Ему гораздо хуже, чем мне». И больше ни слова, ни стона. Полная тишина. Обвиняющая тишина. Гневная тишина …
– Сволочи подлые, – глухо пробормотал Пруит. Он плакал. – Вот подлюги! Немцы проклятые… Зверье! – Не выпуская бутылку, тыльной стороной руки смахнул повисшую на носу каплю и налил себе еще.
– Не немцы, а японцы, – поправила Жоржетта. – Япошки, понимаешь? Мелочь желтопузая! Напали без предупреждения, трусы несчастные! А для отвода глаз послали своих людей в Вашингтон, и те там в это время пищали: мы, мол, за мир!
– …Я пережил огромный душевный подъем, глядя, с каким мужеством переносят страдания эти ребята , – говорило радио. – То, что я увидел, еще больше укрепило и углубило мое доверие к государственному строю, существующему в нашей стране, ибо этот строй рождает подобных героев не десятками и даже не сотнями, а тысячами, и я жалею лишь о том, что не могу провести по палатам госпиталя всех граждан США, чтобы каждый американец собственными глазами увидел то, что довелось увидеть мне …
– Это что, Уэбли Эдвардс? – всхлипнув, спросил Пруит.
– Вроде он, – сказала Альма.
– Он, конечно, – подтвердила Жоржетта. – Это его голос.
– Отличный мужик. – Пруит одним глотком опрокинул фужер и снова его наполнил. – Просто отличный !
– Ты бы не пил так много, – робко сказала Альма. – Еще ведь очень рано.
– Рано? – переспросил Пруит. – Ах, рано! Чтоб они сдохли, немчура проклятая! Какая, к черту, разница? – выкрикнул он и запнулся. – Напьюсь, ну и что? Вернуться-то я не могу. А раз так, какая разница? Давайте лучше все напьемся… Ох ты, господи, – он помотал головой. – Будь они прокляты, сволочи!
– …Естественно, пока трудно установить весь объем понесенных нами потерь, и мы узнаем это только через некоторое время. Генерал Шорт объявил, что в связи с чрезвычайностью ситуации и в целях более полной координации деятельности различных учреждений на территории Гавайских островов вводится военное положение …
– Я чего скажу. – Пруит всхлипнул и снова налил себе виски. – Никто меня в убийстве не подозревает и не разыскивает.
– Что? – изумилась Альма.
– Это убийство вообще никого не волнует. Тербер мне так и сказал, а он врать не будет.
– Тогда ты, конечно, можешь вернуться, – сказала Альма. – А то, что ты был в самоволке? За это тебя не посадят?
– То-то и оно. Вернуться я все равно не могу. Потому что, если вернусь, – это тюрьма, а в тюрьму я больше ни ногой, поняла? Если вернусь, меня отдадут под трибунал. Может, под дисциплинарный, а может, и под специальный. А я в тюрьму не сяду. Никогда! Поняла?
– Да. Если бы не это, ты бы, конечно, вернулся, – сказала Альма. – Но от тюрьмы тебе никуда не уйти. А в тюрьме ты ничем армии не поможешь.
Она положила руку ему на плечо:
– Пру, не надо столько пить, пожалуйста. Дай мне бутылку.
– Пошла ты к черту! – Он сбросил ее руку. – Сейчас как врежу! Пошла вон! Отстань от меня, не приставай! – Он снова налил себе полный фужер и с вызовом уставился на нее.
Ни Альма, ни Жоржетта больше не говорили ему ни слова и не пытались остановить. Он глядел на них красными, воспаленными глазами, и, скажи сейчас кто-нибудь, что у него глаза убийцы, это не было бы преувеличением.
– Хотят упечь меня в свою вонючую тюрьму? Очень хорошо – не вернусь никогда ! – свирепо заявил он. – И никто со мной ничего не сделает!
На это они ему тоже ничего не сказали. Так и сидели втроем и молча слушали радио, пока голод не погнал девушек на кухню – никто из них до сих пор не завтракал. Пруит прикончил бутылку и взялся за следующую. Он не желал ради какого-то завтрака отходить от радио. Они принесли ему поесть, но он отказался. Сидел перед приемником, глушил виски большими коктейльными фужерами и плакал. Ничто не могло стронуть его с места.
– …Наши ребята дорогой ценой заплатили за урок, которым стал для Америки этот день , – говорило радио. – Но они расплатились сполна, честно, без страха и не жалуясь, что цена слишком высока. Ребята, нанявшиеся на службу в армию и флот, чтобы, когда понадобится, пойти за нас в бой и отдать свою жизнь, сегодня целиком и полностью оправдали возложенное на них доверие и доказали свое право на то уважение, которое мы к ним испытывали и испытываем …
– А я проспал, – глухо пробормотал Пруит. – Спал как убитый. Даже не проснулся.
