А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Следователь испытующим взглядом впился в лицо адвоката. Что это — искреннее великодушие или притворство? В самом ли деле Ноэль ничего не заподозрил? Но молодой адвокат, ничуть не смутившись, тут же продолжал:— Какие опасения, какие причины могли быть у этого человека бояться за своё положение? Я не угрожал ему даже намёком. Разве я появился перед ним как разъярённый ограбленный наследник, который желает, чтобы ему сразу же, немедленно вернули все, чего он был лишён? Нет, я просто изложил Альберу все факты и сказал: «Что вы об этом думаете? Как мы с вами рассудим? Решайте!»— И он попросил у вас время на размышления?— Да. Я ему, можно сказать, предложил съездить вместе к мамаше Леруж, чтобы её свидетельство рассеяло все сомнения, но он как будто меня не понял. А ведь он прекрасно её знал, он ездил к ней вместе с графом, который, как я выяснил уже потом, давал ей немалые суммы денег.— Вам эта щедрость не показалась странной?— Нет.— У вас есть какое-либо объяснение тому, что виконту явно не захотелось съездить к ней с вами вместе?— Разумеется. Он сам мне сказал, что предпочитает прежде поговорить с отцом, который сейчас в отъезде, но через несколько дней должен вернуться.Правду всегда узнаешь: лгуна выдаёт фальшь в голосе; все на свете это знают и не устают повторять. У г-на Дабюрона не оставалось ни малейшего сомнения в чистосердечии свидетеля. Ноэль продолжал с простодушной искренностью честного человека, чьего сердца никогда не задевало своим совиным крылом подозрение:— Я тоже склонялся к тому, что сначала следует поговорить с отцом. Я не желал никакой огласки, больше всего мне хотелось бы прийти к полюбовному соглашению. Будь у меня сколько угодно доказательств, я и то не стал бы затевать судебный процесс.— Вы не подали бы в суд?— Никогда, сударь, ни за какие сокровища! Неужели, — прибавил он гордо, — желая вернуть себе имя, которое мне принадлежит, я начал бы с того, что обесчестил его?На сей раз г-ну Дабюрону не удалось скрыть самое искреннее восхищение.— Поразительное бескорыстие, сударь! — произнёс он.— Мне кажется, — отвечал Ноэль, — что это просто самое разумное решение. Допустим, на худой конец я решился бы уступить Альберу принадлежащий мне титул. Спору нет, Коммарен — громкое имя, но я надеюсь, что лет через десять моё имя тоже станет известным. Я лишь потребовал бы денежного возмещения. У меня ничего нет, и нужда частенько мешала моей карьере. Почти все, чем госпожа Жерди была обязана щедрости моего отца, уже прожито. Большую часть средств поглотило моё образование, а заработок мой лишь недавно начал превосходить расходы. Мы с госпожой Жерди живём весьма скромно. К сожалению, хоть вкусы у неё самые умеренные, но она не умеет экономить, деньги текут у неё сквозь пальцы, и трудно даже представить себе, сколько средств поглощает наше хозяйство. В конце концов, будь что будет: мне не в чем себя упрекнуть. Поначалу я не в силах был обуздать свой гнев, но теперь избавился от недобрых чувств. А узнав о смерти кормилицы, я мысленно попрощался со своими надеждами.— И напрасно, дорогой метр Жерди, — возразил следователь. — Теперь уже я вам скажу: надейтесь. Быть может, ещё сегодня вы вступите в свои законные права. Не стану скрывать от вас: правосудие полагает, что ему известно, кто убил вдову Леруж. К этому времени виконт Альбер должен уже быть арестован.— Как! — вскричал Ноэль вне себя от изумления. — Неужели? Не ослышался ли я, господин следователь? Боюсь, что я неправильно вас понял.— Нет, вы поняли правильно, метр Жерди, — перебил г-н Дабюрон. — Благодарю вас за ваши правдивые, чистосердечные ответы, они значительно упрощают мою задачу. Завтра, поскольку нынче у меня до минуты занят весь день, мы оформим ваши показания. Займёмся этим вместе, если не возражаете. А теперь мне остаётся лишь попросить у вас письма, которые находятся в вашем распоряжении; они мне необходимы.— Часу не пройдёт, как они будут у вас, сударь, — отвечал Ноэль.И он вышел, высказав господину судебному следователю самую живейшую признательность.Не будь он так поглощён своими мыслями, он заметил бы в конце галереи папашу Табаре, который радостно нёсся во весь опор, спеша поскорей выложить новости.