И случился у нас с одиозным Владимиром Алексеевичем вот такой разговор:
— Начнем с детства. Чему учили вас ваши родители? Кем они хотели видеть вас?
— Особенно никто меня не учил — это раз. Почему? Потому, что время было такое — пятидесятые годы, бедность, отец — инвалид, без ноги, репрессированный. Работал кочегаром, занимался пчеловодством, хотя имел высшее образование…
— А что ему «приписали»?
— Да чепуху какую-то. Родственника хотел в партию принять, выдал ему бланк учетной карточки. Он ее испортил. Потом к родственнику пришли. Спрашивают — кто тебе дал? Говорит — секретарь парторганизации… И — отца под суд: почему врагу народа дал бланк?
— Какой это был год?
— Тридцать шестой. Отцу в это время было двадцать восемь лет. На девять месяцев в тюрьму посадили. До этого он работал директором школы, был секретарем парторганизации. Вот жизнь ему и испортили. Потом — блокада Ленинграда, ногу в блокаде отбили…
— В каких войсках он служил?
— Да черт его знает, я особо не спрашивал…
— Как его звали?
— Алексей Евдокимович. Его направили лечиться в город Кисловодск в сорок третьем году. Немцы отрезали Ростов, Северный Кавказ, попал в оккупацию. На оккупированной территории находился, плюс репрессированный — это тогда было два таких греха, что по специальности работать, учителем, не дали. А что такое не работать, вы представляете, что это такое было после войны? Вы тоже это все помните…
Вот тут, после этих слов, я и раскисла… Как же не помнить, как мы все, нищета нищетой, жили-были в то послевоенное время, как у нас, мальчишек-девчонок, животы подводило с голодухи, как кутались мы в штопаное-перештопанное, а самое дорогое было — крепко подшитые валенки на добавочной толстой подошве. В таких валенках тепло, ух как!
И война у нас все еще дышала за спиной, и мы пели вместе со взрослыми, если придется:
Артиллеристы, Сталин дал приказ,
Артиллеристы, зовет Отчизна нас!
За слезы наших матерей,
Из сотен тысяч батарей
За нашу Родину огонь, огонь!
А еще пели такую, особенно инвалиды, на рынках, чтоб сердце твое кидало в дрожь:
Там на закате заря догорает,
Красный кровавый закат.
Там на груди у сестры умирает
Юный балтийский моряк.
Только недавно осколком гранаты
Рану ему нанесли.
И в лазарет на его же шинели
Два краснофлотца снесли.
Доктор пришел, покачал головою…
Ну и так далее. Больше, к добру ли, к худу ли, я не воспринимала господина Брынцалова как нечто не от мира сего. Меня сразили даже не слова, не их смысл, а интонация… Знала, уж чего-чего, а знала я, как жила-выживала послевоенная голытьба, все эти ребята-зверята с пыльных улиц, сметливые, жизнестойкие, неунывающие, озорные, стихающие разве что перед киноэкраном, где тонет, исчезает герой-Чапай, а так хочется, чтобы выплыл…
И вот тебе миллиардер… И вот тебе вопрос: «Как?!»
— Вы с какого года?
— С сорок шестого. Двадцать третьего ноября сорок шестого года родился.
— Сколько вас у отца было?
— Трое. Две дочки и я. Вера — старшая сестра, Таня — младшая, и я — Владимир Алексеевич.
— За счет чего жили?
— Мать получала шестнадцать рублей пенсии, отец — — двадцать три рубля. Самое поразительное, что каждый год он ходил на освидетельствование на ВТЭК. Я этому все время удивлялся. У него ноги не было, должны были дать пожизненную пенсию. А он каждый год мучился, ходил на ВТЭК. Ну что, у него нога отрастет, что ли? Вот такой порядок у нас. Вот сорок с чем-то рублей они получали, и — пчеловодство, корова… У нас в детстве моем было две коровы, в саду — деревья фруктовые. Пришлось половину деревьев вырубить — налог ввели.
— При Хрущеве?
