.. В субботу я у него винчу и... ввинчу... насчет Кольки... Он стрелять еще ни в кого не стрелял?.. Бомбами не занимался?
- Не-ет!.. Он же мальчишка!..
Еля сияла. Ей казалось теперь, что уже кончено: не сошлют Колю в Якутку, где на собаках... Ей захотелось как-нибудь поблагодарить полковника... И, глядя поверх его глаз на сияющий шар его головы, она вскочила быстро и сказала, счастливо запинаясь:
- Я вам так... так признательна!.. И все мы!..
- Погодите еще: "призна-тельна"!.. Вы думаете, с этим народом так просто? "Все мы"... Сколько же всех вас?
- У меня два брата еще, - старший и младший... Мама...
- А мама где хлопочет?
- Мама?.. Она не хлопочет...
И тут же поправилась:
- Она больна... И так на нее это действует скверно!
- Еще бы... гм... Я думаю!..
Полковник посмотрел на стенные часы, тоже старинные, в виде длинного ящика, и посмотрела Еля. Было уж семь без трех минут.
- До свиданья! - присела по-гимназически Еля.
Полковник подал ей руку и, задержав несколько ее пальцы в своей мягкой ладони, спросил вдруг оживленно:
- Это какая, какая у вас там, - говорили мне, но без фамилии, меч-та-ет стать ко-кот-кой?
- Это... не я! - вся похолодела Еля.
- Еще бы вы!.. Конечно, не вы!.. С таким носиком... А кто же?
- Не знаю, - прошептала Еля.
- Гм... Ко-кот-кой!.. Хороша!.. Так и бухнула в классе!.. Хо-хо-хо!.. Ко-кот-кой!..
И держал ее руку. Потом вдруг бросил:
- Ну, одевайтесь!.. Остыли.
И сам помог ей надеть кофточку, подал муфту.
- Вырвикишка! (Он выговаривал: "Вырвыкышка".) Проводи барышню!
И пока явился Вырвикишка, успел ей сказать еще:
- Так, значит, в воскресенье... в это же время, не раньше...
- Хорошо... До свиданья! - чуть слышно отозвалась Еля.
Но когда она сошла с крыльца на тротуар, то не шла, а быстро летела, едва касаясь асфальта высокими каблучками ботинок.
Даже и не у девочек (почти девушек) бывает иногда такая необыкновенная легкость, невесомость тела во время какой-нибудь удачи (положительно, сила притяжения земного весьма изменчивая сила!), но девочки в пятнадцать-шестнадцать лет, - иногда их точно отталкивает сама земля... и бывает задумчивость на лицах у тех, кто прожил уже долгую жизнь и глядит им вслед, невесомо идущим, почти летящим...
Оставшись один в своей большой столовой, полковник Ревашов раза четыре прошелся по ней, гулко звеня шпорами, потом вдруг крикнул:
- Вырвикишка!.. Отвори форточку!.. Надушатся, как... как... черт знает что!.. Терпеть не могу!
И все ходил и звякал шпорами, пока возился с тугою набухшей форточкой денщик. Потом, когда он вышел, прошелся около стула, на котором сидела Еля, увидел на полу около него что-то матово-блеснувшее, нагнулся, поднял, - это была тонкая шпилька, выпавшая из ее волос.
Он повертел ее в пальцах, согнул, опять бережно выпрямил, подошел к форточке, чтобы выкинуть ее на улицу, и, повернув опять к столу, раскрыл толстую книжечку - стрелковый устав - и бережно уложил в середину этого устава... Даже страницы зачем-то заметил: 86 - 87.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ОБЛАКО СЧАСТЬЯ
В воскресенье с утра в волнении большом была Еля и часто смотрела в зеркало.