Они надеялись, что он напьется до бесчувствия и заснет: тогда они уложили бы его в постель. Прорывавшееся в нем бешенство пугало их, и им было не по себе даже от того, что они сидят с ним в одной комнате. Но он не напился до бесчувствия и не заснул. Бывает состояние, когда стоит лишь преодолеть какой-то рубеж, и потом можешь пить бесконечно и не пьянеешь, а только больше бесишься. По-видимому, он был сейчас именно в таком состоянии. Неподвижно замерев перед приемником, он сначала плакал, а потом перестал и угрюмо глядел в пустоту.
В середине дня по радио несколько раз объявили, что желающих просят немедленно явиться на донорский пункт в «Куин-госпиталь». Обеим девушкам хотелось как можно скорее вырваться из гнетущей обстановки дома, где все было наэлектризовано зловещими разрядами примостившейся перед приемником безумной динамомашины, и Жоржетта с Альмой тотчас решили, что поедут в город и сдадут кровь.
– Я тоже с вами! – крикнул он и, пошатываясь, поднялся со скамеечки.
– Пру, тебе нельзя, – робко сказала Альма. – Не валяй дурака. Ты же на ногах не стоишь. И потом, там наверняка потребуют документы. Сам знаешь, чем это кончится.
– Даже кровь сдать не могу, – тоскливо пробормотал он и плюхнулся назад.
– Сиди дома и слушай радио, – ласково сказала Альма. – Мы скоро вернемся. Расскажешь нам, что еще передавали.
Пруит молчал. Когда они пошли одеваться, он даже не посмотрел в их сторону.
– Я должна сбежать хоть на полчаса, – вполголоса сказала Альма. – Я здесь задыхаюсь.
– А с ним ничего не случится? – шепотом спросила Жоржетта. – Он так переживает, я даже не думала.
– Все будет нормально, – твердо сказала Альма. – Просто он чувствует себя виноватым. Ну и, конечно, расстроился. И немного перепил. За ночь у него это пройдет.
– Может, ему все-таки лучше вернуться?
– Его тогда опять посадят.
– Да, конечно.
– Сама все понимаешь, чего же говоришь глупости?
Когда они оделись и вышли в гостиную, он все так же сидел перед приемником. Радио продолжало бубнить отрывистыми напряженными фразами. Снова что-то про Уиллерский аэродром. Он не поднял на них глаза и не сказал ни слова. Альма перехватила взгляд Жоржетты и предостерегающе покачала головой. Они молча вышли из дома.
Два часа спустя, когда они вернулись, он сидел все там же, в той же позе, и, если бы не опустевшая бутылка, можно было бы подумать, что за время их отсутствия он не шелохнулся. Радио все так же продолжало говорить.
Пожалуй, он даже протрезвел, к нему пришло то состояние обостренной ясности восприятия, что иногда наступает у пьяниц после долгого непрерывного запоя. Но воздух в доме был по-прежнему наэлектризован, казалось, в гостиную наползли черные, с потрескиванием трущиеся друг о друга грозовые тучи, и после суматохи города и яркого солнечного света воскресных улиц тягостное напряжение давило еще сильнее, чем раньше.
– Ну мы и съездили! – бодро сказала Альма, пытаясь пробить брешь в угрюмом молчании.
– Вот уж действительно, – кивнула Жоржетта.
– Хорошо еще, что были на машине, а то бы никогда в жизни туда не добрались, – продолжала Альма. – А уж назад тем более. В городе все с ума посходили. Ни проехать, ни пройти. Кругом грузовики, автобусы, легковые – все забито, сплошные пробки.
– Мы в госпитале познакомились с одним парнем, – сообщила Жоржетта. – Он сказал, что хочет про все это написать книгу.
– Да, – подхватила Альма. – Он преподает в университете английский и…
– А я думала, он репортер, – перебила Жоржетта. – Разве он не репортер?
– Нет, он в университете преподает… Во время бомбежки он помогал эвакуировать женщин и детей, а сейчас возит в госпиталь доноров.
– Он решил встретиться со всеми, кто имел к этому хоть какое-то отношение, и записать, что они ему расскажут, – объяснила Жоржетта. – А потом напечатает. Все слово в слово.
– Книжка будет называться «Славьте господа и не жалейте патронов», – добавила Альма. – Это из проповеди одного капеллана в Перл-Харборе.
