..
- А может, и никаких! - улыбнулся Макухин, очень неподвижно держа все тело, точно боясь пошевельнуться. - Куда же лучше из своих рук глядеть!
- Из своих?.. Да! - Она заломила свои пальцы за его спиной, посмотрела на них и добавила очень оживленно: - Он потерял пятьдесят тысяч, а мы найдем, - правда?.. Он потерял, - и отлично!.. Пусть!.. Я очень рада!.. А у нас будут!.. Будут? Да?..
- Разумеется, будут, - очень близко от ее губ шевельнулись усы Макухина.
- Только нужно будет... обрить это... это... - кивнула она на выхоленные, с подусниками, важные золотые усы. - Это совсем не нужно... и... и некрасиво совсем...
И, заметив, как, откачнувшись, поморщилась она болезненно, Макухин отозвался с большой готовностью:
- Разумеется... Что ж... Для дела надобности большой в этом нет.
И точно именно эти его слова и было последнее, что нужно было бросить в тонкую уже стенку между нею и им, чтобы вся до последнего камешка рассыпалась она.
Наталья Львовна порывисто бросилась к нему, очень крепко прижавши к своей щеке его угловатую голову с прочным лбом...
И потом, когда принесен был ужин и самовар, долго, очень долго тянулся в номере Натальи Львовны путаный, перебойный разговор, полудетский, полувзрослый, капризно-деловой, серьезный и ненужный, очень сложный, но отнюдь не утомительный для Макухина, - разговор об имении, каменоломнях, аренде, Круппе, акциях, пшенице, тысяче десятин под яровым посевом, иноходцах, Ване Сыромолотове, Алексее Иваныче, но больше всего об Илье.
- Ничего!.. Хорошо!.. Пусть!.. Мы ему покажем! - говорила она решительно и задорно.
Потом непонятно для Макухина плакала, и он гладил ее по вздрагивающей спине с сутулящим ее мослачком и бормотал:
- Ну к чему же это?.. Зачем же теперь?.. Совсем ни к чему!..
И она тихо и отданно прятала заплаканное лицо под его свежевыбритым подбородком...
Из ее номера в свой Макухин вышел только в десять часов утра на другой день.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА
Дней через восемь после своей ночной беседы с Макухиным зашла к Алексею Иванычу Наталья Львовна.
От ходьбы ли с последней остановки трамвая, или оттого, что хорош, ясен был день, она была очень оживлена, сразу нашла Алексея Иваныча очень поздоровевшим и сама показалась Алексею Иванычу гораздо свежее, чем раньше.
- Мы решили бросить свои каменоломни и взять большое имение в аренду! - сразу и весело начала она, когда Алексей Иваныч - по-своему, неопределенно - спросил ее, что она и как.
- Вы решили?.. Кто такие "вы"?.. Простите!.. И какие же это ваши каменоломни?
Но тут же вспомнил, что и "мы" и "каменоломни" значит - Макухин, ее жених, и сказал еще раз:
- Простите!
Ее затейливая зимняя шляпка с белым крылом затеняла в нем ту, прежнюю Наталью Львовну, в котиковой шапочке, в кипарисах, в солнечной неге, на даче, над голубым морем, - и она уж не сутулилась, как прежде.
Она держала голову прямо, и появилась новая, почти мужская, осмысленность в ее глазах, теперь что-то видевших ясно (прежде не было этого) и видевших далеко вперед.
День был теплый, тихий, - снегу все не было, и они не сидели в комнате, а гуляли в саду, очень прибранном больными, и подробно рассказывала Наталья Львовна, почему иметь каменоломни гораздо менее выгодно, чем арендовать имение, а Алексей Иваныч слушал с явной тоской, точно слышал о тяжкой болезни кого-то, с кем он сроднился, и вставлял односложно:
- Что ж, конечно... Имение, да... Это совсем хорошо: имение.
И почему-то вспомнил Павлика.
- Что-то теперь делает наш Павлик бедный!.. Или уж умер?
- Павлик умер?.. Что вы!.. Павлик мне недавно письмо прислал... То есть прислал письмо отец, а в нем была и от Павлика страничка... Поправляется!.. И даже шафером был у Ивана на свадьбе!.. Помните - старик - садовник с нашей дачи?.. Женился, представьте!
- Женился? - оторопел Алексей Иваныч. - Как же... помню Ивана...
- И у меня, знаете ли, мысль: если дело с имением у нас сладится (я думаю, что сладится: есть уже подходящее и не так далеко отсюда), я возьму туда Павлика, - пусть ковыляет там... Молоком парным буду его отпаивать, авось, отпою... А то что же он там один, - бедный!
Алексей Иваныч глянул на нее благодарно:
- Это вы хорошо!.. А как же море и горы?.. Ведь там не будет?
