— Ты думаешь, что мы с Андреем вот так легко взяли бы твои квартирные деньги? Думаешь, мы бы с ним не наскребли по тысяче?— А зачем мне об этом думать, Паша? — спросил Худолей голосом простым, будничным и спокойным. — Зачем мне вас грузить? Вас или кого бы то ни было... Я бы просто сказал: «Ребята, давайте паспорта, я оформляю билеты, и через неделю летим».— Ты не прав, Худолей.— Я прав, Паша. Конечно, вы бы смогли наскрести по тысяче долларов. Но все это обросло бы таким количеством бытовых подробностей, потребовало бы такого количества времени... Что сам по себе испарился бы смысл затеи.— Где жить собирался?— А я не собирался жить.— Даже так? — ужаснулся Пафнутьев. — Ну ты даешь, Худолей. Неужели так бывает?— Мы летим в Италию?— Ты говоришь, что взял за квартиру только аванс?— Да, пять тысяч.— Можешь вернуть?— Вернуть-то я могу, но, понимаешь, Паша... Потеряю лицо. — Худолей слабо улыбнулся.— Забудь о своем лице. Если хочешь, возьму эту тяжелую работу на себя. Верну аванс покупателю. Но меня смущают эти деньги. Даже не могу сказать почему... Видимо, есть какой-то закон, который нужно переступить.— В чем дело, Паша? Я выделяю тебе необходимую сумму из своих. Твоя совесть чиста. А со своей я уж сам как-нибудь разберусь. Заметано?— Понимаешь, деньги-то блудом заработаны.— Вот мы их на борьбу с блудом и потратим. И потом, Паша... Тебе начальник может выписать командировку в Италию на две недели? Может дать командировку с оплатой всех расходов, включая посещение ресторанов, распитие спиртных напитков и общение с прекрасным полом?— Нет, — Пафнутьев улыбнулся, зная уже, что ответит Худолей.— А я тебе такую командировку даю. И отчета не потребую. Более того, буду склонять все к новым и новым тратам. Тебя Пахомова звала в полет?— Звала.— Ты обещал?— Я сказал, что чуть попозже.— Час пробил.— Нет, Валя, еще не пробил. Нужно допросить Пияшева, выяснить, откуда у него фотографии, откуда паспорта... Он тебя узнает?— Нет.— Ты уверен?— Мы приняли меры.— Банда, — коротко сказал Пафнутьев. — Самая настоящая банда. А отпечатки?— Я же сказал — предусмотрели.— Значит, в случае чего я могу туда посылать группу с обыском? На вас с Андреем не выйдем?— Я тоже могу участвовать, в качестве эксперта.— Это мысль!— Он меня может узнать только как своего клиента. Я у него девочку снял.— Хорошую?— Обалденную. Только она запугана немного.— Значит, договоримся так... Италию я не отвергаю. Но вначале — Пияшев. Кроме того, мне нужно выяснить отношения с Величковским.— Как он там?— Плачет.— В каком смысле? — не понял Худолей.— В самом прямом. Обливается горючими слезами. Хочет дать чистосердечные показания.— Надо уважить мужика, — серьезно сказал Худолей.— Я уже вызвал его, сейчас приведут.— Ухожу. — Худолей поднялся. — У меня много дел в связи с предстоящей поездкой, да, Паша?— Да, у тебя много дел. Но аванс за квартиру ты все-таки верни.— Понял, Паша. Я тебя понял. Я тебя правильно понял?— Нисколько в этом не сомневаюсь.— Мы победим, Паша, — сказал Худолей уже из коридора. — На всех фронтах!— И в этом не сомневаюсь.— К тебе гости, — Худолей открыл дверь пошире, пропуская в кабинет несчастного Величковского с подозрительно красными глазами и конвоира.— Прошу! — Пафнутьев сделал широкий жест рукой. — Располагайся!— Спасибо, — буркнул Величковский обиженно и сел в угловое кресло.— Подожду в коридоре? — спросил конвоир.— Далеко не уходи, встреча у нас будет не слишком длинной.— Это почему вы так решили? — спросил Величковский.— Думаешь, разговор затянется?— Ну.— Понял, — кивнул Пафнутьев в ответ на это «ну», которое в устах Величковского приобретало иногда самые неожиданные значения. Выйдя из-за стола, Пафнутьев выглянул в коридор, поплотнее закрыл дверь, постоял у окна, освобождаясь от худолеевских затей, снова вернулся к столу. — Слушаю тебя, Дима.— Я домой хочу. В Пятихатки. У меня там мама болеет.— Что с мамой?— Ноги у нее.— Ноги — это плохо, — сочувственно произнес Пафнутьев и даже головой покачал, давая понять, как тяжело ему слышать подобное. — Маму надо беречь.— И отец тоже.— А что с отцом?— Сердце.— Да, — протянул Пафнутьев. — Сердце — это плохо.— Вы специально посадили меня в эту камеру?— А что случилось?