— Да. И корову пришлось зарезать, потому что налог ввели. Я очень плакал из-за коровы. Я молоко воровал — не давали пить вдоволь, а сам надоишь — выпьешь, хорошо себя чувствуешь… Помню, здоровая такая, белая корова, вымя большое, пахло от нее хорошо… . Когда ее зарезали, мне было жалко. Было два раза жалко коров. Первую корову укусила змея, и корова раздулась, умерла. Меня ругали за это страшно. А я что? Как я увижу эту змею, что ее укусила? Бывает же всякое.
— А вы ее пасли?
— Да, на пасеке все время сидел. Так мне жалко было — все мои товарищи летом в пионерский лагерь едут или по городу шастают ватагами, а я все время на пасеке. Скучища — ну просто невозможная. Учебники дадут — историю Древнего Рима, или Древней Греции, я всю ее выучу, сижу… А потом, когда повзрослел, интересней стало — на охоту начал ходить… . Вот такое детство было. Бедность, хибара примерно метров пять длиной, метра три с половиной шириной. Печка угольная, три кровати, ведро в углу, в туалет сходить, вот такое житье-бытье. Возле рынка жили. Нас это спасало. Всегда чем-нибудь приторговывали — молоко таскали, яйца, мед, так и жили.
— Отец не пил?
— Нет. Он у меня был очень красивым мужчиной, солидным, умным. Но все время обиженным был. Он думал — можно заявлениями помочь, добиться чего-то. Черта с два здесь что-то получишь! Когда умирал — плакал. Я думал — так просто. А он не смог в жизни самореализоваться, хотя у него задатки были. Татьяна Лиознова, которая «Семнадцать мгновений весны» поставила, он рассказывал, хотела, чтобы он на ней женился, а он не захотел.
— А мать?
— Мать старинного казачьего рода. Дед мой по материнской линии — атаман всех кубанских казаков. У них было семь хат — кошелей, что ли, правда, они были покрыты соломой, в землю уже вросли. В восемнадцатом году братьев расстреляли. Ей четырнадцать лет было. Ее даже в школу не приняли учиться — дочка атамана. Она образования никакого не получила.
— Как ее звали?
— Елена Григорьевна. Ей все время хотелось видеть нас хорошо одетыми, красивыми, а у нас — хата-хибара… Она всегда в фуфайке ходила и в галошах…
— А вы в чем?
— Да когда в чем. Иногда и трусов не было даже. Я помню, что брюки мне купили — отец купил. Матросские, галифе, их перешили. Я так ими гордился! Все время их гладил, в школу, на танцы в них ходил — это уже восьмой-девятый класс был, — года три таскал эти брюки. Рубашка одна была, красная, год ее носил. Ну что делать — радовался, не жалел. Жили же, радовались… В институт поступил неожиданно…
— И какая у вас тогда была «голубая» мечта?
— Я занимался спортом, хотел быть в спорте первым, как и все, думал о любви… На танцы бегал к девчонкам, старался быть первым среди пацанов, — да и был первым.
— За счет чего?
— Физическая сила, сметка, разум, реакция. Развитой был человек во всех отношениях. Еще в школе у меня не было проблем с отметками, ни с какими делами…
— Мать не вызывали?
— Да вызывали… У меня была проблема с поведением — неадекватно себя вел, в основном подавлял окружающих. Вожаком же становишься — это естественно и понятно…
— Что такое вожак?
— Ну как объяснить? Вожак — это когда тебя слушают все, ты — лидер в команде. Вожак детский и вожак в среднем периоде — это разные вещи.
— Вожак определяется в детстве?
— Конечно. Я, допустим, сейчас людей под себя покоряю другим способом, а раньше — смелость свою показывал: подерешься, победишь кого-то, поколотишь… Ну, разные были способы.
— Девушки как к вам относились?
— Ну как девушки… Девушки сейчас?
— Нет, прежде.
— Раньше они выбирали по внешнему виду, только по внешнему виду. Им начхать, что ты сильный, дерешься… А сейчас уже немножко по-другому выбирают: если хорошо дерешься, имеешь деньги, а уж второе — внешность.
— Нет, разные девушки бывают.