- Ничего... весной и в деревне отлично... И вас мы думаем тоже туда.
- Меня туда?.. Как же это меня?
- А что же вы будете вечно здесь?.. Куда-нибудь надо вам потом?.. Вот и будете помогать нам по хозяйству!
- Вот как вы меня!.. И думаете вы... что я могу? - очень удивился Алексей Иваныч.
Он был в своей прежней бурке и прежней фуражке с кокардой и инженерским значком.
- А почему же не можете? - повернула она к нему новую шляпку.
- Мм... вот как вы думаете меня!
Он присмотрелся к ней очень внимательно своими белыми встревоженными глазами, но в это время загремели около по камням узенькой здесь мостовой колеса извозчика и остановились около ворот.
- Доктор, должно быть, - сказал Алексей Иваныч и ждал рассеянно: вот стукнет щеколда калитки и войдет серое, такое обычное за последние дни для его глаз, - военная шинель, часто бывавшая под дождем и потертая.
Но брякнула щеколда, и открылась калитка, и вошел кто-то в шубе, тоже страшно знакомый, - тяжелой волчьей шубе и шапке.
- Илья, - шепнул он Наталье Львовне и прирос к месту.
Шагах в десяти от них обоих, от калитки к лестнице на второй этаж, медленно еще ставя ноги, побледневший, что было заметно очень, прошел Илья, приехавший, только что, видимо, выйдя из больницы, к Ване.
Вкось бросивши взгляд на Алексея Иваныча и Наталью Львовну, он узнал их сразу и отвернулся, но ни одного движения его не пропустили они и молча смотрели, как он, безошибочно и не нуждаясь в вопросе, подошел прямо к двери, ведущей на верхний этаж, и скрылся за ней.
- Вот как! - прошептал Алексей Иваныч.
- Да... Он и тогда ведь, когда я была, мог ходить...
Голос у Натальи Львовны тоже стал притихший, но она тут же оправилась, оглянулась кругом, увидела близко скамейку, - сказала весело:
- Сядемте здесь!
Со скамейки, выбранной ею, видны были все выходящие в сад окна второго этажа. Алексей Иваныч, когда они сели, смотрел все время вниз, себе в ноги, она же на окна.
- Да, это он к художнику... то бишь, атлету... Они ведь оказались действительно друзья, - вы знаете?.. И он от него без ума, от Ильи, этот атлет!.. Он вообще туповат, как все атлеты... Умный атлет - это, конечно, абсурд!
- А Петр Первый? - нерешительно вставил Алексей Иваныч.
- Не знаю... Гениален, говорят, был... Может быть... Но ведь это у него была жена - немка Марта?.. Поломойка!.. Разве умный человек мог бы жениться на поломойке?
- Значит... Макухин умнее Петра? - неожиданно сказалось у Алексея Иваныча, потом он сделал рукой свой хватающий жест, и лицо его приняло умоляющее выражение.
Но она отвечала спокойно:
- Конечно, умнее.
- Да... Макухин... Федор Петрович, - поправился он, - только что не получил образования, а он...
- Это неважно! - перебила она. - Зато не говорит явных глупостей, которые надоели ужасно!
- Конечно, - он и не может говорить глупостей, - согласился Алексей Иваныч. - Для того, чтобы иметь возможность говорить глупости (иногда, иногда, - не всегда, разумеется!), нужно быть очень умным... А он умен, действительно, просто - умен.
- Но не очень? - подхватила Наталья Львовна. - Кто же очень, по-вашему? Илья?
- Нет!.. Илья нет!.. Не тот, какой нужен, чтобы быть очень умным.
И вдруг, неожиданно:
- А ваша свадьба как?
- Свадьба?.. Мы отложили пока...
- А-а!.. Вот как!..
И тут же:
- Знаете, - я даже во сне не вижу больше Валю!
- Чтобы видеть во сне, нужно думать, а вы забыли!
- Я забыл? Что вы!
- Да, да!.. Забыли! Я это вижу... Забыли!
- Я нет... Я думаю... А она... И вот я сижу, а он ходит.
- Как сидите? Ведь вы же лечитесь?
- Лечусь?.. Чепуха это все... Этим нельзя вылечить... Да я уже и не болен... Я как-нибудь уйду отсюда.
- Куда уйдете?
- Не знаю... Я что-то делал там около моря... Дорогу?.. Вот... могу опять делать дорогу...
- Нет, вы поедете к нам в имение... На берегу - там вам нечего делать...
- Нечего, правда... И вообще нечего... И везде нечего... У меня был враг, - им я был жив несколько месяцев (чем же еще и жив бывает человек, как не врагом?). Теперь его нет больше... То есть он жив вообще... вообще жив, а для меня умер... Смотрел сейчас на него, как на чужого... Теперь кончено... Нет его... Над всеми тремя крест!