Не успел фиакр остановиться перед решёткой Дворца правосудия, как папаша Табаре выскочил, миновал двор и ринулся в здание. Видя, как он проворнее любого юного помощника письмоводителя взлетает по крутой лестнице, ведущей на галерею судебных следователей, невозможно было поверить, что ему уже давно перевалило за пятый десяток. Он и сам сейчас усомнился бы в этом. Он не помнил, как провёл ночь; никогда ещё он не чувствовал себя столь бодрым, крепким, весёлым. Казалось, ноги сами несли его.В два прыжка он пронёсся по галерее и, как пушечное ядро, влетел в кабинет судебного следователя, толкнув по дороге степенного протоколиста, который проделывал уже сотый круг в зале ожидания. Вопреки своей обычной вежливости папаша Табаре даже не извинился.— Доставлен! — закричал он с порога. — Взят, схвачен, изловлен, сцапан, заточён, заперт, упрятан! Он у нас в руках!Сейчас папаша Табаре как никогда соответствовал своему прозвищу Загоню-в-угол: его пылкая жестикуляция, его необычные ужимки были так забавны, что длинный протоколист ухмыльнулся, за что, впрочем, выбранил себя вечером, укладываясь спать.Но г-на Дабюрона, который был ещё под впечатлением от признаний Ноэля, покоробило от этого неуместного ликования, которое, правда, добавляло ему уверенности. Он сурово глянул на папашу Табаре и произнёс:— Тише, сударь, тише, ведите себя благопристойнее, умерьте свои восторги.В другое время сыщик пришёл бы в отчаяние от того, что навлёк на себя выговор, но радость делала его неуязвимым для огорчений.— Хвала богу, — отвечал он, — я не в состоянии сдерживаться и не стыжусь этого. В жизни не видывал ничего подобного! Мы нашли все, о чем я вам говорил. И сломанная рапира, и жемчужно-серые перчатки, и мундштук — все отыскалось. Все это будет вам доставлено, сударь, и ещё многое сверх того. Что ни говори, у моей скромной системы есть свои достоинства. Это победа моего индуктивного метода, над которым зубоскалит Жевроль. Я дал бы сто франков, чтобы он сейчас был здесь. Но увы, наш Жевроль охотится за человеком с серьгами. Право слово, с него станется изловить этого незнакомца. Бравый парень наш Жевроль, великий ловкач и молодец! Интересно, сколько ему платят в год за его ловкость?— Будет вам, дорогой господин Табаре, — вмешался г-н Дабюрон, как только ему удалось вставить слово, — давайте, по возможности, оставаться серьёзными и действовать по заведённому порядку.— Чего уж там, — возразил сыщик, — теперь-то с этим делом все ясно. Когда к вам приведут арестованного, покажите ему только кусочки кожи, изъятые из-под ногтей убитой, и его собственные перчатки, и с ним покончено. Бьюсь об заклад, что он немедля признается. Ставлю свою голову против его, хотя над его головой и нависла изрядная опасность. Впрочем, жизни его ничто не грозит. Эти мокрые курицы, присяжные, способны признать, что у него были смягчающие обстоятельства. У меня бы он не отделался так дёшево! Ах, все эти проволочки пагубны для правосудия! Если бы все думали, как я, наказание мерзавцев не затягивалось бы так надолго. Схватили, повесили, и все тут.Г-н Дабюрон смирился и ждал конца словоизвержения. Он приступил к расспросам не раньше, чем возбуждение сыщика немного улеглось. И все-таки ему не без труда удалось добиться точных подробностей ареста, которые должен был подтвердить протокол комиссара полиции.Следователя поразило, что, увидев постановление на арест, Альбер произнёс: «Я погиб!»— Это страшная улика, — заметил он.— Разумеется! — подхватил папаша Табаре. — Будь он в спокойном расположении духа, у него ни за что не вырвались бы эти слова, которые в самом деле выдают его с головой. Хорошо, что мы застигли его, когда он ещё по-настоящему не проснулся. Он был не в постели. Когда мы приехали, он спал неспокойным сном на канапе. Я постарался проскользнуть вперёд и вошёл к нему сразу за лакеем, который был в таком ужасе, что, глядя на него, и хозяин перепугался. Я все рассчитал. Но не беспокойтесь, он подыщет благовидное объяснение своему злополучному восклицанию. Должен добавить, что возле него, на полу, мы обнаружили скомканную вчерашнюю «Газетт де Франс», там было напечатано сообщение об убийстве. Впервые газетная заметка помогла схватить виновного.