Так как Вася чертил на завтра карту Северной Америки и сепией разрисовывал Кордильеры, то мелькнула было старая мысль навести себе интересные веснушки, но вовремя вспомнила, что до весны еще далеко. Зато усиленно занималась прической и меняла ее раз шесть; и когда Вася, окончив карту, вздумал было налететь бурей на сестру и ее взъерошить, так закричала на него, так, вскочивши на стул, решительно замахала перед собой тяжелой линейкой, что Вася бросил ее и ушел на улицу играть на тротуаре в "классы". Теперь как раз был сезон "классов", и везде были хитро расчерчены то мелом, то углем тротуары, и мальчишки шумно прыгали на одной ножке и загоняли в "классы" плоские черепки.
За обедом Еля сидела в "греческой" прическе, которая делала ее на целый год старше на вид. Да, в этой прическе, как на старых греческих вазах и камеях, она казалась семнадцатилетней, и за обедом именно семнадцатилетней (на год с лишком старше!) она и воображала себя. Она будто репетировала роль: сегодня вечером ей надо было казаться семнадцатилетней... Почему?.. Если бы ей задали этот вопрос, она бы ответила на него по-детски: "Так!" - и это было бы вполне искренне.
И за обедом она держалась несколько чинно и снисходительно и делала молчаливо-большие глаза, когда Вася клал локти на стол, ел с ножа и кривлялся... И к Маркизу она приглядывалась не как к брату, которого видела каждый день, а как совсем чужая и, главное, семнадцатилетняя. И находила, что он интересен, конечно, но очень манерен. И думала про себя эти слова так: "Ин-те-ре-сен, да, но ма-не-рен ужа-асно!.." и говорила то, что говорила, врастяжку и даже почему-то немного в нос... Ела мало.
- Ты чего же это не ешь? - спросила мать.
- Не хо-чет-ся мне...
- Почему это не хочется, скажи, пожалуйста?..
- Ах, ма-ма!.. Ну вот не хо-чет-ся, и все!..
И поводила при этом шеей и пожимала плечом, как поводят и пожимают девицы только в семнадцать лет.
И ей хотелось, чтобы Володя это заметил, но тот прогулял все время до обеда по трем главным улицам и такой нагулял себе аппетит, что не обращал внимания ни на новую прическу ее, ни на новый тон, и только Вася, передернув носом, прошипел так же врастяжку:
- За-да-ется на ма-ка-роны!
- Ах, каким милым словечкам научился у денщика! - обиделась и заговорила совсем по-вчерашнему (на год моложе) Еля.
И еще перекинулись двумя-тремя ясно говорящими взглядами, и Вася погрозил ей из-за тарелки прочно сложенным кулаком, а она ему ложкой.
Вася покосился на эту ложку и сказал вполголоса:
- А я тебя грызану! - и нарочно щелкнул клыковатыми зубами.
Но он был очень похож на Колю, которого она спасала от Якутки; глядя на Васю теперь, Еля вспоминала того, который томится и ждет, и, улыбнувшись слегка и снисходительно на слово "грызану" и на клыковатые зубы, снова становилась семнадцатилетней.
От обеда и до семи часов очень трудно было убить время. Еще надолго занялась прической, вплетая в волосы лиловую ленту, соображая и представляя, как она будет казаться при электричестве. Но маленький серый котенок, которого звала она Фаустом, играя на ее плече, вытянул лапкой ленту, и она подумала, что это что-то значит, и заменила лиловую темно-алой.
Приехал отец, никогда почти не попадавший к обеду, и ей захотелось показаться отцу. Она вошла в столовую и стала к нему боком (так яснее должна была броситься ему в глаза ее греческая прическа) около окна и этажерки. Перебирала на этажерке, на своей полке, учебники, кстати вспоминая, что надо было готовить на завтра (вспомнила по привычке, совсем почему-то не думая завтра идти в класс).
- А в городе два случая оспы... Натуральной! - сказал отец матери.
- Во-от!.. Гоняют целый день по улицам, еще подцепят! - отозвалась мать и на нее оглянулась.