— Девушки поумнели, в основном, я имею в виду…
— Всякие?
— Ну как же ты можешь сказать об этом, ты же не девушка… Но в общем итоге восемьдесят процентов сейчас выбирают успех жизненный, а внешность — потом уже. Человек как? — если он успех в жизни имеет, то они тянутся к этому, потому что для продолжения рода сейчас очень важен успех.
— Вы это считаете более логичным и правильным?
— Дело в том, что… Как вам это объяснить… С одной точки зрения, если женщина обеспечена, все имеет для того, чтобы иметь здоровое потомство, она должна иметь здорового мужа…
— А любовь? Ведь любовь и успех — вещи неадекватные. Ну, увидела, богатый, брюлик висит, побежала…
— Не все же выходят замуж по любви. Обычно вся несчастная любовь бывает, редко любовь счастливая бывает, ведь так же? Вот поженились, у них все хорошо, они живут до глубокой старости, как голубки, так? Нет. Посмотрите: только поженились — или в армию призовут, или бандиты убьют, или заболеет, или сопьется… Много разных есть вещей. Поэтому девушка, когда уже принимает решение создать семью, она уже думает о семье, так же? Я понимаю — в шестнадцать лет любовь, в восемнадцать. Но когда девушке тридцать, она уже не поступает неосознанно, мол, нравится, красавец… Другой вопрос — если она материально обеспечена, то может себе позволить выйти замуж по любви. Настоящий брак делается по расчету. Это должно быть по расчету, понимаете? Расчет и в любви есть, вы согласны? Интуитивно вы чувствуете, что у тебя с этим человеком получится, и все будет хорошо. Когда ты начинаешь анализировать, какой у него характер, насколько он долго будет за тобой ухаживать, насколько он здоров и прочее, прочее… Это расчет. И поэтому если мы дураки, то давайте жениться по любви. А если умные — нужно жениться и по любви, и по расчету. Расчет не помешает, счет дружбу не теряет, так?
— Были ли у вас в детстве свои обиды? Горькие какие-то? Только за отца, за мать?
— Горьких обид никогда не было. Какие были обиды! Побьют, и все. Это чепуха… Из школы выгнали — тоже чепуха. Меня в восьмом классе выперли из школы.
— За что?
— А за «двойку» по поведению.
— Что вы там такого сделали-то?
— Да колотил всех пацанов… Ну, как колотил — иногда, конечно, так поступал. Можно было по-другому совершенно. У меня, в общем-то, была обида на всех с детства — в пионеры не приняли, в октябрята не приняли, в комсомол не приняли, потому что отец репрессированный, а мать… Не принимали — и все.
— Это просто так все там говорилось, открытым текстом?
— Потихоньку, не открытым текстом…
— То есть вы были как бы враги народа? Вы и ваши родители? Как это пережили?
— Да никак не пережил — колотил пионеров, комсомольцев… (Смеется.)
— Детские обиды незабываемы. От них многое идет, верно?
— Я человек необидчивый. На обидчивых воду возят. От всего есть лекарство, это чепуха. Значит — в детстве… Нормальное детство, счастливое детство, самые несчастные минуты наступили, когда мать умерла. Мне двадцать лет было — мать умерла. Кровоизлияние в мозг — и все. В хибаре жили в этой сраной, она все время ходила, просила квартиру, мечтала в квартире пожить, а прожила всю жизнь в хибаре, в такой хибаре — пол, мазанный говнецом, коровьим пометом, она мешала и мазала, ткала дорожки, старалась порядок навести… женщина все время мечтала о своем гнездышке, что она увидит детей ухоженных, хороших, а мы горбатые были, и до сих пор горбатые: потолки низкие, подпертые столбами. Ну, можно было дом построит, конечно. Но отец — без ноги… Как? Квартиру обещали, водили за нос.
— И вы не в обиде? Не останавливаетесь на всех этих «мелочах»?
— Дело в том, что наше государство можно было ругать. Но здесь две стороны есть. Я все же учился. Ну, в пионеры не приняли, ладно, но образование-то получил! Выгнали из школы — я пошел в школу рабочей молодежи. Все равно закончил десятилетку!
