Не зная, упадет она в обморок, или заорет, или ударит меня и бросится бежать. — …Уверяют, что с ним в машине сидела девушка, очень похожая на вас. По крайней мере их описание совпадает с вашей внешностью. Так что мы вас давно искали — и поверьте, что нашли бы через две-три недели. Но…
Это было невероятно, фантастично, смешно даже — но, судя по всему, я угадала. Потому что она остановилась, не поворачиваясь ко мне, не пытаясь вырываться, съежившись, став меньше ростом. И молчала.
— Разумеется, вас никто ни в чем не обвиняет, Лена. — Я сделала голос чуть помягче. — Мы сейчас проедем к нам, на выходе уже ждут наши сотрудники с машиной, и все проверим. Официально — просто снимем с вас показания как со знакомой покойного, возможно, способной пролить свет на обстоятельства его смерти. А заодно вам придется объяснить, что вы делали в ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое марта — после чего мы вам устроим очную ставку с охраной поселка. Снимем отпечатки пальцев — там их много осталось в доме — и проверим, не вам ли принадлежит забытый впопыхах предмет туалета. И…
— Это… не я… — выдавила она наконец, выдавила так, словно в горле стоял спазм и требовались невероятные усилия, чтобы произнести хоть слово. — Не я…
— Да вы не волнуйтесь, Лена, — мы разберемся, — заверила ее безо всякой угрозы в тоне. — Ну что вы так нервничаете — разберемся, вы нам все расскажете, извинимся перед вами, если ошибка вышла. Зачем же нервничать? Может, дать вам сигарету?
Она кивнула мелко несколько раз подряд, и я вытащила из сумки «Житан», протягивая его ей, поднося к сигарете зажигалку. Глядя, как она затягивается сильно, не замечая, кажется, крепости «житанины». И закурила тоже, судорожно думая про себя, как быть теперь.
Я не собиралась сдавать ее милиции, даже если она его убила, — я, в конце концов, журналист, а не следователь, тем более что милиция никакого дела так и не завела, не могла она признать, что Улитина убили, и повесить на себя обвинение в попытке скрыть громкое преступление и очередную нераскрываемую заказуху. И все, что мне надо было, — это узнать, кто именно его убил, и желательно — за что. Прямо сейчас узнать, прямо здесь, и чем быстрее, тем лучше — потому что она могла выйти из своего состояния и отказаться со мной разговаривать.
Мне надо было это узнать чисто для. себя. Потому что, в конце концов, я занималась этим вопросом целых три недели-и не нашла на сто процентов точного ответа. И то, что я его не нашла — сейчас, стоя в пяти метрах от могилы Улитина, я могла это признать, — меня беспокоило до сих пор. Потому что я профессионал, и, если влезаю во что-то, мне надо выяснить все до конца.
Я не думала в тот момент о том, что если узнаю что-то, то вернусь в редакцию и сразу засяду за продолжение материала, — хотя это подразумевалось, конечно. Я не думала о том, что главный схватится за Голову, о том, что у меня не будет доказательств, поскольку она уйдет и растворится навсегда. О том, что публикация такой информации может навлечь на меня очень серьезные неприятности.
Просто в эту секунду ничто не имело значения, кроме одного — узнать.
— В принципе мы можем с вами договориться, Лена. — Я сделала голос максимально мягким и даже приветливым. — Если вы мне расскажете, как все произошло, — без протокола, прямо здесь расскажете, только мне, — то я вас отпускаю. Мы, конечно, и сами догадываемся, как все было, — но… В общем, если вы мне расскажете правду, то я вас не видела. Вы меня поняли?
Она посмотрела на меня наконец — широко раскрытыми, полными страха и недоверия глазами. Но я молчала, я ждала, пока до нее дойдет то, что я сказала уже. Надо было бы отвести ее подальше — мы в каких-то пяти метрах от улитинской могилы стояли — и свернуть за угол, чтобы не торчать тут на виду. Но я не хотела ее отвлекать.
— Сначала, да? — Я не совсем поняла вопрос, но кивнула на всякий случай. — Мы восьмого марта познакомились — был показ, фуршет потом, он подошел, сказал, что я ему понравилась, в ресторан пригласил. Мне девчонки наши потом рассказали, что он такой… что со многими знакомится, а с одной девчонкой, что у нас работала, встречался долго, давно уже. А я… Он такой был — с ним весело было, и вообще…
— Может быть, вернемся к той ночи? — Я догадалась наконец, что она не так меня. поняла и что означает ее «сначала». — Вы мне расскажите, что произошло, — все, что было, — и уходите. Вы меня понимаете, Лена?