Он провел в воздухе крест указательным пальцем.
- Мне сейчас надо ехать, - поднялась Наталья Львовна, - к владелицам имения, которое мы хотим снять... План мы видели... и условия. Надо поехать туда, на место, но сначала... сначала выяснить еще кое-что здесь... Они только недавно оттуда... Их три сестры, представьте, и все красавицы, и еще девочки почти... Мать умерла недавно... Имение в опеке, а опекун - их дядя, - Оленин, предводитель дворянства... Поняли?.. Ах, какой дом у них здесь!.. Не дом - дворец!.. Вот мне сейчас к ним надо.
И остановилась вдруг: это в одном из окон верхнего этажа мелькнула фигура Ильи, и рядом с ним встал Ваня.
Она поправила вуальку на шляпке и закончила:
- Я думаю, что если я возьму извозчика Ильи, то он ничего не будет иметь против.
- Как же вы его возьмете?.. Он скажет, что занят.
- Ничего... Я дам ему, сколько даст Илья, и еще столько же, и он отлично ему изменит.
Она встала и бойко пошла к калитке.
- Барин останется здесь, - сказала она бородачу. - На Дворцовую... Плачу за него я.
- Пожалуйте!.. Какое место?
- Дом Олениных.
И уже садясь, говорила Алексею Иванычу непринужденно и весело:
- Представьте: зовут их Вера, Надежда, Любовь, этих сестер... Как по заказу!.. До свиданья, мой дорогой!
И загремел экипаж.
И, глядя ей вслед, поймал себя Алексей Иваныч на том, что думал он не о Наталье Львовне, а об Илье: выйдет он, - все-таки слабый еще, а извозчика нет... И ему показалось это в Наталье Львовне необъяснимо неприятным.
В ожидании доктора все больные были дома, - кто играл в шахматы, кто читал, - и о. Леонид, когда вошел Алексей Иваныч, участливо обратился к нему:
- Что, проводили вашу знакомую?
- А?.. Да!.. Она уехала, а он еще здесь, - кивнул тот на потолок. Мой... тот самый... Выздоровел!
- Ва-аш?.. Скажите!.. Как быстро от таких ран!.. Нервы, значит, здоровые...
О. Леонид был искренне удивлен.
- Как у бревна!.. Сейчас они выйдут, смотрите... Садитесь здесь.
Алексей Иваныч поставил ему стул к окну и сам сел с ним рядом.
Действительно, скоро наверху послышались тяжкие шаги Вани, ведущие к прихожей, а рядом с ним его шаги, и, заслышав их, Алексей Иваныч изогнулся почему-то на своем стуле, простонал тихо, потер крепко руки и торопливым шепотом обратился к о. Леониду:
- В шубе!.. Сейчас пройдет мимо!.. Смотрите!
Всё напряглось в Алексее Иваныче, как будто теперь именно подводилась последняя черта итога всей его прошлой жизни, и Вале, и Мите, и ему самому: пока был еще здесь где-то, хотя бы и в больнице, Илья, что-то еще как будто не завершилось, тянулось, - он уже не хотел его больше, чертил в воздухе над ним крест, но оно тянулось все-таки против его воли... Так не совсем отрезанная, на одной коже висящая рука все-таки еще считается рукой; но вот она сейчас будет отрезана совсем одним взмахом ланцета, и ее уберут с глаз, унесут куда-то навсегда, зароют, и не будет больше руки... никогда уж не будет.
И сам не мог понять Алексей Иваныч, отчего же это начались у него такие не поддающиеся воле скачущие, трепещущие удары сердца!
- Он меня съел и уходит! - сказал Алексей Иваныч громко.
- Кто вас съел? - обернулся веселый Синеоков.
- Смотрите! Смотрите!..
Тяжелые шаги на лестнице (их услышали остальные здесь и посмотрели на Алексея Иваныча) - потом заскрипела и отворилась дверь, и мимо окна прошли они двое: высокий Ваня в пальто и шляпе, и он, пониже, Илья, п о с л е д н и й И л ь я - так чудилось: больше уж не будет Ильи в его жизни (а значит, и Вали, и Мити), - проходит, - проходит в шубе волчьей, в мохнатой шапке!.. Лицо обросшее, немного бледное, но те же сытые щеки... Даже заметно, как вздрагивают они при каждом его шаге, точно поддакивают каждому шагу: да, да, да!.. не сомневаются ни в одном шаге купечески, кучерски, актерски сытые щеки!..
- Ухо-дит! - привскочил Алексей Иваныч. - Эй, ты-ы!.. - крикнул он в голос. - Ты-ы-ы!..
Но уж прошли они - Ваня и Илья... последний... Звякнула заперто щеколда калитки...