— Да, — задумчиво пробормотал следователь, — да, господин Табаре, вы сущий клад. — И добавил уже громче: — Я имел случай в этом убедиться: только что от меня ушёл господин Жерди.— Вы виделись с Ноэлем! — воскликнул сыщик.Всю его тщеславную радость как рукой сняло. По его румяной весёлой физиономии скользнула тень беспокойства.— Ноэль был здесь! — повторил он. И робко спросил: — Он не знает?— Ничего не знает, — отвечал г-н Дабюрон. — У меня не было никакой надобности вас упоминать. И потом, разве я не обещал вам, что ничем вас не скомпрометирую?— Тогда все хорошо! — воскликнул папаша Табаре. — А что вы, господин следователь, думаете о Ноэле?— Убеждён в его благородстве и порядочности, — сказал следователь. — Человек он сильный и в то же время добрый. Он обнаружил, и вне всякого сомнения искренне, такой образ мыслей, который изобличает в нем возвышенную душу, какие в наше время являются, к прискорбию, редчайшим исключением. В жизни я нечасто встречал людей со столь располагающими манерами. Понимаю, что его дружбой можно гордиться.— Я же говорил вам, господин следователь! И такое впечатление он производит на всех. Я люблю его как сына, и, как бы там ни было, он унаследует моё состояние. Да, я оставлю ему все, так и записано у меня в завещании, которое хранится у моего нотариуса, метра Барона. Есть там запись насчёт госпожи Жерди, но я её вычеркну, и не откладывая.— Сударь, госпоже Жерди скоро ничего не будет нужно.— Почему? Что такое? Неужели граф…— Она умирает и едва ли переживёт нынешний день. Так сказал господин Жерди.— О боже! — воскликнул старик. — Да что вы говорите! Умирает… Ноэль будет в отчаянии. Да нет, она ему не мать, так не все ли ему равно. Умирает! Раньше я глубоко уважал её, но потом это чувство уступило место презрению. Слаб человек! Нынче роковой день для всех виновных в этом преступлении; я забыл сообщить вам, что, уходя из особняка Коммаренов, слышал, как один слуга рассказывал другому, что у графа, когда он узнал об аресте сына, случился удар.— Для господина Жерди это будет ужасным несчастьем.— Для Ноэля?— Я рассчитывал на свидетельство господина де Коммарена, чтобы возвратить господину Жерди все причитающееся ему по праву. Но если ни графа, ни вдовы Леруж нет в живых, а госпожа Жерди лишилась рассудка и умирает, кто же подтвердит, что в письмах содержится правда?— В самом деле! — пролепетал папаша Табаре. — В самом деле! А я-то и не подумал об этом. Какая неудача! Нет, я не ошибся, я ясно слышал…Он не договорил. Дверь в кабинет г-на Дабюрона отворилась, и на пороге возник граф де Коммарен собственной персоной, чопорный, словно фигура на старинных портретах, застывшая в ледяной неподвижности в своей золочёной раме.Старый аристократ сделал знак, и двое слуг, которые провожали его, поддерживая под руки, до самого кабинета, удалились. IX Да, это был граф де Коммарен, вернее, его тень. Его гордая голова склонилась на грудь, он сгорбился, глаза его потухли, красивые руки дрожали. Разительный беспорядок его платья делал происшедшие с ним перемены ещё заметнее. За ночь он постарел лет на двадцать.Крепкие старики, подобные ему, похожи на огромные деревья, сердцевина которых искрошилась, так что ствол держится только благодаря коре. Они кажутся несокрушимыми, они словно бросают вызов времени, но ураган валит их наземь. Этот человек, вчера ещё гордившийся своей несгибаемостью, был разбит. Он дорожил своим именем, в этом и заключалась вся его сила, и теперь, униженный, он был уничтожен. Все в нем как-то сразу надломилось, все подпорки рухнули. В его безжизненном тусклом взгляде застыли тоска и смятение. Он являл собой столь полное воплощение отчаяния, что при виде его судебный следователь содрогнулся. Папаша Табаре не в силах был скрыть свой ужас, и даже сам протоколист был тронут.— Констан, — поспешно сказал г-н Дабюрон, — сходите-ка вместе с господином Табаре в префектуру, узнайте новости.Протоколист вышел вместе с сыщиком, покидавшим кабинет с явным сожалением.Граф не обратил внимание на их присутствие, не заметил он и того, что они ушли.Г-н Дабюрон придвинул ему стул, и он сел.— Я чувствую такую слабость, — произнёс он, — что ноги меня не держат.