Она кивнула неуверенно — кажется, уже настроившись на рассказ об их отношениях. Но мне не нужны были ее эмоции, мне нужно было имя. Настолько нужно, что я ощущала дрожь внутри и гадала с нервным азартом, чье именно имя она назовет.
Хромова? Мне хотелось, чтобы это был именно он, — хотя я не представляла, как и что напишу в этом случае. Уральцева? Это было возможно, очень возможно, несмотря на все его заверения в обратном, — наверное, он мог получить с Улитина большую часть долга и оставить деньги себе, не став делиться со своими близкими, которым банкир тоже был должен, а Улитина кончить, чтобы никто об этом не узнал. Кого-то из «Нефтабанка»? Тоже возможно — несмотря на все продемонстрированные мне документы. Несмотря на то что глава их службы безопасности так складно мне все объяснил. Или — или это будет имя, которое мне еще незнакомо?
Я не знала — и очень хотела узнать. Поскорее, побыстрее, в следующую секунду. И потому, наплевав на то, что ей, возможно, надо сосредоточиться, поторопила ее коротким и резким «Ну?!».
— Я… Да, я поняла — да… — Она поежилась от моей команды. — Мы приехали — не помню, в десять или в полдесятого, так где-то. Были в ресторане, а потом к нему. Приехали — и он сказал, что пойдем в спальню. Он… он меня любил, говорил, что хочет все время, даже когда на работе. И мы пошли сразу — а потом я домой хотела позвонить, на часы посмотрела, а уже больше двенадцати. А он мне: домой не поедешь, сейчас отдохну, в сауну пойдем. Смеялся еще, что я его утомила, — дышать, говорит, тяжело, рука левая не поднимается, и вообще весь бледный такой, и все из-за меня. Я ему говорю: ты поспишь, может? А он меня в сауну потащил, и там опять…
— И? — поинтересовалась я строго. — И что дальше?
— А потом… он сказал, что выдохся совсем. Там так жарко было, а он так долго меня… Вы понимаете? Он вообще такой был — я таких не видела, никогда. А потом мы оттуда ушли — ему плохо стало, сказал, что от жары. А я в медучилище училась, год, правда, — сказала, что ему надо таблетки выпить, что раз рука левая болит и дышать тяжело и бледный такой, то это сердце, может. А он смеяться. И опять — в спальне уже. Я его тоже любила, — он меня, а я его, — и мы опять… А потом — после всего, понимаете? — он сказал, что устал очень, полежит немного. А я в душ пошла — а пришла, он спит. А я посидела, выпила еще — он мне шампанское всегда покупал французское, «Моэт Шандон», — вспомнила, что про таблетки сказала. И пошла искать. Я ведь в медучилище год училась — я разбираюсь немного в лекарствах. Искала-искала — а потом пришла…
Он замолчала, устав, кажется, от сбивчивого монолога. Не столько длинного, сколько заполненного многоточиями и паузами. И стояла передо мной с таким видом, усиленно вспоминала что-то — хотя, на мой взгляд, ей нечего было вспоминать, ей надо было только перестать врать и сказать честно, кто приказал ей дать Улитину таблетки.
Я отдавала себе отчет в том, что, возможно, названное ею имя ничего мне не скажет. Что скорее всего это будет имя далеко не самого главного человека в этой цепочке. Но я готова была бросить свой новый материал и вернуться к Улитину, начать распутывать все заново. Звонить, искать, встречаться, выяснять — и так до тех пор, пока не выйду на того, кто за этим стоял. Пока не смогу написать статью, в которой назову имя человека, заказавшего смерть Улитина, — не ради покойного банкира, но ради себя.
— Стала его будить, а он спит. — Она явно не понимала, что я хочу услышать прежде всего имя, а уже потом детали. Потому что я собиралась частично нарушить свое обещание и отпустить ее, только когда она расскажет мне абсолютно все, все до самых незначительных мелочей. — Будила, будила, а потом…
Она снова сделала паузу, и я выдохнула с силой и глубоко вздохнула, пытаясь унять дрожь, усиливавшуюся по мере того, как приближалась развязка.