- Съел меня и ушел! - обвел всех в комнате Алексей Иваныч совершенно белыми глазами в волнении сильнейшем.
И глаза его испугали остальных: они показались двумя окнами в незаполнимую, в полнейшую, в совершенную пустоту.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
МОРЕ
Упирается земля в водный простор, омывающий, сглаживающий, плещущий однообразно, - в вечное уводящий взгляд... Неразгаданной остается, как и все споконвечные тайны, - тайна цветов. Водный простор - голубой. Рождается ли человек с голубым в душе?.. Почему манит его всю жизнь голубое?.. И отними от него это голубое навек, - не на что будет опереться душе.
Сидит вечером молодая женщина у себя в гостиной... Только что ушли гости, - им позволено было курить, и теперь открыты форточки, и колышется пламя лампы. Гости были обычные, как всегда; то, что говорили они, - было обычное, как всегда: театр, опера, новые книги... За окнами, как всегда, шум города, прочно стоящего на земле... И вдруг женщина говорит мужу:
- Знаешь ли, мне почему-то хочется к морю!..
Вот оно, голубое!.. Это по голубому вдруг начала тосковать душа.
Проходит день, два, неделя... И вдруг опять подымается в неясном сознании огромное голубое и зовет... И как удержаться в грохоте города, в котором дым вместо неба и фонари вместо солнца? Она едет к морю, где встречается ей кто-то новый, которому (вся овеянная голубым) она шепчет: "Ты мое счастье!"
Или так.
Только что приехал к морю студент. У него на ремне через плечо сильный бинокль и кодак в руках. Он хочет сделать двадцать, тридцать снимков голубого южного моря, которого никогда не видел раньше... Он подходит к морю около пристани, а там бьет сильный прибой. Море такое яркое, ласковое вдали, а здесь оно шумит и бросает в берега гальку и брызги. Оно ребячится, - это видно. Студент по городской привычке закатывает внизу брюки, чтобы их не замочило. Однако он пришел купаться, а прибой... Это даже хорошо, что прибой - это весело... Он раздевается в полминуты, не забыв подальше от воды положить свою одежду, и бинокль, и кодак, и бросается в воду, совершенно забыв о том, что он плохой пловец. Ведь он пришел к огромному, вечному, к изначально-голубой тишине, а прибой - это только приятная неожиданность. Точно влюбленный в мечту, он бросается слиться с мечтой... И прибой подхватил его откатной волной и отбросил сажени на три от берега, и, передавши его волне накатной, бросил снова в берег, ошеломленного мутною мощью... И, снова отбросив на несколько сажен, выбросил снова затылком в торчащую тупо железную балку пристани... И третьей откатной волною отбросил назад, чтобы новой накатной, - девятым валом, - выкинуть на берег недалеко от бинокля, и кодака, и подсученных брюк...
На берегу лежал он, заласканный морем, - молодой, красивый, кудрявый, - и рыбаки разостлали около него парус, готовясь качать, а какая-то дама кричала надорванно, что качать нельзя, что это - зверство, что нужно искусственное дыхание и камфору... Но подошедший врач перевернул послушное голое тело, осмотрел рану в голову, послушал сердце и сказал, что никакие средства не повредят ему теперь больше и не помогут... И его одели старательно и повезли в комнату, которую нанял он на три месяца всего только час назад...
Оно дарит и отнимает, рождает и топит, оно создает города у берегов и иногда подымается бурно и их поглощает... Но разве можно чувствовать за это ненависть к морю?
Можно прийти к нему и сказать: "Экое ты глупое чудовище, - море!.." Море не ответит на это. Море будет тихо колыхаться от берега до горизонта и сверкать миллионами блесток, и змеистые полосы на нем (морские змеи, поднявшиеся из глубин погреться на солнце) будут прихотливо вытягиваться и сжиматься; и трехмачтовые баркасы, все погруженные в голубизну, даль и сказку - идут они или нет?.. И зачем им идти куда-то из сказки и тайны в явь?.. Пусть так и мреют на горизонте белопарусные, как цветы, как эдельвейсы моря...
И пусть что хочет, то и делает с нами море: захочет обогатить нас сказкой и тайнами, - благословенно! Захочет утопить в своей бездонности, пусть топит - благословенно и тут. Оно - стихия, оно - изначальность, - и как осудить его нашим крошечным человечьим судом?
Был некогда царь, и море потопило его корабли, и он приказал наказать за это море бичами. И две тысячи лет смеется над этим царем история, а море по-прежнему бессмысленно и безмятежно ширится, искрится и молчит голубым миллионолетним молчанием...