— Вас в восьмом классе выгнали из школы?
— Да. Выгнали, и я пошел в школу рабочей молодежи. Но выгнали не по инициативе учителей, а по инициативе родителей. Родители все заявления писали, что я терроризирую всех. Кого всех? Слабаки, мудаки всякие, доносчики, — знаешь, есть такие. А я несправедливость не любил, колотил, понимаешь.
— Ну не просто так, а за что-то?
— Засранцы! Курят, воруют! А я не воровал, я был справедливым человеком. Я всегда старался быть справедливым. Гниды! И сейчас некоторые так же гнидами и остались. Как родились. Курили, доносили, понимаешь. Пойдут, камни бросают в окна учителям. Я их все время старался себе подчинить, не знаю почему, неосознанно. Я же тогда не понимал, что прежде нужно стать руководителем, взять их в руки. Неосознанно хотелось, чтобы у них все в порядке было. Второе — из-за девчонок иногда дрался… Так, перед девчонками… Сейчас я понимаю — драться нельзя, надо словами доказывать, а слов как-то… Чего им словами доказывать, если я им по шее врежу — и все будет нормально. Потом я стал заниматься боксом, спортом, развитой был, физически сильно развит, на пасеке ульи таскал, на велосипеде мед возил, фляги меда по 50 килограммов, они же шкеты были, слабее меня намного. Я много книг читал. Директор школы мне все время книги по списку подсовывал — Эптона Синклера, Теодора Драйзера, Льва Толстого, Достоевского, Куприна, Пушкина, и пошел, и пошел, и всех, всех — и Карамзина, и Грибоедова… Вот Ленина не давал мне читать, и Карла Маркса не давал, а нормальную литературу, мировую, современную…
— Как же вы обошлись потом — ведь надо было сдавать в институте Карла Маркса, и Энгельса, и Ленина?
— Да я автоматически в институте получал оценки по философии» там учительница была, нерусская, хитрая, она нам в систему ввела: если выступаешь на семинарах, получаешь зачет, то автоматически экзамен сдаешь по философии. Поэтому мы все это дело изучили элементарно.
— Ест у вас любимые поэты?
— Пушкина, Есенина люблю. Лермонтова. Наслаждаюсь, когда читаю: «Ночевала тучка золотая…» Или: «Я помню чудное мгновенье…» Омара Хайяма любые люблю… Я люблю стихи. И сам писал. Отец тоже много писал.
— И ничего не осталось?
— Да где-то валяются.
— А может, найдете?
— Да ну, это все белиберда. Я хоть отца люблю и уважаю, но все, что он писал, — это белиберда… Он наивным человеком был и умер таким. Все наивные люди были в то время. Они верили в чудо, что произойдет оно…
Вот такай вышел наш первый разговор.
— Все. Извините. Работа.
Впрочем, не уверена, что он извинился. Скорее всего, мне хочется его как-то охорошить. Чтоб он нравился читателю. Потому что женщины наши российские способны прощать и прощать, жалеть и жалеть, даже задним числом — такая у них природа, так этой природой завещано — мужик, и самый могутный, то и дело опирается на слабую женщину в трудную, смутную минуту, на ее ум-разум и целительное сострадание. Что ни говори… Россия сильна женской сердобольностью. Очень часто просто дурацкой, лишней иррациональной. Вот и тащит, вот и волочет, к примеру, самоотверженная дурочка на своих плечах какого-то замусоленного пьянчужку, вот и убеждает себя из года в год: «Ну как же брошу-то, он без меня совсем пропадет…»
Догадался ли Великий и Могучий господин миллиардер, что я его жалею, я, у которой не то что, а и…
Может, и догадался. А может, и нет. Но позже он вдруг, ни с того ни с сего, скажет, глянув глаз в глаз:
— А ты не алчная!