– Или, может быть, «Помните про Перл-Харбор», – сказала Жоржетта. – Он еще сам не решил.
– Очень умный парень, – заметила Альма.
– И очень вежливый, – добавила Жоржетта. – Разговаривал с нами прямо как с порядочными. Всю жизнь, говорит, мечтал увидеть, как творится история, и вот теперь, наконец, увидел.
– На Кухио-стрит целый дом разбомбило.
– А на углу Мак-Кули и Кинга бомба в аптеку попала. Все погибли: и аптекарь, и его жена, и обе их дочки.
– Ладно, – сказала Альма. – Надо бы что-нибудь приготовить. Мае есть захотелось.
– Мне тоже, – кивнула Жоржетта.
– Ты будешь есть? – спросила Альма.
Пруит отрицательно покачал головой.
– Нет.
– Пру, тебе обязательно надо поесть, – сказала Жоржетта. – Ты все-таки столько выпил.
Пруит протянул руку, выключил радио и мрачно посмотрел на них.
– Слушайте, вы, отстаньте от меня. Чего пристаете? Хотите есть – ешьте. Я вас ни о чем не прошу. Не лезьте вы ко мне!
– Что-нибудь новое передавали? – спросила Альма.
– Нет, – зло сказал он. – Толкут в ступе одно и то же.
– Не возражаешь, если мы немного послушаем? Пока готовим, ладно?
– Я здесь не хозяин. Хотите – включайте. – Он поднялся со скамеечки, вышел с бутылкой и фужером на веранду и закрыл за собой стеклянную дверь.
– Что с ним делать? – шепотом спросила Жоржетта. – Я скоро взвою.
– Не волнуйся, все будет в порядке. Через пару дней успокоится. Не обращай внимания.
Альма включила радио и прошла на кухню. Жоржетта беспокойно двинулась за ней.
– Дай бог, чтобы ты была права, – пробормотала она, с опаской поглядывая сквозь стеклянную дверь на силуэт, темнеющий на фоне закатного неба. – А то мне уже страшно делается.
– Я же тебе говорю, ничего с ним не будет, – резко сказала Альма. – Просто не надо его трогать. Не обращай на него внимания. Помоги мне лучше что-нибудь приготовить. Скоро надо будет окна завешивать.
Они сделали сэндвичи с холодным мясом и салат, разлили по стаканам молоко, поставили вариться кофе и пошли задергивать светомаскировочные шторы, которые Альма еще со времени учебных тревог приспособила на окнах вместо портьер.
– Ты бы лучше шел в гостиную, – холодно сказала ему Альма, подойдя к дверям веранды. – Мы окна завешиваем.
Он молча ушел с веранды, пересек гостиную и сел на диван, не выпуская из рук фужер и почти пустую бутылку.
– Может, все-таки съешь что-нибудь? Я сделала тебе сэндвичи.
– Я не хочу есть.
– Но я их все равно уже сделала. Не хочешь сейчас, съешь потом.
– Я не хочу есть, – повторил он.
– Тогда я их заверну в вощеную бумагу, чтобы не засохли.
Ничего не ответив, Пруит налил себе виски. Задернув и заколов булавками шторы, она вернулась на кухню.
Они с Жоржеттой поужинали и перешли в гостиную пить кофе, а он все так же сидел на диване. Пока их не было, он открыл новую бутылку. За день он в общей сложности выпил две полные бутылки из запасов Жоржетты. В первой бутылке было чуть больше половины, а потом он выпил еще полторы бутылки.
Они немного посидели в гостиной, пытаясь слушать радио, но ничего нового не передавали, и напряженное, угрюмое молчание застывшего на диване Пруита в конце концов выжило их из комнаты. Они пошли спать, а он остался сидеть один – не то чтобы трезвый, но и не пьяный, не то чтобы довольный, но и не подавленный, не то чтобы все соображающий, но и не в отключке.
В таком состоянии он пробыл восемь дней: не скажешь, что по-настоящему пьян, но уж и никак не трезв, в одной руке бутылка запасенного Жоржеттой дорогого виски, в другой – большой коктейльный фужер. Сам он ни разу с ними не заговаривал, а если его о чем-то спрашивали, отвечал только «да» или «нет», по большей части «нет». И когда они были дома, ничего при них не ел. Казалось, они живут под одной крышей с мертвецом.
В понедельник утром, проснувшись, они увидели, что он спит на диване одетый. Бутылка и фужер стояли рядом на полу. Два сэндвича, оставленные ему Альмой на кухне, исчезли. В тот день ни Жоржетта, ни Альма на работу не пошли.