— А когда поняла, я испугалась так, страшно стало… — Она наконец подняла на меня глаза, на какую-то секунду. — И все… Сигарету еще можно?
— Что именно вы ему дали, Лена? — Я не могла ждать, когда она успокоится моей «житаниной», — надо было ковать железо, пока оно горячо.. — Какие таблетки вы ему дали и кто вам сказал их ему дать? Ну же, Лена, — я ведь обещала, что все останется между нами, скажете и уйдете. Ну?!
— Ну кто — в училище рассказывали кое-что, и бабушка у меня сердечница.
— Она посмотрела на меня непонимающе, вызвав во мне приступ ненависти. Потому что она, похоже, начала играть — похоже, я ошиблась, не задавив ее сразу, и она оправилась от шока, вызванного моим появлением, и вспомнила, что с ней пообещали сделать, если она кому-нибудь расскажет, и теперь стала крутить. — А я ему и не дала ничего — я не нашла, а он спал…
Я шумно втянула в себя воздух, заставляя ее посмотреть мне в глаза — и увидеть, что я очень недовольна тем, что слышу. И это вот невинное выражение на ее лице меня не обманет.
— А он не просыпается, — закончила она, не отводя глаз. — Я будить начала, до шеи дотронулась — а он не дышит. Я испугалась, еще проверять стала — зеркало к губам, и пульс щупать, а он… Я знаю, что надо было позвонить, милицию вызвать, а я так испугалась, оделась — и бегом. Там темно, машин нет, дорога пустая, холодно — а я бегу и плачу, так страшно. Хорошо, ехал мужик один — подумал, может, что меня изнасиловали, спрашивал, может, в милицию отвезти.
Прям до дома довез. Я бы позвонила, честное слово, обязательно бы позвонила — просто мне так плохо было. Я его любила, а он умер — я неделю лежала, думала, сама умру…
— Лена, мы ведь с вами договорились! — Я повысила голос, не сомневаясь, впрочем, что она и так понимает, что я ждала от нее совсем другого и очень ею недовольна. — Если вы думаете, что я с вами шучу, тогда мы сейчас проедем к нам, и не знаю, когда вы от нас выйдете. Так, может быть, лучше сказать мне честно, что именно произошло, — и спокойно уйти?
— Но я ведь честно — я ведь все сказала! — На лице была обида, искренняя такая, открытая, детская прямо. — Я пришла, стала будить, а он мертвый. Ему плохо было в сауне, ему полежать спокойно надо было, таблетки выпить, а он еще хотел — я же не знала, что так будет. А убежала, потому что испугалась, страшно в доме стало одной с ним. Я потом подумала, что нельзя было так, надо было сидеть там, пока не приедут, — но страшно, и спрашивать бы стали, а я ему никто, и родители бы узнали, и…
Это было странно — но мне казалось, что она не врет. Все же она слишком растеряна была моим появлением, слишком шокирована, чтобы так врать и верить, что я приму эту идиотскую версию за чистую правду. Абсолютно идиотскую — потому что никто не сомневался в том, что его убили. Люди из «Нефтабанка», из «Бетты», Уральцев, Ира Соболева — да все считали, что Улитину помогли умереть. И потому поверить в ее рассказ я не могла. Одновременно чувствуя, что она не врет.
— Вы хотите сказать… — Я даже не знала, как сформулировать мысль, и потому запнулась. — Вы, Лена, хотите сказать, что Улитину стало плохо от того, что он слишком много занимался в ту ночь сексом, и он умер от сердечного приступа? Вы хотите сказать, что вы не давали ему никаких таблеток и в доме, кроме вас, никого не было — и что он умер сам?
— Ну конечно, никого не было — я и он. А таблетки — я хотела, но не нашла, а он спал, я же сказала. — Она смотрела на меня так, словно подозревала, что я пьяная или сумасшедшая и именно по этой причине не могу понять простейших истин. — И убежала…
Я покачала головой, пытаясь успокоить прыгающие в ней мысли. И закурила, отметив, что у меня трясутся руки. Ощущая, что мне вдруг стало жарко — хотя я была легко одета. И, затянувшись, посмотрела ей в глаза, посмотрела устало и испытующе — помня о том, что. я следователь Елен-ская. Опытный, суровый, безжалостный следователь. И встречая ее чистый, невинный взгляд.