И кто-то подумает, что это похвальное замечание. Но я так не подумаю. Потому что кто его знает… Ведь именно алчному охота все-все иметь, и он ради этого и разворачивается вовсю, и сил не жалеет, и заставляет гудеть-греметь всякие заводы-фабрики… Ну да не стану чересчур развивать эту тему. Не о том у нас речь…
В «мерседесе» я катила на свою Преображенку! В «мерседесе», чтоб вам всем было завидно! И от хорошего настроения, потому что как бы и что бы, а наладила контакт с В.А. Брынцаловым, спросила водителя весело:
— А не опасное ли это дело нынче — на такой дорогой машине ехать? Стреляют ведь…
Молодой человек, как потом оказалось, с высшим образованием, улыбнулся, отвернул полу пиджака и утешил:
— Ответим в случае чего! «Макаров»!
Матерь Божия! Под мышкой у водителя подремывал до срока настоящий пистолет, черный как ворон.
Вот как я необыкновенно и замечательно ехала в тот день до дома!
… Приняла душ, поела, прочла в старой газете времен борьбы на президентство:
«Обывателю с неокрепшей психикой, с трудом привыкающему к нравам „новых русских“, будет трудно смириться с появлением на политическом Олимпе Владимира Брынцалова, в сравнении с которым большинство обладателей бритых затылков и навороченных джипов — ничтожные козявки. Да и что такое несколько сот тысяч „баксов“ какого-нибудь нувориша — и два миллиарда долларов (в такую сумму оценивается его состояние) Брынцалова?…
… Мы сидим в кабинете хозяина на «Ферейне». Стол уставлен какими-то золотыми безделушками. На стене за креслом — огромный портрет супруги кисти Шилова, в приемной — полотно Айвазовского («Здесь все настоящее», — с легкой обидой отвечает помощник), в холле журчит водопад, а на газоне за окном уже алеют тюльпаны. Очень хочется спросить про ботинки, впрочем, и так видно, что на ногах миллиардера ставшие уже знаменитыми туфли из крокодиловой кожи с золотыми фенечками. Брынцалов предпочитает именно эту обувку. В одежде он более консервативен — довольствуется костюмами от Nina Ricci. Зато время сверяет по золотым с бриллиантами часам «Вашерон и Константин».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— Начнем с детства. Чему учили вас ваши родители? Кем они хотели видеть вас?
— Особенно никто меня не учил — это раз. Почему? Потому, что время было такое — пятидесятые годы, бедность, отец — инвалид, без ноги, репрессированный. Работал кочегаром, занимался пчеловодством, хотя имел высшее образование…
— А что ему «приписали»?
— Да чепуху какую-то. Родственника хотел в партию принять, выдал ему бланк учетной карточки. Он ее испортил. Потом к родственнику пришли. Спрашивают — кто тебе дал? Говорит — секретарь парторганизации… И — отца под суд: почему врагу народа дал бланк?
— Какой это был год?
— Тридцать шестой. Отцу в это время было двадцать восемь лет. На девять месяцев в тюрьму посадили. До этого он работал директором школы, был секретарем парторганизации. Вот жизнь ему и испортили. Потом — блокада Ленинграда, ногу в блокаде отбили…
— В каких войсках он служил?
— Да черт его знает, я особо не спрашивал…
— Как его звали?
— Алексей Евдокимович. Его направили лечиться в город Кисловодск в сорок третьем году. Немцы отрезали Ростов, Северный Кавказ, попал в оккупацию. На оккупированной территории находился, плюс репрессированный — это тогда было два таких греха, что по специальности работать, учителем, не дали. А что такое не работать, вы представляете, что это такое было после войны? Вы тоже это все помните…
Вот тут, после этих слов, я и раскисла… Как же не помнить, как мы все, нищета нищетой, жили-были в то послевоенное время, как у нас, мальчишек-девчонок, животы подводило с голодухи, как кутались мы в штопаное-перештопанное, а самое дорогое было — крепко подшитые валенки на добавочной толстой подошве. В таких валенках тепло, ух как!
И война у нас все еще дышала за спиной, и мы пели вместе со взрослыми, если придется:
Артиллеристы, Сталин дал приказ,
Артиллеристы, зовет Отчизна нас!