Гонолулу быстро оправился от первого потрясения. Через несколько дней по радио снова начали передавать музыку и рекламы, и, если не считать, что на пляже Ваикики солдаты натягивали колючую проволоку, а перед такими жизненно важными объектами, как радиостанция и резиденция губернатора, стояли часовые и несколько зданий, в том числе дом на Кухио-стрит и аптека на углу Мак-Кули и Кинга, были разрушены, перенесенное испытание вроде бы мало отразилось на жизни города.
Деловые люди, по-видимому, не теряли присутствия духа, и военная полиция, вероятно, все так же им покровительствовала, потому что на третий день раздался телефонный звонок, и миссис Кипфер сообщила Альме, что завтра та должна выйти на работу, но не к трем часам дня, как раньше, а с утра, в десять. Чуть позже раздался второй звонок, и Жоржетта получила аналогичные указания от своей хозяйки из номеров «Риц». В связи с переходом на военное положение был установлен комендантский час, и после наступления темноты появляться на улицах разрешалось только при наличии специального пропуска, так что все деловые операции поневоле приходилось совершать днем, пока светло.
И у миссис Кипфер, и в «Рице» дела изрядно пошатнулись. То же самое, очевидно, происходило и в остальных публичных домах. Солдатам и матросам еще не давали увольнительных, и девушки почти все рабочее время дулись в карты. Некоторые из них уже хлопотали, выбивая себе места на пароходах, эвакуирующих на континент жен и детей военнослужащих.
Тем не менее миссис Кипфер располагала информацией, что увольнительные начнут давать очень скоро, правда со строгим соблюдением очередности. Но пока вся деятельность «Нью-Конгресса» сводилась к обслуживанию небольших офицерских компаний, которые теперь наведывались туда не ночью, а среди дня.
Обнаружив, что Пруит в воскресенье ночью все-таки съел оставленные ему сэндвичи. Альма теперь каждый день готовила их перед уходом на работу и вечером перед сном. И сэндвичи каждый раз исчезали. Но в те редкие дни, когда она забывала это сделать, в холодильнике и в буфете все стояло нетронутым – он ни к чему не прикасался. Он все меньше походил на нормального человека. Не брился, не мылся, не раздевался даже ночью – валился в чем был на диван и так и спал. На него было страшно смотреть. Она уже забыла, когда в последний раз видела его причесанным, лицо у него опухло, стало одутловатым, под глазами набрякли мешки, а сам он, хотя и без того всегда был худым, с каждым днем усыхал все больше. Держа в одной руке бутылку, а в другой – фужер, он слонялся из кухни в гостиную, бродил по спальням, выходил на веранду, ненадолго где-нибудь присаживался, потом опять вставал и бесцельно перебирался на Другое место. Необычное, трудно поддающееся описанию выражение устремленности, когда-то заставившее Альму обратить на него внимание, теперь исчезло с его лица, затаенный в глубине глаз скорбный огонь потух. От него так пахло, что она чувствовала этот запах из другого конца комнаты.
Никаких сдвигов к лучшему она в нем не замечала. Напротив, казалось, так будет продолжаться до бесконечности, пока он не превратится в собственную тень и не умрет иди пока окончательно не сойдет с ума и не кинется на кого-нибудь с ножом.
И она невольно вспоминала о том, что он сделал с тем охранником из тюрьмы.
А Жоржетта откровенно боялась его и прямо так и говорила.
Но, несмотря на недовольство Жоржетты, Альма не могла смириться с мыслью, что он спился, и выгнать его.
– Во-первых, ему от нас некуда идти, – объясняла она Жоржетте. – Если он вернется в роту, его немедленно посадят и, может, даже убьют. В Гонолулу ему тоже не спрятаться – всюду сплошные проверки, на каждом шагу требуют пропуск. Ему ничего не грозит только у нас. Устроить его на пароход и переправить в Штаты мы не сможем. Раньше, может быть, сумели бы, но теперь, после Перл-Харбора, нечего и думать. Ты же знаешь, эвакуируют только гражданских. Пароходы переполнены, и контроль очень строгий. Проверяют всех пассажиров. Да и потом, не могу же я просто так взять и махнуть на него рукой.
– Другими словами, ты не хочешь , чтобы он от нас ушел, – сказала Жоржетта.
– Конечно, не хочу.
– А что с ним будет, когда мы уедем?
– Ну, не знаю… Может быть, я никуда и не уеду.
– Но ты ведь уже заказала билет! Мы же обе заказали.
– Билет всегда можно сдать, – огрызнулась Альма.
Разговор этот происходил вечером на пятый день в спальне Жоржетты, куда Альма вошла через их общую ванную.
