Так вот и говорю: чего бы это я шлялся по монастырям да латинским языком туманил головы людей, а? Погибла Христина, вот что! И, значит, надо, по-твоему, вместо того чтобы мир перевернуть вверх дном, отыскивая хотя бы кости мертвой, идти в монахи? А еще казак! В Синопе Петра Сагайдачного смело ткнул носом в грязь, как подобает только сильному духом человеку. А со своим горем не можешь сладить. Стыдись, мой дорогой братец! Где твой татарин? Может быть, вернулся к пану кошевому?— Назрулла погиб… — уверенно сказал Богдан.— Кто-нибудь передал или… ворожка?— Перестань упрекать. Ворожки знают «любит или не любит, посчастливится или нет?..», — вскипел. Богдан, и это понравилось Максиму.— Кто сказал тебе о Назрулле?— Пан кошевой присылал моих коней и передал, что о татарине ни слуху ни духу. А какая там ворожка?— Да я пошутил. Я сам признаю ворожек, если им не больше двадцати лет. В таком возрасте, если она даже и не поведет своей тонкой бровью, все же веришь, что, и гадая, это зелье только и желает тебе счастья… Ну как, айда на Сечь! Там и попрощаемся с тобой.— Попрощаемся? Все-таки поедешь на Дон? — поинтересовался повеселевший Богдан.Кривонос прилег на прошлогодние листья, устилавшие косогор, положив руки под голову. И стал насвистывать мотив известной песни «Порадь мене, мати…». Потом, повернувшись к Богдану, спросил:— Помнишь наше послание Мухамеду Гирею?.. Турецкий султан бросил его в лицо коронному посланнику Отвиновскому и потребовал Кривоноса Максима выдать Турции, поставив это условием мирного соглашения, — сказал Кривонос уже совсем иным, серьезным тоном.— Тебя? Выдать туркам? — почти с ужасом переспросил Богдан, поднимаясь на ноги. Затем, улыбнувшись, добавил: — Да ты снова шутишь? Максима Кривоноса выдать туркам?..— А ты, дружище, не торопись браться за саблю. Король и сенаторы на сейме приняли условия султана и около двух десятков нашего брата уже отдали ему, чтобы смягчить его гнев, вызванный разгромом Синопа и других турецких городов казаками. Кстати, Мусия Горленко схватили гайдуки князей Вишневецких и, наверное, тоже отправят туркам.— Ужас! Так чего же ты до сих пор молчал, а плетешь о каком-то Свято-Иорданском монастыре, когда…— Вот это казацкий разговор! Ну теперь можешь и по морде заехать! Люблю я тебя вот таким, Богдан! Видишь, и лицо как лицо, и глаза заблестели…— Перестань, Максим! Мусия Горленко схватили?— И отправят. Вишневецкие оправдывались перед Сагайдачным. Мол, не знали, что туркам отдадут… Твоего буланого вместе с другими богатыми дарами короля коронный посол Отвиновский отправил в Стамбул. Такие-то, братец мой, дела. А я… к чехам подамся вместе с лесовчиками… Не позволю, чтобы меня в черной султанской башне крюком за ребро подцепили… Да ты садись, Богдась. Тут нужно толком все обдумать. Я еще расскажу тебе целую историю, как Сагайдачный хлопнул дверью в сейме, возмутившись принятием такого решения…— И подействовало?— Как бы не так! Не дверью, а из пушки ударить по стенам этого блудливого шляхетского заведения, да и тогда, наверное, не подействует. — Кривонос умолк и встал с земли.Вместе с Богданом они направились в город.— Кстати, — заговорил Максим, — тебе, наверное, уже известно, что твоего покровителя пана Станислава Жолкевского наконец назначили великим гетманом, коронным канцлером?— Знаю и рад этому, — сказал Богдан и снова повеселел. — Сколько десятков лет, еще со времен короля Батория, этот прославленный воин служит отчизне! Он должен был занять этот пост еще после Яна Замойского… Признаюсь, Максим, я рад за него.— А тому, что польным гетманом стал молодой Станислав Конецпольский? — спросил Кривонос.— Не так уж он и молод, но как воин достоин такого поста. Посмотрим, как дальше будет вести себя новый польный гетман. Однако мы уклонились от нашего разговора о борьбе Сагайдачного с сеймом.— Об этом нужно долго рассказывать. Но борьба эта закончилась тем, что Сагайдачный согласился выполнить условия Раставицкого трактата: уменьшить казацкий реестр наполовину и вернуть выписчиков в подчинение старостам. С несколькими тысячами реестровцев он снова отправился помогать королевичу Владиславу завоевывать московский престол… А в это время турецкие войска перешли через Дунай, и, видимо, панам сенаторам не удалось задобрить султана ни денежной данью, ни дарами, ни обещаниями уничтожить казацкое войско. Война на южных границах неизбежна…Какое-то время они молча шли у самого берега реки. Максим отламывал веточки и бросал в Тясьмин, наблюдая за тем, как уносит их вода.