За слезы наших матерей,
Из сотен тысяч батарей
За нашу Родину огонь, огонь!
А еще пели такую, особенно инвалиды, на рынках, чтоб сердце твое кидало в дрожь:
Там на закате заря догорает,
Красный кровавый закат.
Там на груди у сестры умирает
Юный балтийский моряк.
Только недавно осколком гранаты
Рану ему нанесли.
И в лазарет на его же шинели
Два краснофлотца снесли.
Доктор пришел, покачал головою…
Ну и так далее. Больше, к добру ли, к худу ли, я не воспринимала господина Брынцалова как нечто не от мира сего. Меня сразили даже не слова, не их смысл, а интонация… Знала, уж чего-чего, а знала я, как жила-выживала послевоенная голытьба, все эти ребята-зверята с пыльных улиц, сметливые, жизнестойкие, неунывающие, озорные, стихающие разве что перед киноэкраном, где тонет, исчезает герой-Чапай, а так хочется, чтобы выплыл…
И вот тебе миллиардер… И вот тебе вопрос: «Как?!»
— Вы с какого года?
— С сорок шестого. Двадцать третьего ноября сорок шестого года родился.
— Сколько вас у отца было?
— Трое. Две дочки и я. Вера — старшая сестра, Таня — младшая, и я — Владимир Алексеевич.
— За счет чего жили?
— Мать получала шестнадцать рублей пенсии, отец — — двадцать три рубля. Самое поразительное, что каждый год он ходил на освидетельствование на ВТЭК. Я этому все время удивлялся. У него ноги не было, должны были дать пожизненную пенсию. А он каждый год мучился, ходил на ВТЭК. Ну что, у него нога отрастет, что ли? Вот такой порядок у нас. Вот сорок с чем-то рублей они получали, и — пчеловодство, корова… У нас в детстве моем было две коровы, в саду — деревья фруктовые. Пришлось половину деревьев вырубить — налог ввели.
— При Хрущеве?
— Да. И корову пришлось зарезать, потому что налог ввели. Я очень плакал из-за коровы. Я молоко воровал — не давали пить вдоволь, а сам надоишь — выпьешь, хорошо себя чувствуешь… Помню, здоровая такая, белая корова, вымя большое, пахло от нее хорошо… . Когда ее зарезали, мне было жалко. Было два раза жалко коров. Первую корову укусила змея, и корова раздулась, умерла. Меня ругали за это страшно. А я что? Как я увижу эту змею, что ее укусила? Бывает же всякое.
— А вы ее пасли?
— Да, на пасеке все время сидел. Так мне жалко было — все мои товарищи летом в пионерский лагерь едут или по городу шастают ватагами, а я все время на пасеке. Скучища — ну просто невозможная. Учебники дадут — историю Древнего Рима, или Древней Греции, я всю ее выучу, сижу… А потом, когда повзрослел, интересней стало — на охоту начал ходить… . Вот такое детство было. Бедность, хибара примерно метров пять длиной, метра три с половиной шириной. Печка угольная, три кровати, ведро в углу, в туалет сходить, вот такое житье-бытье. Возле рынка жили. Нас это спасало. Всегда чем-нибудь приторговывали — молоко таскали, яйца, мед, так и жили.
— Отец не пил?
— Нет. Он у меня был очень красивым мужчиной, солидным, умным. Но все время обиженным был. Он думал — можно заявлениями помочь, добиться чего-то. Черта с два здесь что-то получишь! Когда умирал — плакал. Я думал — так просто. А он не смог в жизни самореализоваться, хотя у него задатки были. Татьяна Лиознова, которая «Семнадцать мгновений весны» поставила, он рассказывал, хотела, чтобы он на ней женился, а он не захотел.
— А мать?
— Мать старинного казачьего рода. Дед мой по материнской линии — атаман всех кубанских казаков. У них было семь хат — кошелей, что ли, правда, они были покрыты соломой, в землю уже вросли. В восемнадцатом году братьев расстреляли. Ей четырнадцать лет было. Ее даже в школу не приняли учиться — дочка атамана. Она образования никакого не получила.