Пруит об этом не знал. Он сейчас вообще ни о чем ничего не знал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
– Сволочи подлые, – глухо пробормотал Пруит. Он плакал. – Вот подлюги! Немцы проклятые… Зверье! – Не выпуская бутылку, тыльной стороной руки смахнул повисшую на носу каплю и налил себе еще.
– Не немцы, а японцы, – поправила Жоржетта. – Япошки, понимаешь? Мелочь желтопузая! Напали без предупреждения, трусы несчастные! А для отвода глаз послали своих людей в Вашингтон, и те там в это время пищали: мы, мол, за мир!
– …Я пережил огромный душевный подъем, глядя, с каким мужеством переносят страдания эти ребята , – говорило радио. – То, что я увидел, еще больше укрепило и углубило мое доверие к государственному строю, существующему в нашей стране, ибо этот строй рождает подобных героев не десятками и даже не сотнями, а тысячами, и я жалею лишь о том, что не могу провести по палатам госпиталя всех граждан США, чтобы каждый американец собственными глазами увидел то, что довелось увидеть мне …
– Это что, Уэбли Эдвардс? – всхлипнув, спросил Пруит.
– Вроде он, – сказала Альма.
– Он, конечно, – подтвердила Жоржетта. – Это его голос.
– Отличный мужик. – Пруит одним глотком опрокинул фужер и снова его наполнил. – Просто отличный !
– Ты бы не пил так много, – робко сказала Альма. – Еще ведь очень рано.
– Рано? – переспросил Пруит. – Ах, рано! Чтоб они сдохли, немчура проклятая! Какая, к черту, разница? – выкрикнул он и запнулся. – Напьюсь, ну и что? Вернуться-то я не могу. А раз так, какая разница? Давайте лучше все напьемся… Ох ты, господи, – он помотал головой. – Будь они прокляты, сволочи!
– …Естественно, пока трудно установить весь объем понесенных нами потерь, и мы узнаем это только через некоторое время. Генерал Шорт объявил, что в связи с чрезвычайностью ситуации и в целях более полной координации деятельности различных учреждений на территории Гавайских островов вводится военное положение …
– Я чего скажу. – Пруит всхлипнул и снова налил себе виски. – Никто меня в убийстве не подозревает и не разыскивает.
– Что? – изумилась Альма.
– Это убийство вообще никого не волнует. Тербер мне так и сказал, а он врать не будет.
– Тогда ты, конечно, можешь вернуться, – сказала Альма. – А то, что ты был в самоволке? За это тебя не посадят?
– То-то и оно. Вернуться я все равно не могу. Потому что, если вернусь, – это тюрьма, а в тюрьму я больше ни ногой, поняла? Если вернусь, меня отдадут под трибунал. Может, под дисциплинарный, а может, и под специальный. А я в тюрьму не сяду. Никогда! Поняла?
– Да. Если бы не это, ты бы, конечно, вернулся, – сказала Альма. – Но от тюрьмы тебе никуда не уйти. А в тюрьме ты ничем армии не поможешь.
Она положила руку ему на плечо:
– Пру, не надо столько пить, пожалуйста. Дай мне бутылку.
– Пошла ты к черту! – Он сбросил ее руку. – Сейчас как врежу! Пошла вон! Отстань от меня, не приставай! – Он снова налил себе полный фужер и с вызовом уставился на нее.
Ни Альма, ни Жоржетта больше не говорили ему ни слова и не пытались остановить. Он глядел на них красными, воспаленными глазами, и, скажи сейчас кто-нибудь, что у него глаза убийцы, это не было бы преувеличением.
– Хотят упечь меня в свою вонючую тюрьму? Очень хорошо – не вернусь никогда ! – свирепо заявил он. – И никто со мной ничего не сделает!
На это они ему тоже ничего не сказали. Так и сидели втроем и молча слушали радио, пока голод не погнал девушек на кухню – никто из них до сих пор не завтракал. Пруит прикончил бутылку и взялся за следующую. Он не желал ради какого-то завтрака отходить от радио. Они принесли ему поесть, но он отказался. Сидел перед приемником, глушил виски большими коктейльными фужерами и плакал. Ничто не могло стронуть его с места.
– …Наши ребята дорогой ценой заплатили за урок, которым стал для Америки этот день , – говорило радио. – Но они расплатились сполна, честно, без страха и не жалуясь, что цена слишком высока. Ребята, нанявшиеся на службу в армию и флот, чтобы, когда понадобится, пойти за нас в бой и отдать свою жизнь, сегодня целиком и полностью оправдали возложенное на них доверие и доказали свое право на то уважение, которое мы к ним испытывали и испытываем …
– А я проспал, – глухо пробормотал Пруит. – Спал как убитый. Даже не проснулся.
