А старик, увидев Павла Андреевича, на полпути к губам задержал цигарку и, что-то мучительно припоминая, посмотрел ему вслед.Щукин был в кабинете один и нервно перекладывал на столе какие-то бумаги. Увидев Кольцова, продолжал ещё некоторое время сосредоточенно заниматься своим делом и, усыпив Кольцова этим монотонным действием, вдруг тихим голосом сказал:— То, что вы вели себя достойно, господин капитан, защищая даму от оскорблений, весьма похвально, и я не смею за это судить вас строго. Но, как мне стало известно, это не просто дама, это — ваша дама. Более того, это дочь какого-то лавочника или что-то в этом роде. И я хочу сделать вам замечание за то, что вы неразборчивы в своих связях с женщинами. Вы— адъютант командующего, и это накладывает на вас определённые обязанности…— Но, Николай Григорьевич… — начал Кольцов с ничего не значащего обращения, что давало ему некоторое время на раздумья. А сам стал лихорадочно прикидывать: «Надо учесть, что явка известна контрразведке. И пользоваться ею теперь нужно осторожно. Лишь в крайних случаях… Впрочем, надо поменять явку. Так будет лучше и для меня, и для Старцевых». И чтобы выгадать драгоценные мгновения, он продолжил: — Мне кажется, что это…Щукин нетерпеливым жестом остановил его:— Вы хотите сказать, что это ваше сугубо личное дело. Безусловно, ваше… Вы вправе выбирать друзей и подруг согласно своему вкусу, сердечным наклонностям, привычкам и, конечно… — Тут Щукин, подчёркивая значение сказанного, произнёс по слогам: — Вос-пи-тани-ю… — Кольцов ещё раз попытался что-то сказать, возразить, возмутиться, но Щукин кисло поморщился, всем своим видом выражая недовольство тем, что Кольцов осмеливается его перебивать. И снова угрюмо произнёс: — Я попросил вас зайти ко мне вот почему. Не далее как вчера моя дочь предупредила меня, что пригласила вас в гости к нам… Я хотел бы сказать, что мне будет неприятно, если вы примете это приглашение… — И Щукин, словно ожидая от Кольцова упорного несогласия, угрюмо опустил вниз глаза. Было видно, что он и сам понимает: их разговор никак не может войти в нужное русло, ему трудно даются убедительные и здравые слова.Но Кольцов все понял, и особенно то главное, что полковник Щукин в ослеплении отцовских чувств пошёл по ложному пути, что расчёт Кольцова оправдался и случай с Осиповым не бросает на него ни малейшей тени. Похоже, что это так.— Николай Григорьевич! Но это несправедливо! Я действительно был два раза в том доме, — тихо сказал Кольцов и сделал выразительную паузу, показывая, как ему трудно даётся это признание. — Хозяин-археолог, а не лавочник. Время и разруха вынудили его торговать старинными монетами, распродавать свою коллекцию…Щукин нетерпеливо слушал, чутьём опытного разведчика угадывая за словами этого любимчика командующего какой-то второй, настойчиво ускользающий от него, Щукина, смысл. И чтобы скрыть от Кольцова свою обескураженность и досаду, он внезапно поднялся из-за стола, неприязненно отодвинул от себя ставшие в этот миг ненужными бумаги и коротко, как команду, бросил:— Я вас более не задерживаю!— Не понимаю, но мне кажется, вы крайне несправедливы по отношению ко мне, — с нескрываемой горечью ещё раз повторил Кольцов и, тщательно закрыв за собой дверь, вышел от полковника с ощущением одержанной победы.На скамейке, у самых дверей кабинета, все ещё сидел, комкая в руке выцветший от солнца и дождей картуз, старик сторож. Увидев Кольцова, он встрепенулся и снова стал внимательно к нему присматриваться и — никак не мог вспомнить, где и когда он уже встречался с этим человеком…— Сидорин! — выкрикнули из щукинского кабинета.Старик вытянулся по стойке «смирно» и одёрнул на себе косоворотку. Затем строевым шагом, но так, что его заносило кудато вбок, трепетно направился в кабинет.— Явился по вашему приказанию! — зычно гаркнул он полковнику Щукину и стал глазами, как его когда-то учили, пожирать начальство.— Проходите, Сидорин ваша фамилия? — бесцветным и оттого сильно действующим на неискушённых голосом произнёс полковник.— Так точно-с, Сидорин! — радостно отозвался сторож.— Давно работаете на железнодорожном складе? — таким же ровным, бездушным голосом спросил Щукин, даже ни разу не поглядев на сторожа.