— Они же там все сексуальные маньяки.— Скучают, наверное.— Еле отбился.— Наверное, ты им что-то о своих девочках рассказал?— Обычный мужской треп, — Величковский передернул плечами.— В камере обычных трепов не бывает.— Надо было предупредить.— Виноват, — сказал Пафнутьев. — Следующий раз буду иметь в виду.— Я лекарства обещал привезти в Пятихатки.— Для мамы?— И для отца тоже. Когда вы меня выпустите?— Поговорим, — неопределенно сказал Пафнутьев. — И решим. Если надо в Пятихатки... Ну, что ж, значит, надо. Если разговора не получится, попытаемся поговорить завтра.— А до завтра опять в камеру?— У нас больше некуда тебя девать.— В ту же самую? — Величковский уставился на Пафнутьева красным напряженным взглядом. Для него, видимо, не было сейчас в мире ничего страшнее камеры, в которой он провел ночь.— У нас же не гостиница, выбирать не приходится... И потом, Дима, тебя поместили далеко не в самую плохую. Не советую настаивать на другой камере.— Так вы меня не отпустите?— Как поговорим, Дима! — искренне воскликнул Пафнутьев. — Помнишь, как ты вел себя в прошлый раз? Бросился в окно, начал по подворотням метаться... Так ведут себя преступники, которым нечего терять.— С перепугу. Думаю, вот окно, прыгай, и ты на свободе. Я же не знал, что у вас там все перекрыто.— Ладно. Замнем для ясности. Девочек ты фотографировал?— Так они же не возражали! Они все улыбаются на этих снимках! У нас с ними все было по согласию. Они за мной бегали по Пятихаткам, чтобы сняться.— Деньги тебе за это платили?— Кто, они?! Да я еще им дарил всякие трусики-лифчики!— Пияшев платил?— Я плиткой живу! Мне за один метр десять долларов платят. А я за день могу пять метров положить. Не напрягаясь особенно... Ха! Пияшев.— Он деньги тебе платил?— Ну.— Сколько?— Десятку за снимок. Долларов, конечно.— А сколько за девочку?Величковский наклонился, протер ладошкой носок туфли, потом увидел какое-то пятнышко на другой туфле, тоже протер, потом вытер ладонь о штаны.— Сколько, сколько... Они сами приставали... Полсотни давал.— Долларов?— Ну не рублей же!— С Пахомовой давно знаком?— Не понял?— О Пахомовой спрашиваю. О Ларисе. Ну? — Пафнутьев даже сам не заметил, как это словечко выскочило из него. И надо же, Величковский принял его легко и тут же ответил на вопрос:— Да так... Знакомы, в общем.— Плитку у нее клал?— Жаловалась?— Не так чтобы очень...— У нее две квартиры оказались совмещенные... Пришлось повозиться. В одной она ванную совместила с кухней, получилась такая ванная... С окном!— Девочек ей сдавал или Пияшеву?— Каких девочек? — искренне спросил Величковский. — А, девочек, — не мог он, ну просто не мог сразу переключаться на другую тему, ему требовалось время, чтобы понять, чего от него хотят. — Они у нее работают по очереди. Жлобиха. А может, и того...— Что того?— Может, у нее привязанность ненормальная.— Это точно?— Жаловались девчонки, — Величковский наклонился и протер пальцами туфли, на которых опять обнаружил какое-то помутнение.— Так, Лариса Анатольевна, — пробормотал Пафнутьев озадаченно, — значит, и здесь отметилась, значит, и здесь соблазнилась. Надо же, какое разнообразие. А Сысцов?— Что Сысцов?— Не жлобился?— Да все они хитрожопые! — вырвалось у Величковского. — Как деньги платить, уж так страдают, так страдают... И болезни у них вдруг обнаруживаются, и неожиданные поездки, траты...— Плитку у него клал?— Ну.— Хорошо получилось?— Испанская плитка плохо не ложится.— Где клал? На кухне?— На кухне? — возмутился Величковский. — Какая там кухня! Кухня — это так... Забава. Там ванная тридцать квадратных метров! Я год из этой ванной не вылезал!— Хорошо заплатил?— Догнал и еще раз заплатил.— Это где, у него на даче?— Сысцов сердится, когда его дом называют дачей. У меня нет дачи! — так он говорит. — У меня вот домишко, и это все, что я имею. А в этом домишке ванная под тридцать метров. С сауной и бассейном.— Знаю я этот домишко, бывал, — вздохнул Пафнутьев. — Ведь, чтобы его убрать, работники нужны. Один человек не управится.— С работниками у него все в порядке.— Девочки из Пятихаток?— Не только, — буркнул Величковский.