- Оспа у нас привита... и я ведь не гоняю, а сижу дома! - пожала она семнадцатилетним плечом.
- А уж куда-то собралась!.. Смотри, догоняешься!..
Еля глядела на мать из своей новой (семнадцатилетней) дали, точно и не на мать... Какой неуемный у нее, вдавленный, сжатый с боков лоб!.. Какие щеки - два вздутых ромба!.. Какие маленькие, какие тусклые глаза!.. И как хорошо это, как счастливо, что она, Еля, вышла не в нее, а в отца! И вот Коля не в нее, и как же вскинется она сейчас, если сказать про Колю!
- Колю, может быть, выпустят под надзор полиции, - сказала она небрежно.
- Кольку?
Совершенно безразлично или в недоумении, - это мать.
- Как выпустят?.. Откуда ты это? - перестал есть суп отец. Губернатор мне наотрез отказал, даже говорить не хотел...
- Могут все-таки выпустить... О нем кто-то хлопочет...
- Это как "под надзором полиции"?.. Пускай кто хлопочет, тот ему и место ищет!
И, вскинув голову, низкорослая, жирноволосая, широкоплечая, в стоптанных туфлях, в серой юбке, висящей косо, мать пошла из комнаты, гремя пустой тарелкой, поставленной на кастрюлю.
- Кто хлопочет за Колю? - спросил отец, когда ушла мать.
- Я, - тихо ответила Еля.
- Ты?.. Каким образом?.. У кого же?.. У губернатора?
- У губернатора.
- Как?.. Лично?
- Не лич-но, - семнадцатилетне протянула Еля, - а через другое лицо... Авто-ри-тет-ное...
- Это ты... по своему почину?
- По своему собственному...
- Ты - хорошая девочка, Еля!.. Дай я тебя поцелую за это!..
Он быстро вытер салфеткой короткие усы, а она подошла к нему и протянула губы, сложенные сердечком, так что, когда снова вошла в комнату мать с компотом из сушки, она уже отошла к этажерке и потом, не желая стирать с губ ответом матери отцовского поцелуя, ушла в свою комнату.
А в своей комнате опять нечего было делать, и от скуки она прочитала все, что было задано на завтра, кроме геометрии, которой вообще она никогда не читала, считая ее недоразумением сплошным и явным.
Так как выйти из дому в седьмом часу, когда было уже совсем темно, показалось бы всем очень подозрительным, то вышла она в пять и сказала, что идет к подруге Эльш готовить уроки и часа через два придет.
Она действительно зашла теперь не к Цирцен, а к Эльш, и у нее долго сидела перед зеркалом, освещенная лампой. Темно-алая лента шла ей, - так сказала и Эльш, - а лиловая, которую все-таки захватила с собою Еля, имела совсем линючий вид.
- Вот какое у меня чутье! - похвасталась она подруге.
Между прочим, чтобы показать ей, что она уже приготовила все на завтра. Еля рассказала ей про Верцингеторикса, обманывавшего своих врагов будто бы тем, что подковывал коня наоборот.
- Как же это наоборот? - спросила Эльш.
- Во-от еще "ка-ак"!.. Что я, драгун, что ли, что должна это знать?.. Это уж кузнец Верцингеторикса понимал, как надо ковать наоборот! ответила Еля снисходительно.
В высокие двери парадного хода квартиры Ревашова она уперлась плечом и с минуту стояла так, не решаясь звонить; и только когда вспомнила отцовское: "Ты - хорошая девочка, Еля!.." и губы отца, вытертые заботливо салфеткой, - нажала кнопку.
Потом... шарканье туфель Вырвикишки, бряканье ключа, и отворилась дверь, и денщик почтительно сказал:
- Пожалуйте!
Она только что хотела спросить робко и тихо, как девочка, дома ли полковник, но услышала, точно денщик услыхал ее мысли:
- Ждут...