— Вот такие-то дела, казаче… Теперь Сечь созывает нашего брата на Черную Раду, Конашевича судить будем…— Не поеду я с тобой, Максим, на Сечь. Какой теперь из меня воин?..— «Цур дурнои, моя мамо, сама сэбэ обнимаю пид явором…» Да говорю же тебе, Черная Рада созывается, — должен и ты свое слово сказать. Ведь ты в таком походе был, да еще какую кашу заварил в Синопе — против самого Сагайдачного пошел.— Не в гетманы ли ты, Максим, прочишь меня? — повеселев, спросил Богдан, вдруг вспомнив свой разговор с отцом во время встречи в Киеве.Но тогда Богдан был нападающим, а отец защищался. А тут Максим так расхохотался, что совсем смутил юношу. Словно пощечину дал ему Максим этим смехом.— Ха-ха-ха! Хвалю, братец, за находчивость… А гетманом у казаков тебе еще придется быть, от этого не увильнешь!..Словно от длительного болезненного сна разбудил его своей сердечностью осужденный сеймом старший его побратим.— Не смейся так, Максим, ведь тебе сейчас не до смеху. А не посоветоваться ли нам с отцом по поводу этого решения сейма?— Не стоит впутывать сюда подстаросту, королевского слугу. Посоветуюсь в Сечи… Теперь мне придется открыто воевать с Короной… Ты хотел о чем-то поговорить с кузнецами, а я тебя увел?Богдан покачал головой, задумчиво глядя на друга:— Только рассеяться хотел. Старый кузнец Микита, что на пару с тобой ковал сошники к плугу, интересный человек! Еще у Наливайко был кузнецом, вместе с ним в осажденной Солонице сражались! 4 Михайло Хмельницкий не разрешил Богдану ехать вместе с Максимом на Сечь.— Не до этого вам теперь, братец Максим, — многозначительно сказал подстароста. А когда в чигиринской усадьбе Хмельницких Богдан замешкался у Кривоносова коня, отец шепнул казаку: — Советую пану атаману немедленно покинуть Чигирин! Получил послание пана гетмана, доставленное нарочным старосты…— О войне с турками? Уже знаю, пан Михайло. Я не сказал Богдану об этом, не желая его волновать, — также шепотом ответил Максим.— Но среди этих посланий есть наказ старостам…— Старостам поднять ополчение? И это мне известно, поэтому-то я и хотел увезти отсюда Богдана, чтобы он не принимал участия в войне, находясь в таком угнетенном состоянии, — снова перебил его Кривонос.Подстароста хотел было еще что-то сказать, но умолк. Какое-то время он колебался, а потом, отвернувшись от атамана, прошептал:— Есть наказ, разосланный по всем дорогам, волостям и городам… схватить Максима Кривоноса, как… как врага Речи Посполитой… Наказ у меня, и… только до завтрашнего дня я могу утаить его от сотника Скшетуского, нарочного от пана Станислава Конецпольского, прибывшего с указами Жолкевского, теперь уже великого коронного гетмана!.. А Богдана ведено отправить в войско его милости пана Конецпольского как драгомана при польном гетмане.— Спасибо, пан Михайло… Сию же минуту уезжаю из Чигирина! Сердечно, как сын отца, еще раз благодарю пана Михайла за доброту человеческую… — Они обнялись и расцеловались.— Прощаешься, Максим? — спросил встревоженный Богдан.— Должен спешить. Пан Михайло сказал мне, что ты уезжаешь с ним в Киев. Пан коронный гетман, очевидно, хочет, чтобы ты, мой друг, послужил Речи Посполитой. Прощай, пора уже тебе и за ум взяться. С умом и беда не страшна. А в Сечи я разузнаю о твоем джуре у дозорных пана кошевого. Прощай, тороплюсь до захода солнца выехать за ворота чигиринской крепости…Подошли к оседланным лошадям, возле которых стояли казаки, сопровождающие атамана, и обнялись, словно расставались навеки. Максим шепнул:— Хороший у тебя отец, Богдан. Береги его всей силой своей молодости!— Что случилось? — забеспокоился Богдан.— Он тебе все расскажет, прощай…Максим взял из рук казака свой пояс с саблей, туго затянулся, воткнул сбоку два пистоля, люльку и легко вскочил в седло. 5 Более двухсот вооруженных казаков выставил чигиринский подстароста, получив приказ Даниловича направиться в Бар, чтобы там присоединиться к войскам и ополчению. Он взял с собой и сына, несмотря на протесты и слезы Матрены.