— Как ее звали?
— Елена Григорьевна. Ей все время хотелось видеть нас хорошо одетыми, красивыми, а у нас — хата-хибара… Она всегда в фуфайке ходила и в галошах…
— А вы в чем?
— Да когда в чем. Иногда и трусов не было даже. Я помню, что брюки мне купили — отец купил. Матросские, галифе, их перешили. Я так ими гордился! Все время их гладил, в школу, на танцы в них ходил — это уже восьмой-девятый класс был, — года три таскал эти брюки. Рубашка одна была, красная, год ее носил. Ну что делать — радовался, не жалел. Жили же, радовались… В институт поступил неожиданно…
— И какая у вас тогда была «голубая» мечта?
— Я занимался спортом, хотел быть в спорте первым, как и все, думал о любви… На танцы бегал к девчонкам, старался быть первым среди пацанов, — да и был первым.
— За счет чего?
— Физическая сила, сметка, разум, реакция. Развитой был человек во всех отношениях. Еще в школе у меня не было проблем с отметками, ни с какими делами…
— Мать не вызывали?
— Да вызывали… У меня была проблема с поведением — неадекватно себя вел, в основном подавлял окружающих. Вожаком же становишься — это естественно и понятно…
— Что такое вожак?
— Ну как объяснить? Вожак — это когда тебя слушают все, ты — лидер в команде. Вожак детский и вожак в среднем периоде — это разные вещи.
— Вожак определяется в детстве?
— Конечно. Я, допустим, сейчас людей под себя покоряю другим способом, а раньше — смелость свою показывал: подерешься, победишь кого-то, поколотишь… Ну, разные были способы.
— Девушки как к вам относились?
— Ну как девушки… Девушки сейчас?
— Нет, прежде.
— Раньше они выбирали по внешнему виду, только по внешнему виду. Им начхать, что ты сильный, дерешься… А сейчас уже немножко по-другому выбирают: если хорошо дерешься, имеешь деньги, а уж второе — внешность.
— Нет, разные девушки бывают.
— Девушки поумнели, в основном, я имею в виду…
— Всякие?
— Ну как же ты можешь сказать об этом, ты же не девушка… Но в общем итоге восемьдесят процентов сейчас выбирают успех жизненный, а внешность — потом уже. Человек как? — если он успех в жизни имеет, то они тянутся к этому, потому что для продолжения рода сейчас очень важен успех.
— Вы это считаете более логичным и правильным?
— Дело в том, что… Как вам это объяснить… С одной точки зрения, если женщина обеспечена, все имеет для того, чтобы иметь здоровое потомство, она должна иметь здорового мужа…
— А любовь? Ведь любовь и успех — вещи неадекватные. Ну, увидела, богатый, брюлик висит, побежала…
— Не все же выходят замуж по любви. Обычно вся несчастная любовь бывает, редко любовь счастливая бывает, ведь так же? Вот поженились, у них все хорошо, они живут до глубокой старости, как голубки, так? Нет. Посмотрите: только поженились — или в армию призовут, или бандиты убьют, или заболеет, или сопьется… Много разных есть вещей. Поэтому девушка, когда уже принимает решение создать семью, она уже думает о семье, так же? Я понимаю — в шестнадцать лет любовь, в восемнадцать. Но когда девушке тридцать, она уже не поступает неосознанно, мол, нравится, красавец… Другой вопрос — если она материально обеспечена, то может себе позволить выйти замуж по любви. Настоящий брак делается по расчету. Это должно быть по расчету, понимаете? Расчет и в любви есть, вы согласны? Интуитивно вы чувствуете, что у тебя с этим человеком получится, и все будет хорошо. Когда ты начинаешь анализировать, какой у него характер, насколько он долго будет за тобой ухаживать, насколько он здоров и прочее, прочее… Это расчет. И поэтому если мы дураки, то давайте жениться по любви. А если умные — нужно жениться и по любви, и по расчету. Расчет не помешает, счет дружбу не теряет, так?
— Были ли у вас в детстве свои обиды? Горькие какие-то? Только за отца, за мать?