— Значит, вы хотите сказать, что он умер сам? — переспросила, просто чтобы не молчать. — Вот взял — и умер. Сам. И все?
— И все… — Она явно не понимала, чего я от нее хочу. — Вам разве этого мало?
Я вдруг поняла, что, если не приму меры, у меня вот-вот начнется истерика. Самая натуральная истерика — с идиотским смехом и рыданиями. Потому что я уже ждала, что вот-вот услышу от нее имя того, кто заказал Улитина, — а услышала версию, в которую не верил никто. Включая меня саму.
Если бы я одна думала, что его убили, а все прочие пытались бы меня опровергнуть, то было бы нестрашно услышать то, что я услышала от нее. Но ведь все считали точно так же-и даже отрицавший это Хромов прислал ко мне комитетчика Куделина, заявившего, что меня хотят заказать, потому что я назвала тех, кто стоял за убийством Улитина. Так что никто — н-и-к-т-о — не сомневался, что Улитин умер не сам.
Самое смешное заключалось в том, что я сама натолкнула всех на эту мысль — вряд ли статью Перепелкина кто-то воспринял всерьез, не говоря уже о том, что мало кто ее читал. А я с самого начала, только прочитав некролог, почувствовала: что-то тут не то. И каждый из тех, с кем я встречалась, говорил себе, что я права, — потому что знал мотивы, по которым Улитина могли убить. И каждый старательно отводил от себя мои подозрения, доказывая мне, что этого не делал, — и пытался понять, кто же тогда это сделал. А теперь выяснялось, что банкир все же умер сам. И кто скажет, что у меня не было повода для истерики?
— Разве вам мало? — повторила она настойчиво, глядя мне в глаза, настаивая на ответе смело и даже возмущенно. — Разве вам мало?
Мне очень хотелось сказать ей «да». Выкрикнуть даже. И продолжать орать, что мне этого мало, потому что я проделала гигантскую работу, я вытащила на свет всю банкирскую подноготную, я нашла кучу поводов для его убийства — и мне, между прочим, грозили серьезные неприятности, что подтверждало, что я на правильном пути. Я, в конце концов, написала статью, ставшую сенсацией, — статью, обсуждавшуюся бурно на телевидении и в прессе. Статью, последствия которой еще долго буду ощущать на себе очень многие. Статью, которую я так хотела продолжить, получив от нее имя убийцы. И поэтому мне мало того, что она сказала. Очень мало. Ничтожно мало.
Но вместо этого я просто пожала плечами. Я не могла ей ничего ответить — и просто пожала плечами, ощущая фантастическую пустоту в голове и легкость внутри. И быстро отвернулась от нее, пряча появившуюся на лице идиотскую улыбку, с трудом сдерживая приступ истеричного смеха. И пошла к выходу. По мере удаления от улитинской могилы забывая о нем и о том, что услышала. Потому что оживленно дискутировала с самой собой по поводу пирожного, которое я заслужила, несмотря на твердое намерение начать худеть с сегодняшнего дня.
Через десять минут, чудом не столкнувшись с толпой визитеров, среди которых был мой горячий поклонник Василий Васильевич Хромов, я уже садилась в «фольксваген». Твердо намереваясь приехать сейчас в редакцию, подняться в общередакционный буфет и взять себе чашку кофе и пирожное. Угрожая себе принципиальной — занудной и слишком правильной и оттого ужасно скучной, — что если она будет напоминать мне про необходимость похудеть минимум на пять килограммов, я сегодня куплю себе целый торт. Так что куда разумнее пойти на компромисс и взять всего одно маленькое пирожное. Ну в крайнем случае два.
А худеть — худеть можно начать и завтра. А лучше с первого июня — символичнее как-то. Правда, есть риск перенести дату начала правильной жизни на первое июля, а потом на первое августа, а там месяц до дня рождения остается, как-то логичнее начинать с него. Но, с другой стороны, разве мне есть куда торопиться?
Я задумалась, заводя машину и готовясь тронуть ее с места. И ответила себе, что, наверное, все же нет. Тем более что жизнь такая штука, что может, как у Улитина, оборваться в любой момент. Умереть в постели после долгого и вкусного секса теоретически приятно, не спорю. Но умереть, не поев вдоволь сладкого, — в этом есть что-то ужасно не правильное и бесконечно обидное.