Они надеялись, что он напьется до бесчувствия и заснет: тогда они уложили бы его в постель. Прорывавшееся в нем бешенство пугало их, и им было не по себе даже от того, что они сидят с ним в одной комнате. Но он не напился до бесчувствия и не заснул. Бывает состояние, когда стоит лишь преодолеть какой-то рубеж, и потом можешь пить бесконечно и не пьянеешь, а только больше бесишься. По-видимому, он был сейчас именно в таком состоянии. Неподвижно замерев перед приемником, он сначала плакал, а потом перестал и угрюмо глядел в пустоту.
В середине дня по радио несколько раз объявили, что желающих просят немедленно явиться на донорский пункт в «Куин-госпиталь». Обеим девушкам хотелось как можно скорее вырваться из гнетущей обстановки дома, где все было наэлектризовано зловещими разрядами примостившейся перед приемником безумной динамомашины, и Жоржетта с Альмой тотчас решили, что поедут в город и сдадут кровь.
– Я тоже с вами! – крикнул он и, пошатываясь, поднялся со скамеечки.
– Пру, тебе нельзя, – робко сказала Альма. – Не валяй дурака. Ты же на ногах не стоишь. И потом, там наверняка потребуют документы. Сам знаешь, чем это кончится.
– Даже кровь сдать не могу, – тоскливо пробормотал он и плюхнулся назад.
– Сиди дома и слушай радио, – ласково сказала Альма. – Мы скоро вернемся. Расскажешь нам, что еще передавали.
Пруит молчал. Когда они пошли одеваться, он даже не посмотрел в их сторону.
– Я должна сбежать хоть на полчаса, – вполголоса сказала Альма. – Я здесь задыхаюсь.
– А с ним ничего не случится? – шепотом спросила Жоржетта. – Он так переживает, я даже не думала.
– Все будет нормально, – твердо сказала Альма. – Просто он чувствует себя виноватым. Ну и, конечно, расстроился. И немного перепил. За ночь у него это пройдет.
– Может, ему все-таки лучше вернуться?
– Его тогда опять посадят.
– Да, конечно.
– Сама все понимаешь, чего же говоришь глупости?
Когда они оделись и вышли в гостиную, он все так же сидел перед приемником. Радио продолжало бубнить отрывистыми напряженными фразами. Снова что-то про Уиллерский аэродром. Он не поднял на них глаза и не сказал ни слова. Альма перехватила взгляд Жоржетты и предостерегающе покачала головой. Они молча вышли из дома.
Два часа спустя, когда они вернулись, он сидел все там же, в той же позе, и, если бы не опустевшая бутылка, можно было бы подумать, что за время их отсутствия он не шелохнулся. Радио все так же продолжало говорить.
Пожалуй, он даже протрезвел, к нему пришло то состояние обостренной ясности восприятия, что иногда наступает у пьяниц после долгого непрерывного запоя. Но воздух в доме был по-прежнему наэлектризован, казалось, в гостиную наползли черные, с потрескиванием трущиеся друг о друга грозовые тучи, и после суматохи города и яркого солнечного света воскресных улиц тягостное напряжение давило еще сильнее, чем раньше.
– Ну мы и съездили! – бодро сказала Альма, пытаясь пробить брешь в угрюмом молчании.
– Вот уж действительно, – кивнула Жоржетта.
– Хорошо еще, что были на машине, а то бы никогда в жизни туда не добрались, – продолжала Альма. – А уж назад тем более. В городе все с ума посходили. Ни проехать, ни пройти. Кругом грузовики, автобусы, легковые – все забито, сплошные пробки.
– Мы в госпитале познакомились с одним парнем, – сообщила Жоржетта. – Он сказал, что хочет про все это написать книгу.
– Да, – подхватила Альма. – Он преподает в университете английский и…
– А я думала, он репортер, – перебила Жоржетта. – Разве он не репортер?
– Нет, он в университете преподает… Во время бомбежки он помогал эвакуировать женщин и детей, а сейчас возит в госпиталь доноров.
– Он решил встретиться со всеми, кто имел к этому хоть какое-то отношение, и записать, что они ему расскажут, – объяснила Жоржетта. – А потом напечатает. Все слово в слово.
– Книжка будет называться «Славьте господа и не жалейте патронов», – добавила Альма. – Это из проповеди одного капеллана в Перл-Харборе.
– Или, может быть, «Помните про Перл-Харбор», – сказала Жоржетта. – Он еще сам не решил.