В то время как Наталья Львовна осталась, чтобы внести задаток за аренду в Сушках, Федор Макухин поехал в свой приморский городок продавать каменоломни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
- А может, и никаких! - улыбнулся Макухин, очень неподвижно держа все тело, точно боясь пошевельнуться. - Куда же лучше из своих рук глядеть!
- Из своих?.. Да! - Она заломила свои пальцы за его спиной, посмотрела на них и добавила очень оживленно: - Он потерял пятьдесят тысяч, а мы найдем, - правда?.. Он потерял, - и отлично!.. Пусть!.. Я очень рада!.. А у нас будут!.. Будут? Да?..
- Разумеется, будут, - очень близко от ее губ шевельнулись усы Макухина.
- Только нужно будет... обрить это... это... - кивнула она на выхоленные, с подусниками, важные золотые усы. - Это совсем не нужно... и... и некрасиво совсем...
И, заметив, как, откачнувшись, поморщилась она болезненно, Макухин отозвался с большой готовностью:
- Разумеется... Что ж... Для дела надобности большой в этом нет.
И точно именно эти его слова и было последнее, что нужно было бросить в тонкую уже стенку между нею и им, чтобы вся до последнего камешка рассыпалась она.
Наталья Львовна порывисто бросилась к нему, очень крепко прижавши к своей щеке его угловатую голову с прочным лбом...
И потом, когда принесен был ужин и самовар, долго, очень долго тянулся в номере Натальи Львовны путаный, перебойный разговор, полудетский, полувзрослый, капризно-деловой, серьезный и ненужный, очень сложный, но отнюдь не утомительный для Макухина, - разговор об имении, каменоломнях, аренде, Круппе, акциях, пшенице, тысяче десятин под яровым посевом, иноходцах, Ване Сыромолотове, Алексее Иваныче, но больше всего об Илье.
- Ничего!.. Хорошо!.. Пусть!.. Мы ему покажем! - говорила она решительно и задорно.
Потом непонятно для Макухина плакала, и он гладил ее по вздрагивающей спине с сутулящим ее мослачком и бормотал:
- Ну к чему же это?.. Зачем же теперь?.. Совсем ни к чему!..
И она тихо и отданно прятала заплаканное лицо под его свежевыбритым подбородком...
Из ее номера в свой Макухин вышел только в десять часов утра на другой день.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА
Дней через восемь после своей ночной беседы с Макухиным зашла к Алексею Иванычу Наталья Львовна.
От ходьбы ли с последней остановки трамвая, или оттого, что хорош, ясен был день, она была очень оживлена, сразу нашла Алексея Иваныча очень поздоровевшим и сама показалась Алексею Иванычу гораздо свежее, чем раньше.
- Мы решили бросить свои каменоломни и взять большое имение в аренду! - сразу и весело начала она, когда Алексей Иваныч - по-своему, неопределенно - спросил ее, что она и как.
- Вы решили?.. Кто такие "вы"?.. Простите!.. И какие же это ваши каменоломни?
Но тут же вспомнил, что и "мы" и "каменоломни" значит - Макухин, ее жених, и сказал еще раз:
- Простите!
Ее затейливая зимняя шляпка с белым крылом затеняла в нем ту, прежнюю Наталью Львовну, в котиковой шапочке, в кипарисах, в солнечной неге, на даче, над голубым морем, - и она уж не сутулилась, как прежде.
Она держала голову прямо, и появилась новая, почти мужская, осмысленность в ее глазах, теперь что-то видевших ясно (прежде не было этого) и видевших далеко вперед.
День был теплый, тихий, - снегу все не было, и они не сидели в комнате, а гуляли в саду, очень прибранном больными, и подробно рассказывала Наталья Львовна, почему иметь каменоломни гораздо менее выгодно, чем арендовать имение, а Алексей Иваныч слушал с явной тоской, точно слышал о тяжкой болезни кого-то, с кем он сроднился, и вставлял односложно:
- Что ж, конечно... Имение, да... Это совсем хорошо: имение.
И почему-то вспомнил Павлика.
- Что-то теперь делает наш Павлик бедный!.. Или уж умер?
- Павлик умер?.. Что вы!.. Павлик мне недавно письмо прислал... То есть прислал письмо отец, а в нем была и от Павлика страничка... Поправляется!.. И даже шафером был у Ивана на свадьбе!.. Помните - старик - садовник с нашей дачи?.. Женился, представьте!
- Женился? - оторопел Алексей Иваныч. - Как же... помню Ивана...
- И у меня, знаете ли, мысль: если дело с имением у нас сладится (я думаю, что сладится: есть уже подходящее и не так далеко отсюда), я возьму туда Павлика, - пусть ковыляет там... Молоком парным буду его отпаивать, авось, отпою... А то что же он там один, - бедный!
Алексей Иваныч глянул на нее благодарно:
- Это вы хорошо!.. А как же море и горы?.. Ведь там не будет?