Пафнутьев помолчал, склоняя голову то в одну, то в другую сторону, и вдруг замер на какое-то время, ошарашенный собственной мыслью, и, пока с нею, с этой мыслью, пронзившей все его существо, не разобрался, продолжал молчать. И наконец, словно вспомнив, что он в кабинете не один, заговорил снова, подбираясь к этому своему диковатому озарению издалека, как бы с тыла:— Значит, пятихатские девочки знают, где живет Иван Иванович Сысцов?— Не все, но кое-кто знает! — Странная манера была у Величковского — не мог ни на один вопрос ответить спокойно. Самые невинные слова Пафнутьева он воспринимал с подергиванием плеч, с каким-то почти кошачьим фырканьем. Это было свойство людей с Украины — Пятихатки, Магдалиновка, Анназачатовка... Жестами и вскриками удивления или возмущения проявлялся интерес к собеседнику, ответить просто и спокойно — невежливо, даже оскорбительно, надо обязательно показать свое заинтересованное отношение и к словам собеседника, и к нему самому.Пафнутьев помолчал, подвигал бумаги по столу, вчитался в какие-то показания, отодвинул их в сторону.— Дима, послушай меня... Ты побывал в камере не самой плохой. Есть получше, есть и похуже, есть гораздо хуже. Могу тебе сказать по дружбе одну вещь... Во всех камерах, и плохих и хороших, уже знают, кто ты такой, чем занимаешься, кроме кладки плиток... Знают. Там система оповещения отлажена очень хорошо. Иногда случается так, что человека, я имею в виду преступника, после камеры наказывать и не надо. Его уже не накажешь сильнее. Он на всю жизнь все понял и все запомнил.— Инте-е-ре-е-сно, — протянул Величковский. — Это что же получается?.. Вы мне угрожаете?— Да, — кивнул Пафнутьев.— И это допускается?— Как видишь, — Пафнутьев развел руки в стороны, показывая свое бессилие что-либо изменить. — Мне как, вызывать конвоира, чтобы он отвел тебя в камеру, или мы еще поговорим?— Так мы же еще не начинали! — удивился Величковский.— И я так думаю. Продолжим?— Ну... Если у вас есть ко мне вопросы...— Есть несколько. Если я сегодня устрою хороший обыск в доме Сысцова... я найду там пачку твоих фотографий? Этих голеньких пятихатских красавиц?— А их и искать не надо! — воскликнул Величковский с недоверием. — Они у него всегда на пианино лежат. И получше моих, покрупнее. И глянец там, и все, что надо. Глаз не оторвешь.— Значит, ты ему пленку отдал?— Конечно. Такой был договор... Ну, я имею в виду, что он как-то попросил на время, я не удержался...Понял, сообразил Величковский, что слово «договор» произнес напрасно, ох напрасно. Сорвалось словечко как бы у другого Величковского — хитрого, жесткого, цепкого, не того, который здесь не первый день изображал из себя придурка. Пафнутьев это слово услышал. Но вида не подал. Его устраивала та роль, которую играл плиточник. Изображая из себя какого-то недоумка, он мог сказать гораздо больше, чем сказал бы всерьез. А сейчас шла беседа, когда он мог сказать что угодно, а потом сделать вид, будто его не так поняли, что-то приписали, обманули.А Пафнутьев тоже продолжал валять дурака. Эта роль была для него привычной, и ему в ней было уютно, он мог даже посостязаться в придурковатости, будучи совершенно уверенным в том, что в этом он куда выше Величковского.— Сколько девочек работало у Сысцова?— Когда как... Тут нельзя сказать наверняка, это же такое дело...— Сколько девочек работало у Сысцова?— Так я же ж говорю...— Сколько девочек работало у Сысцова? — Величковский понял — этот вопрос Пафнутьев будет повторять до конца рабочего дня.— Говорю же, когда как... Двое-трое. Так примерно.— Какую работу выполняли? — продолжал продираться Пафнутьев к той самой мысли, которая обожгла его несколько минут назад.— Какая бывает работа по дому? Подметали, стирали, драили... Девочки, между прочим, не обижались, он хорошо с ними обращался. Не платил — это да, но питание, обхождение... Они там у него были как в доме отдыха.— Отдыхали все вместе?— Когда как! — рассмеялся Величковский. Что-то в этом вопросе для него было смешное, вспоминая какие-то одному ему известные подробности, он снова и снова начинал хихикать. — Это я почему смеюсь, — наконец он совладал с собой и вытер слезы со щек. — У Сысцова-то еще и жена под ногами путалась. Но девочки не жаловались, нет. И когда к Сысцову их распределяли, тоже не возражали.— Кто распределял?