– Очень умный парень, – заметила Альма.
– И очень вежливый, – добавила Жоржетта. – Разговаривал с нами прямо как с порядочными. Всю жизнь, говорит, мечтал увидеть, как творится история, и вот теперь, наконец, увидел.
– На Кухио-стрит целый дом разбомбило.
– А на углу Мак-Кули и Кинга бомба в аптеку попала. Все погибли: и аптекарь, и его жена, и обе их дочки.
– Ладно, – сказала Альма. – Надо бы что-нибудь приготовить. Мае есть захотелось.
– Мне тоже, – кивнула Жоржетта.
– Ты будешь есть? – спросила Альма.
Пруит отрицательно покачал головой.
– Нет.
– Пру, тебе обязательно надо поесть, – сказала Жоржетта. – Ты все-таки столько выпил.
Пруит протянул руку, выключил радио и мрачно посмотрел на них.
– Слушайте, вы, отстаньте от меня. Чего пристаете? Хотите есть – ешьте. Я вас ни о чем не прошу. Не лезьте вы ко мне!
– Что-нибудь новое передавали? – спросила Альма.
– Нет, – зло сказал он. – Толкут в ступе одно и то же.
– Не возражаешь, если мы немного послушаем? Пока готовим, ладно?
– Я здесь не хозяин. Хотите – включайте. – Он поднялся со скамеечки, вышел с бутылкой и фужером на веранду и закрыл за собой стеклянную дверь.
– Что с ним делать? – шепотом спросила Жоржетта. – Я скоро взвою.
– Не волнуйся, все будет в порядке. Через пару дней успокоится. Не обращай внимания.
Альма включила радио и прошла на кухню. Жоржетта беспокойно двинулась за ней.
– Дай бог, чтобы ты была права, – пробормотала она, с опаской поглядывая сквозь стеклянную дверь на силуэт, темнеющий на фоне закатного неба. – А то мне уже страшно делается.
– Я же тебе говорю, ничего с ним не будет, – резко сказала Альма. – Просто не надо его трогать. Не обращай на него внимания. Помоги мне лучше что-нибудь приготовить. Скоро надо будет окна завешивать.
Они сделали сэндвичи с холодным мясом и салат, разлили по стаканам молоко, поставили вариться кофе и пошли задергивать светомаскировочные шторы, которые Альма еще со времени учебных тревог приспособила на окнах вместо портьер.
– Ты бы лучше шел в гостиную, – холодно сказала ему Альма, подойдя к дверям веранды. – Мы окна завешиваем.
Он молча ушел с веранды, пересек гостиную и сел на диван, не выпуская из рук фужер и почти пустую бутылку.
– Может, все-таки съешь что-нибудь? Я сделала тебе сэндвичи.
– Я не хочу есть.
– Но я их все равно уже сделала. Не хочешь сейчас, съешь потом.
– Я не хочу есть, – повторил он.
– Тогда я их заверну в вощеную бумагу, чтобы не засохли.
Ничего не ответив, Пруит налил себе виски. Задернув и заколов булавками шторы, она вернулась на кухню.
Они с Жоржеттой поужинали и перешли в гостиную пить кофе, а он все так же сидел на диване. Пока их не было, он открыл новую бутылку. За день он в общей сложности выпил две полные бутылки из запасов Жоржетты. В первой бутылке было чуть больше половины, а потом он выпил еще полторы бутылки.
Они немного посидели в гостиной, пытаясь слушать радио, но ничего нового не передавали, и напряженное, угрюмое молчание застывшего на диване Пруита в конце концов выжило их из комнаты. Они пошли спать, а он остался сидеть один – не то чтобы трезвый, но и не пьяный, не то чтобы довольный, но и не подавленный, не то чтобы все соображающий, но и не в отключке.
В таком состоянии он пробыл восемь дней: не скажешь, что по-настоящему пьян, но уж и никак не трезв, в одной руке бутылка запасенного Жоржеттой дорогого виски, в другой – большой коктейльный фужер. Сам он ни разу с ними не заговаривал, а если его о чем-то спрашивали, отвечал только «да» или «нет», по большей части «нет». И когда они были дома, ничего при них не ел. Казалось, они живут под одной крышей с мертвецом.
В понедельник утром, проснувшись, они увидели, что он спит на диване одетый. Бутылка и фужер стояли рядом на полу. Два сэндвича, оставленные ему Альмой на кухне, исчезли. В тот день ни Жоржетта, ни Альма на работу не пошли.