- Ничего... весной и в деревне отлично... И вас мы думаем тоже туда.
- Меня туда?.. Как же это меня?
- А что же вы будете вечно здесь?.. Куда-нибудь надо вам потом?.. Вот и будете помогать нам по хозяйству!
- Вот как вы меня!.. И думаете вы... что я могу? - очень удивился Алексей Иваныч.
Он был в своей прежней бурке и прежней фуражке с кокардой и инженерским значком.
- А почему же не можете? - повернула она к нему новую шляпку.
- Мм... вот как вы думаете меня!
Он присмотрелся к ней очень внимательно своими белыми встревоженными глазами, но в это время загремели около по камням узенькой здесь мостовой колеса извозчика и остановились около ворот.
- Доктор, должно быть, - сказал Алексей Иваныч и ждал рассеянно: вот стукнет щеколда калитки и войдет серое, такое обычное за последние дни для его глаз, - военная шинель, часто бывавшая под дождем и потертая.
Но брякнула щеколда, и открылась калитка, и вошел кто-то в шубе, тоже страшно знакомый, - тяжелой волчьей шубе и шапке.
- Илья, - шепнул он Наталье Львовне и прирос к месту.
Шагах в десяти от них обоих, от калитки к лестнице на второй этаж, медленно еще ставя ноги, побледневший, что было заметно очень, прошел Илья, приехавший, только что, видимо, выйдя из больницы, к Ване.
Вкось бросивши взгляд на Алексея Иваныча и Наталью Львовну, он узнал их сразу и отвернулся, но ни одного движения его не пропустили они и молча смотрели, как он, безошибочно и не нуждаясь в вопросе, подошел прямо к двери, ведущей на верхний этаж, и скрылся за ней.
- Вот как! - прошептал Алексей Иваныч.
- Да... Он и тогда ведь, когда я была, мог ходить...
Голос у Натальи Львовны тоже стал притихший, но она тут же оправилась, оглянулась кругом, увидела близко скамейку, - сказала весело:
- Сядемте здесь!
Со скамейки, выбранной ею, видны были все выходящие в сад окна второго этажа. Алексей Иваныч, когда они сели, смотрел все время вниз, себе в ноги, она же на окна.
- Да, это он к художнику... то бишь, атлету... Они ведь оказались действительно друзья, - вы знаете?.. И он от него без ума, от Ильи, этот атлет!.. Он вообще туповат, как все атлеты... Умный атлет - это, конечно, абсурд!
- А Петр Первый? - нерешительно вставил Алексей Иваныч.
- Не знаю... Гениален, говорят, был... Может быть... Но ведь это у него была жена - немка Марта?.. Поломойка!.. Разве умный человек мог бы жениться на поломойке?
- Значит... Макухин умнее Петра? - неожиданно сказалось у Алексея Иваныча, потом он сделал рукой свой хватающий жест, и лицо его приняло умоляющее выражение.
Но она отвечала спокойно:
- Конечно, умнее.
- Да... Макухин... Федор Петрович, - поправился он, - только что не получил образования, а он...
- Это неважно! - перебила она. - Зато не говорит явных глупостей, которые надоели ужасно!
- Конечно, - он и не может говорить глупостей, - согласился Алексей Иваныч. - Для того, чтобы иметь возможность говорить глупости (иногда, иногда, - не всегда, разумеется!), нужно быть очень умным... А он умен, действительно, просто - умен.
- Но не очень? - подхватила Наталья Львовна. - Кто же очень, по-вашему? Илья?
- Нет!.. Илья нет!.. Не тот, какой нужен, чтобы быть очень умным.
И вдруг, неожиданно:
- А ваша свадьба как?
- Свадьба?.. Мы отложили пока...
- А-а!.. Вот как!..
И тут же:
- Знаете, - я даже во сне не вижу больше Валю!
- Чтобы видеть во сне, нужно думать, а вы забыли!
- Я забыл? Что вы!
- Да, да!.. Забыли! Я это вижу... Забыли!
- Я нет... Я думаю... А она... И вот я сижу, а он ходит.
- Как сидите? Ведь вы же лечитесь?
- Лечусь?.. Чепуха это все... Этим нельзя вылечить... Да я уже и не болен... Я как-нибудь уйду отсюда.
- Куда уйдете?
- Не знаю... Я что-то делал там около моря... Дорогу?.. Вот... могу опять делать дорогу...
- Нет, вы поедете к нам в имение... На берегу - там вам нечего делать...
- Нечего, правда... И вообще нечего... И везде нечего... У меня был враг, - им я был жив несколько месяцев (чем же еще и жив бывает человек, как не врагом?). Теперь его нет больше... То есть он жив вообще... вообще жив, а для меня умер... Смотрел сейчас на него, как на чужого... Теперь кончено... Нет его... Над всеми тремя крест!