И, раздевшись в передней, в знакомую уже столовую Ревашова вошла походкой размеренной, уверенной, семнадцатилетней.
Полковник действительно ждал, и ждали на столе самовар и что-то много закусок, и по тому, как он поднялся с места, отложив в сторону свернутую вчетверо газету, как протянул, улыбаясь: "А-а-а!.. Здравствуйте!.." - Еля поняла, что Колино дело она направила по верной дороге и что она, такая, как была тогда, два дня назад, почти шестнадцатилетняя, понравилась полковнику, а теперь у нее греческая прическа и темно-алая лента в волосах... И она уже не сделала реверанса, когда здоровалась с Ревашовым, а только по-взрослому наклонила голову и подала руку ладонью книзу, а он жал ее если и не крепко, то гораздо дольше, чем нужно было едва знакомому, да еще и командиру полка. (Это отметила Еля не сознанием даже, а просто проявившимся в ней с сегодняшнего только утра семнадцатилетним чутьем.)
- Ну-с, так вот-с... Садитесь сюда... И чаю вам с бромом? - спросил полковник, усмехнувшись носом и углами тяжелых век.
Еля заметила, что он был теперь как будто франтоватее, чем в прошлый раз, хотя тужурка на нем была та же. Может быть, он просто лучше выспался теперь, недавно побрился, вытерся одеколоном... На правой руке его не один уже, а три было перстня и все с крупными камнями.
- С бромом... только без рому, - ответила она не тихо и не робко и остановила даже, докоснувшись безымянным пальцем, его руку, взявшуюся было за бутылку.
- Те-те-ре-те-те!.. Жалость и огорчение!.. С бромом, но без рому!.. Плохая нынче девица пошла!.. Ну, берите хоть шоколад...
Он сел на свое место и начал безотрывно глядеть на нее с напускной строгостью и шевелить медленно толстыми губами. Почти безволосые брови он надвинул для большей строгости на самые глаза так, что из-под них стеклянно блистали только две белых точки.
Но Еля не испугалась и не поверила даже, когда он сказал:
- Что же касается Кольки, швах дело!.. Послана бумага министру внутренних дел, чтобы разрешил он столь важного преступника выслать...
Еля только улыбнулась в ответ недоверчиво и покачала головой влево-вправо.
- Во-от тебе на-а!.. Не верит! - выкрикнул полковник.
Но Еля вдруг радостно хлопнула в ладоши:
- Его отпустят?.. Да?.. Отпустят!.. Я по глазам вашим вижу, что отпустят!..
И, вскочивши с места, она кинулась к Ревашову, и, как совсем еще маленькая девочка-восьмилетка, ткнулась губами в один из перстней его правой руки.
- Ну что вы, что вы, дитя!.. - и он тронуто коснулся щекой ее греческой прически с алой лентой.
- Правда?.. Ведь правда?.. - смотрела она на него утопляюще радостно и улыбалась лукаво не одним только большим несколько ртом, а сразу всем телом и всеми складками платья, а он проводил щекою вверх и вниз по ее прическе и потерянно приговаривал:
- Ну, уж и правда!.. Так вот и правда!.. Так вот и отпустили!..
Потом откачнулся, кашлянул басом и тем особо свирепым голосом, каким говорят взрослые с детьми, когда хотят их напугать в шутку, заговорил:
- Вот что-с... Извольте слушать ушами!..
(Она стала почтительно.)
- Кольку вашего отпустить могут, но-о-о... только под мой личный надзор!.. Да-с!.. А чтоб у меня ему быть под надзором, - у меня полк, а не какая-нибудь там гимназия! - поступить он должен в мой полк... вольноопределяющимся, если имеет права... Может поступить!.. Я приму!.. И-и-и... дурь и чушь эту из головы в манеже выбью, будьте покойны!.. И лихой из него может выйти ка-ва-ле-рист, корнет!..