Пятнадцать минут спустя, сидя в редакционном буфете и разламывая ложечкой залитый шоколадом эклер, я сказала себе твердо, что, пока живешь, жизнью надо наслаждаться вовсю. А попоститься… Попоститься можно и потом…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Это было невероятно, фантастично, смешно даже — но, судя по всему, я угадала. Потому что она остановилась, не поворачиваясь ко мне, не пытаясь вырываться, съежившись, став меньше ростом. И молчала.
— Разумеется, вас никто ни в чем не обвиняет, Лена. — Я сделала голос чуть помягче. — Мы сейчас проедем к нам, на выходе уже ждут наши сотрудники с машиной, и все проверим. Официально — просто снимем с вас показания как со знакомой покойного, возможно, способной пролить свет на обстоятельства его смерти. А заодно вам придется объяснить, что вы делали в ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое марта — после чего мы вам устроим очную ставку с охраной поселка. Снимем отпечатки пальцев — там их много осталось в доме — и проверим, не вам ли принадлежит забытый впопыхах предмет туалета. И…
— Это… не я… — выдавила она наконец, выдавила так, словно в горле стоял спазм и требовались невероятные усилия, чтобы произнести хоть слово. — Не я…
— Да вы не волнуйтесь, Лена, — мы разберемся, — заверила ее безо всякой угрозы в тоне. — Ну что вы так нервничаете — разберемся, вы нам все расскажете, извинимся перед вами, если ошибка вышла. Зачем же нервничать? Может, дать вам сигарету?
Она кивнула мелко несколько раз подряд, и я вытащила из сумки «Житан», протягивая его ей, поднося к сигарете зажигалку. Глядя, как она затягивается сильно, не замечая, кажется, крепости «житанины». И закурила тоже, судорожно думая про себя, как быть теперь.
Я не собиралась сдавать ее милиции, даже если она его убила, — я, в конце концов, журналист, а не следователь, тем более что милиция никакого дела так и не завела, не могла она признать, что Улитина убили, и повесить на себя обвинение в попытке скрыть громкое преступление и очередную нераскрываемую заказуху. И все, что мне надо было, — это узнать, кто именно его убил, и желательно — за что. Прямо сейчас узнать, прямо здесь, и чем быстрее, тем лучше — потому что она могла выйти из своего состояния и отказаться со мной разговаривать.
Мне надо было это узнать чисто для. себя. Потому что, в конце концов, я занималась этим вопросом целых три недели-и не нашла на сто процентов точного ответа. И то, что я его не нашла — сейчас, стоя в пяти метрах от могилы Улитина, я могла это признать, — меня беспокоило до сих пор. Потому что я профессионал, и, если влезаю во что-то, мне надо выяснить все до конца.
Я не думала в тот момент о том, что если узнаю что-то, то вернусь в редакцию и сразу засяду за продолжение материала, — хотя это подразумевалось, конечно. Я не думала о том, что главный схватится за Голову, о том, что у меня не будет доказательств, поскольку она уйдет и растворится навсегда. О том, что публикация такой информации может навлечь на меня очень серьезные неприятности.
Просто в эту секунду ничто не имело значения, кроме одного — узнать.
— В принципе мы можем с вами договориться, Лена. — Я сделала голос максимально мягким и даже приветливым. — Если вы мне расскажете, как все произошло, — без протокола, прямо здесь расскажете, только мне, — то я вас отпускаю. Мы, конечно, и сами догадываемся, как все было, — но… В общем, если вы мне расскажете правду, то я вас не видела. Вы меня поняли?
Она посмотрела на меня наконец — широко раскрытыми, полными страха и недоверия глазами. Но я молчала, я ждала, пока до нее дойдет то, что я сказала уже. Надо было бы отвести ее подальше — мы в каких-то пяти метрах от улитинской могилы стояли — и свернуть за угол, чтобы не торчать тут на виду. Но я не хотела ее отвлекать.
— Сначала, да? — Я не совсем поняла вопрос, но кивнула на всякий случай. — Мы восьмого марта познакомились — был показ, фуршет потом, он подошел, сказал, что я ему понравилась, в ресторан пригласил. Мне девчонки наши потом рассказали, что он такой… что со многими знакомится, а с одной девчонкой, что у нас работала, встречался долго, давно уже. А я… Он такой был — с ним весело было, и вообще…
— Может быть, вернемся к той ночи? — Я догадалась наконец, что она не так меня. поняла и что означает ее «сначала». — Вы мне расскажите, что произошло, — все, что было, — и уходите. Вы меня понимаете, Лена?