Сидорин начал рассказывать обстоятельно и деловито. Он привык за долгую свою жизнь так говорить с начальством, зная, что за бестолковщину оно по головке не гладит.— Приставлен я, значит, ваше высокоблагородие, к складу уже седьмой год. И при царе-батюшке, и при красных, и при ваших. Власти меняются, а без сторожей, стало быть, ни одна не обходится. Там, где ежели есть что охранять, нужен караул. Хочешь порядка — станови сторожа. А то разворуют, разнесут, крошки не оставят. Люди — воры, сами знаете…Щукин сердито оборвал его:— Сто пятый-бис при вас отправлялся?— Так точно, при мне, ваше высокоблагородие. — Сидорин наконец понял, что от него требуют не обстоятельности, а чётких ответов.— Паровоз с вагоном вам видно было?— Как на ладони, ваше высокоблагородие.— Ну и что вы видели?— Да ничего такого. Сел в вагон офицер, охрана, и поехали они…— А на паровоз кто сел?— Окромясь трех паровозников, никто не садился.Щукин заинтересованно поднял голову, снова спросил старика:— Значит, вы хорошо видели, что на паровоз сели три человека?— Вот как вас вижу… Это уж точно, ваше высокоблагородие, Глаз у меня, надо сказать, прицельный, артиллерийский.— Вы знаете этих троих? — строгим голосим продолжал задавать вопросы Щукин.— Только машиниста, Кособродова Митрий Митрича… — добросовестно признался Сидорин.— А остальные как выглядели? — не отступал от своего полковник?— Обыкновенно, ваше высокоблагородие. Молодой парень, человек такой,— средних годков… неловкий… — опять перешёл на обстоятельную речь Сидорин, почувствовав заинтересованность Щукина.— Неловкий? Почему? — невольно вскинулся полковник. Сторож потёр переносицу пальцами, переступил с ноги на ногу и с готовностью ответил:— Да он когда на паровоз садился, то с подскоком. И чуть сундучок не выронил.— Вспомните, как он выглядел, — попросил Щукин, теперь уже не без любопытства изучая этого цепкого на зрение человека. — Лицо, фигура?.. Самое приметное вспомните…Сторож старательно насупил брови, наморщил лоб, всем своим видом показывая, что старается думать изо всех сил.— Ничего больше не запомнил, — наконец вздохнул он. — Да и темновато было, ваше высокоблагородие.— Ладно. И на том спасибо. Понадобитесь — вызовем. О нашем разговоре— никому! — сухо сказал Щукин.— Уж не сумлевайтесь, ваше высокоблагородие. Я — ни-никому! Я — за порядок! Должен же он когда-нибудь установиться твёрдо!Сторож пошёл, старчески шаркая ногами. У дверей остановился, поклонился.Щукин несколько мгновений сидел молча, что-то прикидывая, потом нажал кнопку звонка. И тут же незамедлительно на пороге появился молоденький поручик.— Прикажите начальнику железнодорожной охраны доставить паровозную бригаду сто пятого-бис……Машиниста сто пятого-бис Дмитрия Дмитриевича Кособродова втолкнули в узкую тёмную комнату с облезлыми и исчёрканными стенами. Здесь стоял хромой дощатый стол и две табуретки, а в потолок ввинчена зарешеченная электрическая лампочка.— Положив руки за спину, по комнате с неторопливой выжидательностью ходил ротмистр Волин, не показывая арестованному налитых ненавистью глаз.— Дмитрий Дмитриевич, — елейным голосом участливо сказал он, — кто должен был вести в тот вечер паровоз?— Я уже объяснял там, в депо, бригада Колпакова, — недоуменно пожимая плечами, пробубнил машинист. — А только загуляли они. У кочегара ихнего дочка замуж выходила. Ну и попросили меня. Чтоб я, значит, съездил…— А может, наоборот: вы попросили его остаться дома? — прицелился взглядом в переносицу машиниста Волин, уже заметно выходя из себя.— Ну зачем же это мне?.. — невозмутимо спросил Кособродов, невинно сложив руки на коленях.— Рассказывайте, что было дальше! — все больше раздражаясь, наседал Волин.— Дальше? — Кособродов помедлил, опять пожал недоуменно плечами и продолжил: — А что было дальше… сели да поехали…— Втроём?— Это я тоже уже говорил! — Кособродов поднял на Волина лукаво-невинные глаза. — Без помощника мы поехали. Заболел помощник.— И паровоз вы, значит, вели вдвоём? — загадочно спросил ротмистр, радуясь заранее расставленной ловушке.— Вдвоём, — как ни в чем не бывало повторил Кособродов.— Не путаете?В комнату стремительно вошёл Щукин. Сел на край стола, бросил вопросительный взгляд на Волина.