скверная девчонка, но я, правда, не хотела тебя обидеть. Скажи, что ты прощаешь меня…
— Ш-ш-ш, девочка. Мой темперамент — это крест, который я должен нести…
Это прозвучало как мягкий упрек, и жаркое чувство вины охватило все ее существо, вытеснив все остальное.
— Ты должен поправиться. Я никогда не прощу себе… Ты поправишься, да?
Он глубоко вздохнул и опять закрыл глаза.
— Все в руках божьих. Сегодня жив, завтра… Вот почему…
Констанс прижала его холодную ладонь к своим мокрым щекам и прерывающимся от рыданий голосом переспросила:
— Что почему, дедушка?
— Почему я хотел, чтобы ты была устроена прежде, чем я отправлюсь в мир иной…
— Ты выздоровеешь! — выкрикнула она, сжимая его руку. Не почувствовав ответного пожатия, она издала почти панический вопль:
— Дедушка? Алекс!
Он снова медленно открыл глаза — устало и как бы с усилием — преодолевая какую-то неимоверную тяжесть.
— Я беспокоюсь за тебя…
— Не надо! Пожалуйста, ты должен весь сосредоточиться на том, чтобы справиться с болезнью…
— Так тяжело… И ведь никто о тебе не позаботится… Если бы я только знал… Если бы ты могла обещать мне…
— Обещать что, дедушка? — Она наклонилась поближе к нему, чтобы услышать то, что срывалось с его едва шевелившихся губ. — Я сделаю все, что ты хочешь!
— Нет, нет! Просить об этом снова… — Он потрогал себе грудь и сморщился как от боли. — Но это такая тяжкая ноша. Дочка Джеймса. Я за тебя отвечаю. Если бы только…
— Ну что?! Скажи же! Что ты хочешь, чтобы я сделала?
— Выйди замуж… и останься в Бостоне. Тогда мне сразу станет легче.
Комната вся закружилась у нее в глазах, потом как будто стала куда-то проваливаться, лампа, казалось, вначале вспыхнула ярким светом, а потом начала гаснуть. Оставить мечту о Париже, осесть в этом Бостоне? Выйти замуж, отогнав от себя мысль, что она убийца, которую могут разоблачить в любой момент? Отдать свою душу и тело мужчине, который поначалу будет ее, самое большее, терпеть, а потом неминуемо возненавидит? Жизнь ее научила избегать такого рода зависимости. Да, она попала в ловушку и ведь знала же, почти с самого начала, что это ловушка, эти узы крови, эта ее жажда быть любимой, иметь свой дом… Да, Господь смилостивился над Алексом, но взял за это высокую цену с нее.
— Я… я не знаю, смогу ли я… — Она прошептала это, раздираемая жесткой душевной мукой.
— Ну, тогда ступай, черт тебя подери! — Алекс отвернулся. — Я лучше умру один, чем в обществе неблагодарных отпрысков…
Преподобный мистер Уитакер дотронулся до ее вздрагивавших от сдерживаемых рыданий плеч.
— Может быть, вам лучше уйти… Констанс резко дернула плечом.
— Нет, нет! Дедушка, ну, пожалуйста!
— Девочка, видит Бог, я тебя люблю, но это слишком тяжело сознавать, что я потерял тебя также, как и Джеймса.
Дыхание Алекса стало прерывистым.
— Ну, все. Оставь меня — я скоро предстану перед своим Создателем.
— О, если бы кто-нибудь вынул у нее из груди сердце, чтобы она могла думать только о себе! Но нет — и вот все ее будущее, о котором она так мечтала, тает, тает как следы на песке. Она села рядом с ним на край кровати, сцепила его пальцы со своими.
— Все в порядке, не сдавайся, дедуля! — Как же тяжело ей это говорить, но… надо! — Я сделаю так, как ты хочешь, обещаю.
Он быстро повернул к ней голову, в глазах у него что-то блеснуло, может быть, отражение от лампы. — Поклянись на Святой книге.
Преподобный отец проворно протянул ей свою Библию.
— Вы ведь христианка, дочь моя?
Констанс с каким-то странным чувством смотрела на эту книгу. Когда-то она находила на ее страницах утешение и надежду, но это было так давно… С тех пор все изменилось. И когда она положила руку на истрепанный переплет, в ее голосе не было благоговения, только страх и отчаяние. — Да, я была воспитана на Библии…
— Поклянись же, Констанс! — с усилием прошептал Алекс, делая какое-то движение, как будто поднимаясь. — Тогда наследство — твое! Поклянись, что ты останешья и выйдешь замуж!
— Клянусь! — поспешно вымолвила она, быстро убрала руку и мягким движением уложила деда обратно на подушки. — А теперь тебе надо уснуть. Я никуда не уйду…
— Да… — Он снова прикрыл глаза, голос его теперь звучал сонно-удовлетворенно, на бледных губах появилось какое-то подобие улыбки. — Думаю, я сейчас засну.