Она кивнула неуверенно — кажется, уже настроившись на рассказ об их отношениях. Но мне не нужны были ее эмоции, мне нужно было имя. Настолько нужно, что я ощущала дрожь внутри и гадала с нервным азартом, чье именно имя она назовет.
Хромова? Мне хотелось, чтобы это был именно он, — хотя я не представляла, как и что напишу в этом случае. Уральцева? Это было возможно, очень возможно, несмотря на все его заверения в обратном, — наверное, он мог получить с Улитина большую часть долга и оставить деньги себе, не став делиться со своими близкими, которым банкир тоже был должен, а Улитина кончить, чтобы никто об этом не узнал. Кого-то из «Нефтабанка»? Тоже возможно — несмотря на все продемонстрированные мне документы. Несмотря на то что глава их службы безопасности так складно мне все объяснил. Или — или это будет имя, которое мне еще незнакомо?
Я не знала — и очень хотела узнать. Поскорее, побыстрее, в следующую секунду. И потому, наплевав на то, что ей, возможно, надо сосредоточиться, поторопила ее коротким и резким «Ну?!».
— Я… Да, я поняла — да… — Она поежилась от моей команды. — Мы приехали — не помню, в десять или в полдесятого, так где-то. Были в ресторане, а потом к нему. Приехали — и он сказал, что пойдем в спальню. Он… он меня любил, говорил, что хочет все время, даже когда на работе. И мы пошли сразу — а потом я домой хотела позвонить, на часы посмотрела, а уже больше двенадцати. А он мне: домой не поедешь, сейчас отдохну, в сауну пойдем. Смеялся еще, что я его утомила, — дышать, говорит, тяжело, рука левая не поднимается, и вообще весь бледный такой, и все из-за меня. Я ему говорю: ты поспишь, может? А он меня в сауну потащил, и там опять…
— И? — поинтересовалась я строго. — И что дальше?
— А потом… он сказал, что выдохся совсем. Там так жарко было, а он так долго меня… Вы понимаете? Он вообще такой был — я таких не видела, никогда. А потом мы оттуда ушли — ему плохо стало, сказал, что от жары. А я в медучилище училась, год, правда, — сказала, что ему надо таблетки выпить, что раз рука левая болит и дышать тяжело и бледный такой, то это сердце, может. А он смеяться. И опять — в спальне уже. Я его тоже любила, — он меня, а я его, — и мы опять… А потом — после всего, понимаете? — он сказал, что устал очень, полежит немного. А я в душ пошла — а пришла, он спит. А я посидела, выпила еще — он мне шампанское всегда покупал французское, «Моэт Шандон», — вспомнила, что про таблетки сказала. И пошла искать. Я ведь в медучилище год училась — я разбираюсь немного в лекарствах. Искала-искала — а потом пришла…
Он замолчала, устав, кажется, от сбивчивого монолога. Не столько длинного, сколько заполненного многоточиями и паузами. И стояла передо мной с таким видом, усиленно вспоминала что-то — хотя, на мой взгляд, ей нечего было вспоминать, ей надо было только перестать врать и сказать честно, кто приказал ей дать Улитину таблетки.
Я отдавала себе отчет в том, что, возможно, названное ею имя ничего мне не скажет. Что скорее всего это будет имя далеко не самого главного человека в этой цепочке. Но я готова была бросить свой новый материал и вернуться к Улитину, начать распутывать все заново. Звонить, искать, встречаться, выяснять — и так до тех пор, пока не выйду на того, кто за этим стоял. Пока не смогу написать статью, в которой назову имя человека, заказавшего смерть Улитина, — не ради покойного банкира, но ради себя.
— Стала его будить, а он спит. — Она явно не понимала, что я хочу услышать прежде всего имя, а уже потом детали. Потому что я собиралась частично нарушить свое обещание и отпустить ее, только когда она расскажет мне абсолютно все, все до самых незначительных мелочей. — Будила, будила, а потом…
Она снова сделала паузу, и я выдохнула с силой и глубоко вздохнула, пытаясь унять дрожь, усиливавшуюся по мере того, как приближалась развязка.
— А когда поняла, я испугалась так, страшно стало… — Она наконец подняла на меня глаза, на какую-то секунду. — И все… Сигарету еще можно?