Он провел в воздухе крест указательным пальцем.
- Мне сейчас надо ехать, - поднялась Наталья Львовна, - к владелицам имения, которое мы хотим снять... План мы видели... и условия. Надо поехать туда, на место, но сначала... сначала выяснить еще кое-что здесь... Они только недавно оттуда... Их три сестры, представьте, и все красавицы, и еще девочки почти... Мать умерла недавно... Имение в опеке, а опекун - их дядя, - Оленин, предводитель дворянства... Поняли?.. Ах, какой дом у них здесь!.. Не дом - дворец!.. Вот мне сейчас к ним надо.
И остановилась вдруг: это в одном из окон верхнего этажа мелькнула фигура Ильи, и рядом с ним встал Ваня.
Она поправила вуальку на шляпке и закончила:
- Я думаю, что если я возьму извозчика Ильи, то он ничего не будет иметь против.
- Как же вы его возьмете?.. Он скажет, что занят.
- Ничего... Я дам ему, сколько даст Илья, и еще столько же, и он отлично ему изменит.
Она встала и бойко пошла к калитке.
- Барин останется здесь, - сказала она бородачу. - На Дворцовую... Плачу за него я.
- Пожалуйте!.. Какое место?
- Дом Олениных.
И уже садясь, говорила Алексею Иванычу непринужденно и весело:
- Представьте: зовут их Вера, Надежда, Любовь, этих сестер... Как по заказу!.. До свиданья, мой дорогой!
И загремел экипаж.
И, глядя ей вслед, поймал себя Алексей Иваныч на том, что думал он не о Наталье Львовне, а об Илье: выйдет он, - все-таки слабый еще, а извозчика нет... И ему показалось это в Наталье Львовне необъяснимо неприятным.
В ожидании доктора все больные были дома, - кто играл в шахматы, кто читал, - и о. Леонид, когда вошел Алексей Иваныч, участливо обратился к нему:
- Что, проводили вашу знакомую?
- А?.. Да!.. Она уехала, а он еще здесь, - кивнул тот на потолок. Мой... тот самый... Выздоровел!
- Ва-аш?.. Скажите!.. Как быстро от таких ран!.. Нервы, значит, здоровые...
О. Леонид был искренне удивлен.
- Как у бревна!.. Сейчас они выйдут, смотрите... Садитесь здесь.
Алексей Иваныч поставил ему стул к окну и сам сел с ним рядом.
Действительно, скоро наверху послышались тяжкие шаги Вани, ведущие к прихожей, а рядом с ним его шаги, и, заслышав их, Алексей Иваныч изогнулся почему-то на своем стуле, простонал тихо, потер крепко руки и торопливым шепотом обратился к о. Леониду:
- В шубе!.. Сейчас пройдет мимо!.. Смотрите!
Всё напряглось в Алексее Иваныче, как будто теперь именно подводилась последняя черта итога всей его прошлой жизни, и Вале, и Мите, и ему самому: пока был еще здесь где-то, хотя бы и в больнице, Илья, что-то еще как будто не завершилось, тянулось, - он уже не хотел его больше, чертил в воздухе над ним крест, но оно тянулось все-таки против его воли... Так не совсем отрезанная, на одной коже висящая рука все-таки еще считается рукой; но вот она сейчас будет отрезана совсем одним взмахом ланцета, и ее уберут с глаз, унесут куда-то навсегда, зароют, и не будет больше руки... никогда уж не будет.
И сам не мог понять Алексей Иваныч, отчего же это начались у него такие не поддающиеся воле скачущие, трепещущие удары сердца!
- Он меня съел и уходит! - сказал Алексей Иваныч громко.
- Кто вас съел? - обернулся веселый Синеоков.
- Смотрите! Смотрите!..
Тяжелые шаги на лестнице (их услышали остальные здесь и посмотрели на Алексея Иваныча) - потом заскрипела и отворилась дверь, и мимо окна прошли они двое: высокий Ваня в пальто и шляпе, и он, пониже, Илья, п о с л е д н и й И л ь я - так чудилось: больше уж не будет Ильи в его жизни (а значит, и Вали, и Мити), - проходит, - проходит в шубе волчьей, в мохнатой шапке!.. Лицо обросшее, немного бледное, но те же сытые щеки... Даже заметно, как вздрагивают они при каждом его шаге, точно поддакивают каждому шагу: да, да, да!.. не сомневаются ни в одном шаге купечески, кучерски, актерски сытые щеки!..
- Ухо-дит! - привскочил Алексей Иваныч. - Эй, ты-ы!.. - крикнул он в голос. - Ты-ы-ы!..
Но уж прошли они - Ваня и Илья... последний... Звякнула заперто щеколда калитки...