— Затоскует он здесь и погибнет, Матрена. Должен увезти…В душе Михайло Хмельницкий питал надежду встретиться в войске со своим старым хозяином — вельможей Жолкевским. И эта встреча, мечтал слуга Короны, наверное, решит дальнейшую судьбу его образованного сына.Богдан обрадовался предложению отца ехать с ним. Проезжая через Киев, он непременно наведается в Свято-Иорданскую обитель.И что же? Только еще больше разбередит незажившую сердечную рану. Как сильно чувство первой любви и какую боль причиняют сердцу неожиданные, страшные удары судьбы!С разрешения отца он выехал в сопровождении двух казаков на день раньше. А почувствовав полную свободу, сразу преобразился. Вернулась прежняя сила, появилось желание сразиться со своим злейшим врагом, стал шутить с сопровождавшими его казаками. От Корсуня Богдан направился в Терехтемиров, к переправе через Днепр. Ему захотелось встретиться в Переяславе с Якимом Сомко, увидеть маленькую Ганну…«Маленькую? — неожиданно пришла ему в голову мысль… — Ведь прошло уже… Сколько же теперь ей лет?» Переправившись через Днепр, он торопился до заката солнца приехать к Сомко. Нетрудно было установить, что этой «маленькой Ганнусе», может, теперь уже около двадцати лет. Как бы эта голубоглазая девушка не заставила сильнее забиться его раненое сердце, подумал Богдан.И уже на улице, пересекавшей площадь, где когда-то находились магазины Сомко, хотел было свернуть на киевский шлях. Наверное, и свернул бы, навсегда распрощавшись с трогательными воспоминаниями о приятной встрече в доме Сомко…— Доброй вам дороги, пан Богдан! — услышал он позади себя и вздрогнул, точно пойманный на месте преступления.— Пан Яким?.. — Богдан вмиг соскочил с коня, передав поводья казаку. — Пан Яким, Яким!.. — взволнованно повторял он, едва не захлебываясь от нахлынувших чувств.Они взялись за руки и отступили на шаг, чтобы лучше разглядеть друг друга. Яким теперь очень походил на своего отца, старого купца Семена Сомко. Такие же подстриженные под горшок волосы на голове и густые, опущенные книзу рыжеватые усы. Огрубели и когда-то нежные, но такие же, как у отца, толстые губы. Только давно зарубцевавшийся шрам на виске делал выражение его лица несколько иным, чем у отца. И этот шрам ярко воскресил в памяти прошлое, такое хорошее, золотое прошлое, когда сердце еще не знало ни забот, ни печали.— Ну что же, пан Яким?.. Как там поживает ваша хозяйка Ганнуся? Наверное, и не узнаю ее теперь, — растроганный встречей, спросил Богдан.А Яким опустил руку, носком постола ковырнул корешок козельца, росшего под тыном. И, не глядя на Богдана, совсем упавшим голосом произнес:— Ганнуся?.. Наша Ганнуся на троицу замуж вышла за одного нашего собрата по торговому делу. Молодица уже наша Ганнуся, Богдан.— Как же это так, пан Яким? Почему я… мог бы и на свадьбу… — чуть слышно пролепетал Богдан, подыскивая слова и сетуя на свою судьбу, что ведет с ним такую жестокую игру. Ганнуся — молодица, чья-то жена… Маленькая, маленькая, хрупкая сиротка, которую тогда хотелось спрятать у себя за пазухой и согреть теплом своего пылкого сердца. Молодица… — Тогда прощай, пан Яким, спешу в Киев, а потом в Бар, — произнес Богдан с такой серьезностью, что Сомко даже отступил, давая ему проход. Но тут же опомнился.— Ну нет, еще рано прощаться, — запротестовал он. — Где это видано… Такой гость! Бар и войско никуда не денутся. Не отпущу! Голову под копыта коню подложу — езжай, Богдан… А это видел? — Яким потрогал рукой шрам на виске. — На всю жизнь печать нашей кровной дружбы! Зайди же ради бога и ради памяти о нашем сближении там… — махнул рукой куда-то в сторону и сказал строго: — Прошу пана Богдана зайти ко мне в дом и заночевать. У меня — жена Олена-переяславка, двое деток…— А… сестру пригласишь, пускай и с мужем?.. — понизив голос, сказал Богдан.— Если он дома… В Нежин вчера собирался поехать, на ярмарку, с нашим Григорием. А Ганнусю приглашу, конечно, мы с ней ладно живем, по-родственному. Но она только что куда-то со двора ушла. Как только вернется — позову. О, да вот и она — легка на помине. Ганна, а угадай, кто к нам приехал?