— Да это я так сказал, — спохватился Величковский, сообразив, что брякнул лишнее.— Дмитрий Витальевич, — холодным тоном повторил Пафнутьев. — Кто отправлял девочек к Сысцову?— Ну, как всегда... Тут уж другой не может вмешаться... Вот... А если по доброму согласию, то и вопросов ни у кого не возникало. Так что вы напрасно. Нет-нет, — он даже головой покачал для убедительности.— Так кто же? Пияшев? — Пафнутьев пришел на помощь Величковскому — ему труднее всего давались имена, адреса, фамилии — все то, что, собственно, и составляло основу уголовного дела.— А кто же еще? Больше и некому.— А Пахомова?— Когда речь шла о Сысцове, она не вмешивалась. У нее другие привязанности, — кажется, Величковский и сам понял, что произнес нечто связное за весь час разговора.Он посерьезнел, задумался и, видимо, решил быть впредь осторожнее.А Пафнутьеву это уже и не нужно было. Вся цепочка выстраивалась как бы сама собой. Но Сысцов, Сысцов! В его-то годы... Хотя со старцами это случается. Даже полено, догорая, перед тем как погаснуть окончательно, выбрасывает вдруг пламя яркое и сильное, чтобы после этого окончательно превратиться в черную головешку, в серую пыль пепла.Неужели опять свидимся, Иван Иванович? Неужели опять пути наши пересекутся? А я ведь обещал, обещал тебе повидаться в служебном кабинете. Слово надо держать, да, Иван Иванович? А то ведь и уважать перестанешь, а? — мысленно обратился Пафнутьев к своему старому знакомому, чьими усилиями когда-то и поднялся он по служебной лестнице. Хотя цели у Сысцова были другие и надежды другие. Карманного следователя он хотел иметь.Не получилось.— А в Италию они тебя с собой не брали? — неожиданно спросил Пафнутьев. И его расчет оказался правильным — не успел Величковский все сопоставить, выстроить, сообразить. Так и есть — горделивое нутро, обида взяли верх над осторожностью, и, обиженно выпятив губы, он произнес, глядя в сторону:— Жлобы.— Но хоть обещали?— Это пожалуйста! Сколько угодно!— А за свои деньги согласился бы поехать?— А они за свои ездят?!— Так тебя что, за дурака держали? — посочувствовал Пафнутьев.— Разберемся, — проговорил Величковский, и в этот самый миг, когда он, растревоженный, проговорил это свое «разберемся», из него вдруг выглянуло то существо, которым он, по сути, и являлся — самолюбивым, спрятавшимся за придурковатой внешностью, незавидной профессией, уверенным, что стоит у истоков дела, с которого другие гребут деньги, шастают с красотками по зарубежам в то время, как он кладет плитку в их ванных и туалетах.И понял Пафнутьев, что его внешность — это тщательно выверенная маска. Он с ней сжился настолько, что, возможно, и сам забывает, каков на самом деле, забывает, чего хочет и к чему стремится. И нужно найти, нащупать его единственную болевую точку, ткнуть в нее неожиданно и глубоко чем-то острым, чтобы вынырнуло это самолюбивое, завистливое, безжалостное. Вынырнет существо, взглянет на мир и тут же скроется снова, чтобы не узнал о нем никто, чтобы не догадался даже о его существовании. И там, в глубинах величковского тела оно снова затаится, пока кто-то не нащупает болевую точку и не воткнет в нее догадку. И тогда оно опять вздрогнет от боли и, потеряв на миг осторожность, покажется на свет божий, увидит того, кто вонзил в него эту цыганскую иглу, запомнит навсегда и снова скроется в душных глубинах организма.— Ну, что, — беззаботно проговорил Пафнутьев, — осталось подписать протокол.— Какой протокол?— О нашей беседе. Проделана работа, как и каждая работа, она должна оставить какие-то следы.— Не буду ничего подписывать, — заявил Величковский чуть капризно, но твердо.— Почему? — наивно спросил Пафнутьев.— Вы меня обдурите.— Как?— Напишете такого, чего я не говорил. А потом иди доказывай, что ты не верблюд.— Дима, но ты прочитаешь все, что там написано.— А! — Величковский махнул рукой и оттопырил мясистые, влажные губы. — Знаю, как это делается! Всегда можно вписать что угодно.— А зачем?— Вам же надо кого-то посадить.— За что?— Ну как... Вы показывали мне фотки этих... Убитых. Вам отчитаться надо.— Ты имеешь к убитым какое-то отношение?— Что с того, что не имею! Пришьете!— Обижаешь, Дима, — протянул Пафнутьев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40