— Что именно вы ему дали, Лена? — Я не могла ждать, когда она успокоится моей «житаниной», — надо было ковать железо, пока оно горячо.. — Какие таблетки вы ему дали и кто вам сказал их ему дать? Ну же, Лена, — я ведь обещала, что все останется между нами, скажете и уйдете. Ну?!
— Ну кто — в училище рассказывали кое-что, и бабушка у меня сердечница.
— Она посмотрела на меня непонимающе, вызвав во мне приступ ненависти. Потому что она, похоже, начала играть — похоже, я ошиблась, не задавив ее сразу, и она оправилась от шока, вызванного моим появлением, и вспомнила, что с ней пообещали сделать, если она кому-нибудь расскажет, и теперь стала крутить. — А я ему и не дала ничего — я не нашла, а он спал…
Я шумно втянула в себя воздух, заставляя ее посмотреть мне в глаза — и увидеть, что я очень недовольна тем, что слышу. И это вот невинное выражение на ее лице меня не обманет.
— А он не просыпается, — закончила она, не отводя глаз. — Я будить начала, до шеи дотронулась — а он не дышит. Я испугалась, еще проверять стала — зеркало к губам, и пульс щупать, а он… Я знаю, что надо было позвонить, милицию вызвать, а я так испугалась, оделась — и бегом. Там темно, машин нет, дорога пустая, холодно — а я бегу и плачу, так страшно. Хорошо, ехал мужик один — подумал, может, что меня изнасиловали, спрашивал, может, в милицию отвезти.
Прям до дома довез. Я бы позвонила, честное слово, обязательно бы позвонила — просто мне так плохо было. Я его любила, а он умер — я неделю лежала, думала, сама умру…
— Лена, мы ведь с вами договорились! — Я повысила голос, не сомневаясь, впрочем, что она и так понимает, что я ждала от нее совсем другого и очень ею недовольна. — Если вы думаете, что я с вами шучу, тогда мы сейчас проедем к нам, и не знаю, когда вы от нас выйдете. Так, может быть, лучше сказать мне честно, что именно произошло, — и спокойно уйти?
— Но я ведь честно — я ведь все сказала! — На лице была обида, искренняя такая, открытая, детская прямо. — Я пришла, стала будить, а он мертвый. Ему плохо было в сауне, ему полежать спокойно надо было, таблетки выпить, а он еще хотел — я же не знала, что так будет. А убежала, потому что испугалась, страшно в доме стало одной с ним. Я потом подумала, что нельзя было так, надо было сидеть там, пока не приедут, — но страшно, и спрашивать бы стали, а я ему никто, и родители бы узнали, и…
Это было странно — но мне казалось, что она не врет. Все же она слишком растеряна была моим появлением, слишком шокирована, чтобы так врать и верить, что я приму эту идиотскую версию за чистую правду. Абсолютно идиотскую — потому что никто не сомневался в том, что его убили. Люди из «Нефтабанка», из «Бетты», Уральцев, Ира Соболева — да все считали, что Улитину помогли умереть. И потому поверить в ее рассказ я не могла. Одновременно чувствуя, что она не врет.
— Вы хотите сказать… — Я даже не знала, как сформулировать мысль, и потому запнулась. — Вы, Лена, хотите сказать, что Улитину стало плохо от того, что он слишком много занимался в ту ночь сексом, и он умер от сердечного приступа? Вы хотите сказать, что вы не давали ему никаких таблеток и в доме, кроме вас, никого не было — и что он умер сам?
— Ну конечно, никого не было — я и он. А таблетки — я хотела, но не нашла, а он спал, я же сказала. — Она смотрела на меня так, словно подозревала, что я пьяная или сумасшедшая и именно по этой причине не могу понять простейших истин. — И убежала…
Я покачала головой, пытаясь успокоить прыгающие в ней мысли. И закурила, отметив, что у меня трясутся руки. Ощущая, что мне вдруг стало жарко — хотя я была легко одета. И, затянувшись, посмотрела ей в глаза, посмотрела устало и испытующе — помня о том, что. я следователь Елен-ская. Опытный, суровый, безжалостный следователь. И встречая ее чистый, невинный взгляд.
— Значит, вы хотите сказать, что он умер сам? — переспросила, просто чтобы не молчать. — Вот взял — и умер. Сам. И все?
— И все… — Она явно не понимала, чего я от нее хочу. — Вам разве этого мало?