- Съел меня и ушел! - обвел всех в комнате Алексей Иваныч совершенно белыми глазами в волнении сильнейшем.
И глаза его испугали остальных: они показались двумя окнами в незаполнимую, в полнейшую, в совершенную пустоту.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
МОРЕ
Упирается земля в водный простор, омывающий, сглаживающий, плещущий однообразно, - в вечное уводящий взгляд... Неразгаданной остается, как и все споконвечные тайны, - тайна цветов. Водный простор - голубой. Рождается ли человек с голубым в душе?.. Почему манит его всю жизнь голубое?.. И отними от него это голубое навек, - не на что будет опереться душе.
Сидит вечером молодая женщина у себя в гостиной... Только что ушли гости, - им позволено было курить, и теперь открыты форточки, и колышется пламя лампы. Гости были обычные, как всегда; то, что говорили они, - было обычное, как всегда: театр, опера, новые книги... За окнами, как всегда, шум города, прочно стоящего на земле... И вдруг женщина говорит мужу:
- Знаешь ли, мне почему-то хочется к морю!..
Вот оно, голубое!.. Это по голубому вдруг начала тосковать душа.
Проходит день, два, неделя... И вдруг опять подымается в неясном сознании огромное голубое и зовет... И как удержаться в грохоте города, в котором дым вместо неба и фонари вместо солнца? Она едет к морю, где встречается ей кто-то новый, которому (вся овеянная голубым) она шепчет: "Ты мое счастье!"
Или так.
Только что приехал к морю студент. У него на ремне через плечо сильный бинокль и кодак в руках. Он хочет сделать двадцать, тридцать снимков голубого южного моря, которого никогда не видел раньше... Он подходит к морю около пристани, а там бьет сильный прибой. Море такое яркое, ласковое вдали, а здесь оно шумит и бросает в берега гальку и брызги. Оно ребячится, - это видно. Студент по городской привычке закатывает внизу брюки, чтобы их не замочило. Однако он пришел купаться, а прибой... Это даже хорошо, что прибой - это весело... Он раздевается в полминуты, не забыв подальше от воды положить свою одежду, и бинокль, и кодак, и бросается в воду, совершенно забыв о том, что он плохой пловец. Ведь он пришел к огромному, вечному, к изначально-голубой тишине, а прибой - это только приятная неожиданность. Точно влюбленный в мечту, он бросается слиться с мечтой... И прибой подхватил его откатной волной и отбросил сажени на три от берега, и, передавши его волне накатной, бросил снова в берег, ошеломленного мутною мощью... И, снова отбросив на несколько сажен, выбросил снова затылком в торчащую тупо железную балку пристани... И третьей откатной волною отбросил назад, чтобы новой накатной, - девятым валом, - выкинуть на берег недалеко от бинокля, и кодака, и подсученных брюк...
На берегу лежал он, заласканный морем, - молодой, красивый, кудрявый, - и рыбаки разостлали около него парус, готовясь качать, а какая-то дама кричала надорванно, что качать нельзя, что это - зверство, что нужно искусственное дыхание и камфору... Но подошедший врач перевернул послушное голое тело, осмотрел рану в голову, послушал сердце и сказал, что никакие средства не повредят ему теперь больше и не помогут... И его одели старательно и повезли в комнату, которую нанял он на три месяца всего только час назад...
Оно дарит и отнимает, рождает и топит, оно создает города у берегов и иногда подымается бурно и их поглощает... Но разве можно чувствовать за это ненависть к морю?
Можно прийти к нему и сказать: "Экое ты глупое чудовище, - море!.." Море не ответит на это. Море будет тихо колыхаться от берега до горизонта и сверкать миллионами блесток, и змеистые полосы на нем (морские змеи, поднявшиеся из глубин погреться на солнце) будут прихотливо вытягиваться и сжиматься; и трехмачтовые баркасы, все погруженные в голубизну, даль и сказку - идут они или нет?.. И зачем им идти куда-то из сказки и тайны в явь?.. Пусть так и мреют на горизонте белопарусные, как цветы, как эдельвейсы моря...
И пусть что хочет, то и делает с нами море: захочет обогатить нас сказкой и тайнами, - благословенно! Захочет утопить в своей бездонности, пусть топит - благословенно и тут. Оно - стихия, оно - изначальность, - и как осудить его нашим крошечным человечьим судом?
Был некогда царь, и море потопило его корабли, и он приказал наказать за это море бичами. И две тысячи лет смеется над этим царем история, а море по-прежнему бессмысленно и безмятежно ширится, искрится и молчит голубым миллионолетним молчанием...
В то время как Наталья Львовна осталась, чтобы внести задаток за аренду в Сушках, Федор Макухин поехал в свой приморский городок продавать каменоломни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43