— Вдвоём, говорят, были, Николай Григорьевич.— Вдвоём? — Щукин достал портсигар, закурил, затем резко обернулся к Кособродову и быстро спросил: — А третий кто был на паровозе? Пассажир?— Никого больше не было. Я уже сказал! — твёрдо ответил Кособродов.Щукин неприязненно оглядел арестованного и подал Волину какой-то знак глазами.Волин открыл дверь, крикнул:— Давайте!В комнату втолкнули паренька — кочегара сто пятого-бис.— Как зовут? — спросил Щукин.— Меня-то? — переступая на месте ногами, часто заморгал глазами паренёк. — Колей… Николаем.— Так вот, Коля, скажи нам, сколько вас было на паровозе сто пятого-бис? — со слащавой вкрадчивостью продолжал расспрашивать полковник.— Я да Митрий Митрич… — Коля подумал, добавил: — Митрий Митрич вёл паровоз. Помощник заболел. А я и за кочегара и за помощника… Да мне это не впервой…— А был ещё третий… Третий кто был на паровозе? — с хорошо разыгранным удивлением спросил Щукин.— Третий?.. Третий?.. Ах, вот вы о чем! Напросился один железнодорожник. Подвезите, говорит, до следующей станции. Ну, мы его и взяли. Очень уж просился человек. Жена, говорит, больная, возьмите… говорит… Христа ради…Коля бросил мимолётный взгляд на Кособродова. Хотя тот молчал, по его гневному, укоризненному взгляду Коля понял, что говорит не то. И осёкся. Глотнул воздуху, собираясь с мыслями. И вдруг рассмеялся. Давясь смехом, заговорил:— И что это я вам тут намолол?! Это же все во вторник было… Ну да! Во вторник мы пассажира везли. А вчера ж среда была?.. — Коля посмотрел на Щукина невинно-обалделыми глазами и снова спросил: — Вчера среда была, госп…Волин коротко взмахнул кулаком — Николай отлетел к стене и, схватившись руками за живот, медленно сполз на пол. Глаза ему застлало слепотой, а в горле забился, так и не сумев вызваться наружу, крик.Щукин брезгливо поморщился и, повернувшись к Кособродову, упёрся в него тяжёлым взглядом.— Семья большая? — спросил он загадочно, и злорадная усмешка косо перечеркнула его губы.— Чего?— Семья большая, спрашиваю? — продолжал странно усмехаться полковник Щукин.Машинист молча и угрюмо смотрел на Щукина, и подбородок у него чуть-чуть подёргивался то ли от обиды, то ли от недоумения.— При чем тут семья? — хрипло произнёс допрашиваемый.— Она вас может больше не увидеть! — Щукин порывисто встал, подошёл поближе и, в упор уставясь в машиниста, доверительно произнёс: — Кособродов! Как только мы начнём вас допрашивать по-настоящему, вы скажете все, слышите? Но отсюда уже никогда не выйдете. Мы не освобождаем калек… Подумайте об этом. — И, словно потеряв к машинисту и его помощнику всякий интерес, Щукин подошёл к двери и властно позвал: — Надзиратель!— Здесь, ваше высокоблагородие! — Мгновенно появился на пороге надзиратель и, ещё не успев прогнать с лица равнодушной заспанности, встал навытяжку.— В тюрьму их! — громко скомандовал Щукин, показывая на арестованных. …Домой полковник Щукин пришёл поздно ночью. Был он усталый и хму-рый, как бы вобрав в себя всю тяжесть дня. Он чувствовал, что и в разговоре с Кольцовым, и при допросе машиниста Кособродова он потерпел поражение. Но больше всего его удручали дурные предчувствия, что это только начало, что теперь он стал утрачивать власть над волей и судьбами людей. И от этого Щукин почувствовал себя одиноким и беспомощным.Он взглянул на дверь, ведущую в Танину комнату. Под дверью лежала жёлтая и тонкая, как соломинка, полоска света. Щукин в раздумье остановился, откашлялся и постучал.— Папа? — удивлённо и, как показалось Щукину, недовольно спросила Таня, приоткрыв дверь. — Уже очень поздно.— Прошу прощения, но ты ведь не спишь, — возразил Щукин. — Нам надо поговорить, Татьяна! К тому же днём мне некогда. Так что придётся тебе выслушать меня сейчас.— Ну что ж… — спокойно согласилась Таня и отступила от двери. Только сейчас Щукин заметил, что пальцы дочери выпачканы землёй.«Видно, возится по ночам с цветочными горшками. Какая блажь!.. Вот так и мать её блажила… — подумал он с досадой. И внезапно сухо и сдержанно сказал дочери:— Вчера ваш знакомый капитан Кольцов ввязался возле ресторана в пьяную драку. Из-за женщины.В широко раскрытых глазах Тани мелькнуло удивление.