Я вдруг поняла, что, если не приму меры, у меня вот-вот начнется истерика. Самая натуральная истерика — с идиотским смехом и рыданиями. Потому что я уже ждала, что вот-вот услышу от нее имя того, кто заказал Улитина, — а услышала версию, в которую не верил никто. Включая меня саму.
Если бы я одна думала, что его убили, а все прочие пытались бы меня опровергнуть, то было бы нестрашно услышать то, что я услышала от нее. Но ведь все считали точно так же-и даже отрицавший это Хромов прислал ко мне комитетчика Куделина, заявившего, что меня хотят заказать, потому что я назвала тех, кто стоял за убийством Улитина. Так что никто — н-и-к-т-о — не сомневался, что Улитин умер не сам.
Самое смешное заключалось в том, что я сама натолкнула всех на эту мысль — вряд ли статью Перепелкина кто-то воспринял всерьез, не говоря уже о том, что мало кто ее читал. А я с самого начала, только прочитав некролог, почувствовала: что-то тут не то. И каждый из тех, с кем я встречалась, говорил себе, что я права, — потому что знал мотивы, по которым Улитина могли убить. И каждый старательно отводил от себя мои подозрения, доказывая мне, что этого не делал, — и пытался понять, кто же тогда это сделал. А теперь выяснялось, что банкир все же умер сам. И кто скажет, что у меня не было повода для истерики?
— Разве вам мало? — повторила она настойчиво, глядя мне в глаза, настаивая на ответе смело и даже возмущенно. — Разве вам мало?
Мне очень хотелось сказать ей «да». Выкрикнуть даже. И продолжать орать, что мне этого мало, потому что я проделала гигантскую работу, я вытащила на свет всю банкирскую подноготную, я нашла кучу поводов для его убийства — и мне, между прочим, грозили серьезные неприятности, что подтверждало, что я на правильном пути. Я, в конце концов, написала статью, ставшую сенсацией, — статью, обсуждавшуюся бурно на телевидении и в прессе. Статью, последствия которой еще долго буду ощущать на себе очень многие. Статью, которую я так хотела продолжить, получив от нее имя убийцы. И поэтому мне мало того, что она сказала. Очень мало. Ничтожно мало.
Но вместо этого я просто пожала плечами. Я не могла ей ничего ответить — и просто пожала плечами, ощущая фантастическую пустоту в голове и легкость внутри. И быстро отвернулась от нее, пряча появившуюся на лице идиотскую улыбку, с трудом сдерживая приступ истеричного смеха. И пошла к выходу. По мере удаления от улитинской могилы забывая о нем и о том, что услышала. Потому что оживленно дискутировала с самой собой по поводу пирожного, которое я заслужила, несмотря на твердое намерение начать худеть с сегодняшнего дня.
Через десять минут, чудом не столкнувшись с толпой визитеров, среди которых был мой горячий поклонник Василий Васильевич Хромов, я уже садилась в «фольксваген». Твердо намереваясь приехать сейчас в редакцию, подняться в общередакционный буфет и взять себе чашку кофе и пирожное. Угрожая себе принципиальной — занудной и слишком правильной и оттого ужасно скучной, — что если она будет напоминать мне про необходимость похудеть минимум на пять килограммов, я сегодня куплю себе целый торт. Так что куда разумнее пойти на компромисс и взять всего одно маленькое пирожное. Ну в крайнем случае два.
А худеть — худеть можно начать и завтра. А лучше с первого июня — символичнее как-то. Правда, есть риск перенести дату начала правильной жизни на первое июля, а потом на первое августа, а там месяц до дня рождения остается, как-то логичнее начинать с него. Но, с другой стороны, разве мне есть куда торопиться?
Я задумалась, заводя машину и готовясь тронуть ее с места. И ответила себе, что, наверное, все же нет. Тем более что жизнь такая штука, что может, как у Улитина, оборваться в любой момент. Умереть в постели после долгого и вкусного секса теоретически приятно, не спорю. Но умереть, не поев вдоволь сладкого, — в этом есть что-то ужасно не правильное и бесконечно обидное.
Пятнадцать минут спустя, сидя в редакционном буфете и разламывая ложечкой залитый шоколадом эклер, я сказала себе твердо, что, пока живешь, жизнью надо наслаждаться вовсю. А попоститься… Попоститься можно и потом…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51