Гонолулу быстро оправился от первого потрясения. Через несколько дней по радио снова начали передавать музыку и рекламы, и, если не считать, что на пляже Ваикики солдаты натягивали колючую проволоку, а перед такими жизненно важными объектами, как радиостанция и резиденция губернатора, стояли часовые и несколько зданий, в том числе дом на Кухио-стрит и аптека на углу Мак-Кули и Кинга, были разрушены, перенесенное испытание вроде бы мало отразилось на жизни города.
Деловые люди, по-видимому, не теряли присутствия духа, и военная полиция, вероятно, все так же им покровительствовала, потому что на третий день раздался телефонный звонок, и миссис Кипфер сообщила Альме, что завтра та должна выйти на работу, но не к трем часам дня, как раньше, а с утра, в десять. Чуть позже раздался второй звонок, и Жоржетта получила аналогичные указания от своей хозяйки из номеров «Риц». В связи с переходом на военное положение был установлен комендантский час, и после наступления темноты появляться на улицах разрешалось только при наличии специального пропуска, так что все деловые операции поневоле приходилось совершать днем, пока светло.
И у миссис Кипфер, и в «Рице» дела изрядно пошатнулись. То же самое, очевидно, происходило и в остальных публичных домах. Солдатам и матросам еще не давали увольнительных, и девушки почти все рабочее время дулись в карты. Некоторые из них уже хлопотали, выбивая себе места на пароходах, эвакуирующих на континент жен и детей военнослужащих.
Тем не менее миссис Кипфер располагала информацией, что увольнительные начнут давать очень скоро, правда со строгим соблюдением очередности. Но пока вся деятельность «Нью-Конгресса» сводилась к обслуживанию небольших офицерских компаний, которые теперь наведывались туда не ночью, а среди дня.
Обнаружив, что Пруит в воскресенье ночью все-таки съел оставленные ему сэндвичи. Альма теперь каждый день готовила их перед уходом на работу и вечером перед сном. И сэндвичи каждый раз исчезали. Но в те редкие дни, когда она забывала это сделать, в холодильнике и в буфете все стояло нетронутым – он ни к чему не прикасался. Он все меньше походил на нормального человека. Не брился, не мылся, не раздевался даже ночью – валился в чем был на диван и так и спал. На него было страшно смотреть. Она уже забыла, когда в последний раз видела его причесанным, лицо у него опухло, стало одутловатым, под глазами набрякли мешки, а сам он, хотя и без того всегда был худым, с каждым днем усыхал все больше. Держа в одной руке бутылку, а в другой – фужер, он слонялся из кухни в гостиную, бродил по спальням, выходил на веранду, ненадолго где-нибудь присаживался, потом опять вставал и бесцельно перебирался на Другое место. Необычное, трудно поддающееся описанию выражение устремленности, когда-то заставившее Альму обратить на него внимание, теперь исчезло с его лица, затаенный в глубине глаз скорбный огонь потух. От него так пахло, что она чувствовала этот запах из другого конца комнаты.
Никаких сдвигов к лучшему она в нем не замечала. Напротив, казалось, так будет продолжаться до бесконечности, пока он не превратится в собственную тень и не умрет иди пока окончательно не сойдет с ума и не кинется на кого-нибудь с ножом.
И она невольно вспоминала о том, что он сделал с тем охранником из тюрьмы.
А Жоржетта откровенно боялась его и прямо так и говорила.
Но, несмотря на недовольство Жоржетты, Альма не могла смириться с мыслью, что он спился, и выгнать его.
– Во-первых, ему от нас некуда идти, – объясняла она Жоржетте. – Если он вернется в роту, его немедленно посадят и, может, даже убьют. В Гонолулу ему тоже не спрятаться – всюду сплошные проверки, на каждом шагу требуют пропуск. Ему ничего не грозит только у нас. Устроить его на пароход и переправить в Штаты мы не сможем. Раньше, может быть, сумели бы, но теперь, после Перл-Харбора, нечего и думать. Ты же знаешь, эвакуируют только гражданских. Пароходы переполнены, и контроль очень строгий. Проверяют всех пассажиров. Да и потом, не могу же я просто так взять и махнуть на него рукой.
– Другими словами, ты не хочешь , чтобы он от нас ушел, – сказала Жоржетта.
– Конечно, не хочу.
– А что с ним будет, когда мы уедем?
– Ну, не знаю… Может быть, я никуда и не уеду.
– Но ты ведь уже заказала билет! Мы же обе заказали.
– Билет всегда можно сдать, – огрызнулась Альма.
Разговор этот происходил вечером на пятый день в спальне Жоржетты, куда Альма вошла через их общую ванную.
Пруит об этом не знал. Он сейчас вообще ни о чем ничего не знал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111