— Дрался?.. Из-за женщины?.. Тут какая-то путаница. Ошибка…Таня не могла поверить в то, что обычно сдержанный и обходительный Кольцов может ввязаться из-за какой-то женщины в драку. А если это случилось, значит, Павел Андреевич вынужден был поступить именно так.— Нет, Таня, никакой ошибки, — стоял на своём Щукин. — Поговорим спокойно.Дочь присела, безвольно уронив руки на колени. И этот мертвенно-покорный жест и медленно каменеющее Танине лицо вызвали в Щукине глубокую жалость, но он усилием воли отогнал её и сказал дочери все, что считал нужным сказать.— Вспомни, Таня, маму, — воззвал Щукин к самой чувствительной струне её души, настойчиво подбирая проникновенные, убедительные слова. — Ты уже взрослая, Таня, и должна понять, что мы с твоей мамой были очень разные люди. Да-да, разные! Но разве я ей запрещал жить по её разумению, воспитывать тебя так, как она считала нужным? Я уважал её склонности и взгляды. Точно так же и с тобой… — Он выразительно взглянул на дочь — Таня смотрела прямо перед собой, и глаза её были странно недвижны, лицо— необыкновенно красивым и чужим. «Откуда у неё эта безбоязненная отчуждённость? — на мгновение испугался Щукин. — Не от слабости же! Тогда откуда? От любви? Неужели?» Но вслух, храня на лице маску строгого отцовского благодушия, продолжил: — Да, я никогда не стеснял твоей свободы. Долг — это не гнёт. Мой долг и перед тобой, и перед Россией, и перед всеми — это мой выбор… И все же есть вещи, которые невозможно допустить. Понимаешь?.. И вот твои взаимоотношения с Кольцовым как раз я допустить никак не могу. Ибо этого я не боюсь сказать, — Щукин глубоко вздохнул, — он человек низких душевных качеств. Ты знаешь мою жизнь, мой характер, наконец. Мне всегда была ненавистна в людях распущенность.Таня быстро подняла голову, на её лице вспыхнуло упрямство.— Он не может быть распущенным, папа! — горячо заговорила Таня. — Это не так, это не так, уверяю тебя. Ну, пожалуйста, поверь мне. — Не вставая со стула, Таня вся подалась к отцу: — Позволь мне самой поговорить с Павлом Андреевичем. Я уверена, он передо мной ничего не утаит.— Нет! — с силой произнёс Щукин. — Я готов ещё раз повторить, что никогда ничего тебе не запрещал, что вмешивался в твою жизнь лишь в крайних случаях. А ныне я категорически запрещаю тебе видеться с Кольцовым. Если ты нарушишь этот запрет… ты уедешь отсюда. У меня нет иного выхода. — Голос Щукина стал странно хриплым, губы плотно сжались, и теперь перед Таней сидел не отец, а чужой человек с белыми, злыми, глазами…Таня сидела молча, опустив голову. Щукин несколько раз прошёлся по комнате. Гнев его прошёл, и сейчас он испытывал к дочери только жалость.— Таня! — Он подошёл к Тане и с опаской, бережно тронул её за плечо, но она отстранилась. — Поверь мне, моей любви к тебе, моему знанию жизни и людей. Когда-нибудь ты скажешь мне спасибо, я уверен в этом… Спокойной ночи! — Он пошёл к двери и, уже выходя, обернулся.Таня сидела, все так же опустив голову. Лица — не было видно, а поза выражала бессилие. И все же Щукин не был уверен, что одержал победу над дочерью. Ему показалось, что он потерпел в этот густонасыщенный событиями день третье поражение… ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ Большая луна мягко светила в окно кабинета, и, наверное, от её света лицо Фролова казалось усталым и измождённым. Заложив руки за спину, он отошёл от окна, склонился над столом. Снова бросил тревожный взгляд на недавно полученное от Кольцова донесение. Он перечитывал его много раз, знал уже наизусть и все же упорно продолжал искать скрытый смысл. Что-то его настораживало, чего-то он не мог понять в этом тексте:«Динамит доставлен по адресу: Киев, Безаковская, 25, Полякову Петру Владимировичу. Взрывы назначены на двадцать седьмое. После операции немедленно уходите».Вчитываясь, Фролов настойчиво снова и снова разлагал сообщение на короткие и логически последовательные фразы — так легче было из каждой выудить скрытый смысл.«Динамит доставлен… Полякову Петру Владимирович у…» Значит, сообщение адресовано не Полякову. У Полякова лишь хранится динамит, и кто-то, получив это сообщение, должен взять его и затем произвести взрывы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52