Он уже давно забылся легким спокойным сном, уже давно ушел преподобный Уитакер, а Констанс все сидела в спальне деда, держа в руках его старческую руку и раздумывая над тем, что ей теперь делать. Как, например, сообщить это радостное известие Роджеру? Правда, когда он пришел сменить ее у постели Алекса, ни у него, ни у нее не было никакого желания вступить в разговор, так что, по крайней мере, от этого она была избавлена хоть на время. Измученная душой и телом, она рухнула в свою постель как подкошенная. Ночью ее мучали жуткие кошмары: какие-то белые чудовища, хлопая крыльями и щелкая зубами, пытались утопить ее в море ее собственных слез в наказание за ее коварства.
Она поднялась рано, совсем не отдохнувшая, как будто и не спала. День был сумрачный, и не менее сумрачно было на душе у Констанс. Каким тяжелым бременем давило на нее данное ею Алексу слово. Но она поклялась на Библии, и даже для такой грешницы, как она, нарушить эту клятву — дело немыслимое. Она оделась в простую темную юбку и такую же кофту, наспех завязала волосы в узел. Итак, не надо спешить. Первым делом сейчас надо постараться поменьше болтать, держать язык за зубами. Потом надо подождать, пока Алекс поправится — тут нужно ее внимание и ее уход. Прежде всего, она должна позаботиться о еде для больного. Итак, что же сегодня приготовила ему Элуаз?
Элуаз была негритянка, вольноотпущенница, женщина необъятных размеров и весьма искусная повариха, — именно она готовила столь любимый Констанс яблочный пирог. Но сегодня ее, видимо, черт попутал.
— Ты уверена, что доктор Каллум имел в виду именно это? — Констанс с большим сомнением осмотрела поднос.
— Заливное из телячьих ножек, сливовый компот, овсянка, — перечисляла Элуаз. — Я говорила доку, что для больного это тяжеловато, надо уж тогда и слабительного заодно заказать, но у него, по-моему, нет никакого понятия, у этого лекаришки!
— Ну, наверное, врачу лучше знать, что требуется пациенту, — неуверенно пробормотала Констанс.
В памяти у нее вдруг возникли какие-то смутные воспоминания — как будто она, еще совсем маленькая, несет в руках вот такой же поднос. Он был тяжелый, нести его было трудно… Может быть, это была еда для отца? Но чем больше она старалась вспомнить, тем менее четким становился образ, пока не исчез совсем. Между тем Элуаз продолжала свое:
— Мистер Роджер сказал, что зайдет за завтраком, как только доктор закончит осмотр.
— Доктор Каллум уже здесь? — Констанс автоматически поглядела наверх. Нужно поймать врача и все как следует выяснить насчет диагноза и курса лечения. Сейчас она, по крайней мере, способна что-то воспринимать. Она протянула руку к подносу.
— Я захвачу.
— Это делала обычно Мэгги, но они еще никого не наняли на ее место…
— Я… я слышала, мне ее парень сказал, что она сейчас работает у зеленщика, там и живет.
— Ну, тогда мы с ней наверняка увидимся на рынке Куинсимаркет, когда пойду за провизией. Она хорошая девушка и работала добросовестно. Но вы ведь леди, вам вроде как не пристало с подносом туда-сюда шастать…
— Поверь мне, Элуаз, — ответила Констанс, берясь за поднос. — Я еще и не такое могу!
По крутой и неудобной лестнице для прислуги она поднялась на второй этаж. Неслышно, как и подобает хорошей служанке, проскользнула по коридору к дверям спальни Алекса. Входивший туда в это время Роджер закрыл за собой дверь буквально перед ее носом. И, слава Богу — ей надо отдышаться. И вдруг совершенно неожиданно её чуть не оглушили раскаты здорового мужского хохота. Сомнений не могло быть — это веселился дедушка Алекс!
Удивленная до предела, Констанс ловким движением бедра — как это делала Мэгги — распахнула дверь и замерла на пороге. Алекс и доктор Каллум сидели друг против друга в креслах у горящего камина и, как ни в чем не бывало, играли в шахматы. Роджер склонился над доской, пытаясь оценить позицию. Алекс свежевыбритый, в бордовом атласном халате, с полностью вернувшимся к нему здоровым румянцем, попыхивая сигарой, как раз готовился сделать победный ход своей черной королевой.
— Шах и мат, доктор! Мэтью, когда ты, наконец, усвоишь, что со мной лучше не связываться?
— Да уж конечно, старый мошенник! — проворчал доктор, доставая часы из жилетного кармана. Взглянув на циферблат, он встал. — Ну, я и так с тобой потерял кучу времени, а ведь меня и настоящие больные ждут!
— Дедушка, разве тебе можно вставать? — Констанс заморгала, не веря своим глазам. — Доктор, а как же его сердце… Это не противопоказано?
— Его сердце? — доктор Каллум изумленно поднял брови и с укором посмотрел на Алекса. — Что же ты бедную девочку расстраиваешь? Эти твои приливы… нет, конечно, когда-нибудь ты доиграешься. Но пока что мой рецепт — это несколько дней покоя и размышлений насчет того, как это хорошо — вовремя уйти из этого твоего проклятого бизнеса… Вот что тебя убьет…
— Единственное, что меня способно доконать — это гадость, которую ты хочешь заставить меня есть. — Алекс пожевал сигару, на лице его промелькнула тень явного неудовольствия, которую, впрочем, сразу же сменила благодушная улыбка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35