Еля мгновенно представила брата таким же молодцеватым, как Жданов... Так же сидит на скамейке в их скверике и ждет свою гимназистку... Это ей понравилось необычайно; она вновь захлопала в ладоши.
- Ого... Браво!.. Колька - корнет!
- Ну, уж сразу так и корнет!.. Скорохваты какие! - бурчал Ревашов, а сам отводил глаза к самовару. - Ну-с, так с чем чай будем пить на радостях?.. С бромом?..
- Хорошо! - тряхнула она лихо греческой прической и протянула ему стакан свой, а глаза у нее совсем по-мальчишески блестели крупными искрами.
- Ну вот... Это я понимаю!.. Вспрысните братишку!..
И Ревашов налил из черной бутылки в ее стакан, а она так же лихо, запрокинув голову, отпила с полстакана чаю, как пила где-то грог на святках, и по-мальчишески сказала:
- Ух!
- Ром приличный, - отозвался Ревашов. - Английский ром, - вот марка.
- А когда же выпустят Колю?
- Когда?.. Ну, уж это там фор-маль-ности всякие. Целая куча формальностей!.. (Ревашов скривил левую щеку, потер за левым ухом и махнул перед собой левой рукой.) Под-писки, ручательства, обя-за-тельства!.. А вдруг он не захочет в полк, а?.. Мы-то за него решили, а он вдруг... Кто их знает, этих социалистов!.. "Мои у-беж-де-ния мне не поз-во-ляют!.." Тогда его, значит, непременно туда... где на собачках...
- Что вы?.. Колька?.. Как же он не согласится?.. Пусть только он попробует!..
- И очень просто скажет... "Кто, скажет, вас просил хлопотать?.. Вовсе я хочу пострадать за идею!.."
- Ка-ак?.. Это чтобы ему не тошно было там сидеть?.. Ни за что не поверю! - даже почти испугалась Еля.
А Ревашов продолжал:
- К собачкам тоже пойдет по этапу с гордостью даже, а?.. "Мною теперь, скажет, не шутите: я человек опасный: политический ссыльный! И на собачках буду ездить с удовольствием!.. Нравится мне это занятие, и все!"
- О-о!.. Конечно, он именно такой!.. Что же, так его и слушать?.. Что он понимает, этот Колька?
- Хо-хо-хо!.. - Ревашов встал, прошелся, подошел к ней сзади и положил руку на ее прическу. - Вот как мы братьев учим!
И когда она еще не знала, как ей отнестись к этой руке, он нагнулся к самому ее уху и шепнул:
- Колька ваш отказался, представьте!
Обдало ее запахом табаку, рома и вместе злостью на Колю: за него хлопочут, а он!.. И он стал вдруг непонятнее и дальше, а понятнее и ближе сделался полковник.
Ревашов же снял тяжелую руку и зазвякал шпорами по комнате, говоря повышенно:
- "Вольноопределяющимся?.. Юнкером?.. Кор-нетом?.. Вы надо мной издеваетесь!.." Это он так сказал, ваш братец... За оскорбление принял, что ему дают возможность заработать офицерский чин!.. Вот как!.. На лошади ездить не желает, а на собачках - очень!.. В этом и заключается верх геройства!..
- Когда же вы с ним говорили? - вдруг усомнилась было Еля.
- Сегодня в обед... Не верит!.. Хо-хо-хо!.. Она глядит на меня неверующими глазами...
И, подойдя вплотную, опять положил он ей на голову руку отечески просто:
- Я был уже давно ротмистром, когда вы только что, только "уа" начали кричать!..
- Где же вы видели Колю? - спросила она, глядя на него намеренно боком: она знала, что у нее красивый профиль.
- Те-те-те!.. Где?.. В тюрьме, разумеется, где он и сидит...
- Вы... сами... к нему ездили?
- Да не к нему, - эти мне штатские барышни!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43