Граф извинялся перед ничтожным судейским!Да, миновали достойные сожаления времена, когда знать чувствовала себя, да, в сущности, и была выше закона. Ушло в небытие царствование Людовика XIV, когда герцогиня Бульонская смеялась над господами из парламента и великосветские отравительницы обливали презрением членов «Огненной палаты» «Огненная палата» — суды, первоначально разбиравшие дела по обвинению в ереси, а затем и в отравлении; назывались они так потому, что заседания их проходили при свете факелов даже днём, а осуждённые обыкновенно приговаривались к сожжению. В 1676 г. «Огненной палатой» была осуждена к обезглавливанию и сожжению на костре знаменитая отравительница маркиза де Бренвилье; в 1680 г. герцогине Мари-Анн Бульонской (1646 — 1714), младшей племяннице кардинала Мазарини, было предъявлено обвинение в соучастии с нею, однако она была оправдана.

. Нынче правосудие всем внушает уважение и отчасти страх, даже если представлено оно добросовестным и скромным судебным следователем.— Вам, по-видимому, нездоровится, господин граф, — сказал следователь, — и едва ли я вправе просить у вас разъяснений, в надежде на которые вас пригласил.— Мне уже лучше, — отвечал г-н де Коммарен, — благодарю вас. Для человека, получившего такой жестокий удар, я чувствую себя вполне сносно. Когда я узнал об аресте сына и услышал, в чем он обвиняется, меня как громом поразило. Я, полагавший себя сильным человеком, был повержен во прах. Слугам показалось, что я умер. Мне и в самом деле лучше бы умереть! Врач говорит, что меня спас мой крепкий организм, но я полагаю, что бог судил мне остаться в живых, чтобы до конца испить чашу унижения.Он замолчал, ему сдавило горло. Следователь, не смея шевельнуться, замер возле своего стола.Через несколько мгновений графу, по-видимому, стало легче; он продолжал:— Разве не следовало мне, злосчастному, быть готовым к тому, что произошло? Рано или поздно все тайное становится явным! Я наказан за гордыню, толкнувшую меня на грех. Я возомнил себя выше молний и навлёк грозу на свой дом. Альбер — убийца! Виконт де Коммарен на скамье подсудимых! Ах, сударь, карайте меня тоже — это я много лет назад совершил злодеяние. Пятнадцать веков незапятнанной славы угаснут вместе со мной в бесчестии.Г-н Дабюрон полагал, что грех графа де Коммарена непростителен и отнюдь не намерен был щадить надменного аристократа.Он ожидал появления высокомерного и неприступного старика и дал себе слово, что собьёт с него спесь.Возможно, он, плебей, которого так свысока третировала в своё время маркиза д'Арланж, затаил, сам того не ведая, недоброе чувство против аристократии.В уме он подготовил краткое и весьма суровое назидание, которое должно было открыть глаза старому вельможе и образумить его.Однако при виде столь безмерного раскаяния его возмущение перешло в глубокую жалость, и теперь он мучительно искал способа умерить эту скорбь.— Запишите, сударь, — продолжал граф с горячностью, которой трудно было от него ожидать десять минут назад, — запишите мои признания, ничего не опуская. Я не нуждаюсь более ни в милости, ни в снисхождении. Чего теперь бояться? Разве не ожидает меня публичный позор? Разве не придётся через несколько дней мне, графу де Рето де Коммарену, предстать перед судом, чтобы возвестить о бесчестье, постигшем наш дом! Ах, теперь все потеряно, даже честь! Пишите, сударь, я желаю, чтобы все знали: я виноват более всех. Но пускай узнают и то, что я уже страшно наказан и это последнее, смертельное испытание было чрезмерным.Граф остановился, напрягая память. Затем он продолжал уже более твёрдым голосом, постепенно приобретавшим прежнюю звучность:— Когда мне было столько лет, сколько сейчас Альберу, родители, пренебрегая моими мольбами, заставили меня жениться на благородной и чистой девушке. Я сделал её несчастнейшей из жён. Я не мог её любить. В то время я питал самую пылкую страсть к женщине, которая была добродетельна, пока не отдалась мне, и наша любовь длилась несколько лет. Мне представлялось, что она прелестна, чистосердечна, умна. Её звали Валери. Все умерло во мне, сударь, но, когда я произношу это имя, оно волнует меня по-прежнему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40