На противоположной стороне улицы остановилась пышная, как созревший плод черешни, молодица. На голове у нее был переяславский бархатный зеленый чепец, а на розовой шее нити красных бус. Запаска плотно обтягивала ее фигуру, а свободно спадавшая с высокой груди вышитая сорочка зашевелилась, когда женщина стала быстро пересекать улицу.— Брат Богдан? — И зарделась, опустив свои голубые глаза. Полные щеки с ямочками вспыхнули огнем и сразу же побледнели. Молодица отвернулась, вытирая рукой навернувшиеся на глаза слезы.— Вишь как обрадовалась Ганна, — отозвался Яким. — Да что с тобой, сестра? Богдан заночует у нас. Первым долгом о тебе спросил.А Богдану казалось, что он, подхваченный ураганным ветром, несется в какие-то дебри, теряя способность соображать. И в потоке нахлынувших желаний преобладало одно: чтобы это была… пускай даже и замужняя, в чепце и в плотно облегающей запаске… Христина. Увидел между нитями красных бус крестик, точно такой, как бросил в море на кафском берегу.— Ганнуся, с коротенькими косичками, с прижмуренным глазом, Ганнуся!.. — наконец произнес Богдан. — Что это ты, от радости или от горя, сестричка, давай хоть поздороваемся…— Давай!.. — Она неожиданно повернулась и, заплаканная, поцеловала Богдана пылающими, такими же, как и у брата, пухлыми губами. — Вот это тебе, братец, и ответ. Как знает пан Богдан, так пусть и расценит мои слезы. Они текли у меня еще с давних пор, но никто их не видел. Так пусть пан Богдан почувствует их соленую радость… хотя бы от такой запоздалой встречи. Так пошли, Яким, хоть к тебе — я одна дома, без мужа…И повела Богдана во двор Сомко. 6 Богдан, охваченный тревогой и приятными воспоминаниями, грустя и радуясь одновременно, ехал вместе с казаками чигиринской сотни отца. Они направлялись по наказу старосты, кажется, не то в Бар, не то в Замостье, — Богдану было все равно. Перед его глазами стояло пылающее лицо Ганнуси, обрадовавшейся встрече с ним. На устах юноши и в его сердце еще горел горячий поцелуй, которым она наградила его на улице в присутствии старшего брата.— Не годится, Зиновий, перед боем терзать себя всякими мыслями. Выбрось все это из головы, — прервал размышления сына командир отряда.— А кому известно, батя, будет ли бой? Пока что бродим по Подольщине не одну неделю да нагоняем страх на людей.— Посеяли густо, а что пожнем — увидим.— Мудро сказано, батя. Что посеяли, кто сеятель?— Война, говорила мать, прощаясь в Чигирине. Войну посеяли, Зиновий…Отец любил сына и принимал близко к сердцу все его переживания. Вздохи Богдана и его задумчивость не ускользнули от внимания подстаросты. Он догадывался, что эти вздохи вызваны встречей с пылкой переяславской молодицей, смело выразившей свои чувства. Дочь покойного купца безжалостно ранила парня в самое сердце. А ведь она замужняя, ждет ребенка… И вздохнул, переживая печаль сына, как свое горе.— Вот, боже праведный, чуть было не забыл. На днях заходил ко мне слуга Острожского. Срочно разыскивал тебя. Хотел передать что-то важное.— От Стасика Хмелевского?— Не сказал. А Хмелевские, очевидно, уже выехали из Острога. У него, говорит, есть срочное дело к молодому пану Хмельницкому. Может быть, Зиновий, заглянул: бы к нему? Я в Острог заезжать не буду, чтобы не терять времени. Надо будет еще заскочить в Замостье. А тебе сейчас можно было бы и в Острог заехать. Задерживаться там не следует, а все-таки рассеешься немного. Слугу князя Острожского Назаром зовут. Так, говорит, его все дворовые называют.— Так я заеду туда, батя. Наверное, Стась оставил о себе какую-нибудь весточку, а может быть, и сам…Последних слов уже не слышал подстароста, он только махнул рукой вслед сыну, словно благословлял его. Богдан пришпорил коня, поскакав вдоль Горыни туда, где из-за перелеска виднелись кресты высокой замковой колокольни, которую самая младшая невестка старого князя решила перестроить в костельную башню.Воспоминания об этом вызвали у Богдана чувство горечи. В костел перестраивают святыню, в которой старый Острожский впервые на украинском языке провозгласил святое письмо, приобщив к нему широкие круги украинского народа… Позорят насиженное гнездо украинского просветителя Острожского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55