— Горьких обид никогда не было. Какие были обиды! Побьют, и все. Это чепуха… Из школы выгнали — тоже чепуха. Меня в восьмом классе выперли из школы.
— За что?
— А за «двойку» по поведению.
— Что вы там такого сделали-то?
— Да колотил всех пацанов… Ну, как колотил — иногда, конечно, так поступал. Можно было по-другому совершенно. У меня, в общем-то, была обида на всех с детства — в пионеры не приняли, в октябрята не приняли, в комсомол не приняли, потому что отец репрессированный, а мать… Не принимали — и все.
— Это просто так все там говорилось, открытым текстом?
— Потихоньку, не открытым текстом…
— То есть вы были как бы враги народа? Вы и ваши родители? Как это пережили?
— Да никак не пережил — колотил пионеров, комсомольцев… (Смеется.)
— Детские обиды незабываемы. От них многое идет, верно?
— Я человек необидчивый. На обидчивых воду возят. От всего есть лекарство, это чепуха. Значит — в детстве… Нормальное детство, счастливое детство, самые несчастные минуты наступили, когда мать умерла. Мне двадцать лет было — мать умерла. Кровоизлияние в мозг — и все. В хибаре жили в этой сраной, она все время ходила, просила квартиру, мечтала в квартире пожить, а прожила всю жизнь в хибаре, в такой хибаре — пол, мазанный говнецом, коровьим пометом, она мешала и мазала, ткала дорожки, старалась порядок навести… женщина все время мечтала о своем гнездышке, что она увидит детей ухоженных, хороших, а мы горбатые были, и до сих пор горбатые: потолки низкие, подпертые столбами. Ну, можно было дом построит, конечно. Но отец — без ноги… Как? Квартиру обещали, водили за нос.
— И вы не в обиде? Не останавливаетесь на всех этих «мелочах»?
— Дело в том, что наше государство можно было ругать. Но здесь две стороны есть. Я все же учился. Ну, в пионеры не приняли, ладно, но образование-то получил! Выгнали из школы — я пошел в школу рабочей молодежи. Все равно закончил десятилетку!
— Вас в восьмом классе выгнали из школы?
— Да. Выгнали, и я пошел в школу рабочей молодежи. Но выгнали не по инициативе учителей, а по инициативе родителей. Родители все заявления писали, что я терроризирую всех. Кого всех? Слабаки, мудаки всякие, доносчики, — знаешь, есть такие. А я несправедливость не любил, колотил, понимаешь.
— Ну не просто так, а за что-то?
— Засранцы! Курят, воруют! А я не воровал, я был справедливым человеком. Я всегда старался быть справедливым. Гниды! И сейчас некоторые так же гнидами и остались. Как родились. Курили, доносили, понимаешь. Пойдут, камни бросают в окна учителям. Я их все время старался себе подчинить, не знаю почему, неосознанно. Я же тогда не понимал, что прежде нужно стать руководителем, взять их в руки. Неосознанно хотелось, чтобы у них все в порядке было. Второе — из-за девчонок иногда дрался… Так, перед девчонками… Сейчас я понимаю — драться нельзя, надо словами доказывать, а слов как-то… Чего им словами доказывать, если я им по шее врежу — и все будет нормально. Потом я стал заниматься боксом, спортом, развитой был, физически сильно развит, на пасеке ульи таскал, на велосипеде мед возил, фляги меда по 50 килограммов, они же шкеты были, слабее меня намного. Я много книг читал. Директор школы мне все время книги по списку подсовывал — Эптона Синклера, Теодора Драйзера, Льва Толстого, Достоевского, Куприна, Пушкина, и пошел, и пошел, и всех, всех — и Карамзина, и Грибоедова… Вот Ленина не давал мне читать, и Карла Маркса не давал, а нормальную литературу, мировую, современную…
— Как же вы обошлись потом — ведь надо было сдавать в институте Карла Маркса, и Энгельса, и Ленина?
— Да я автоматически в институте получал оценки по философии» там учительница была, нерусская, хитрая, она нам в систему ввела: если выступаешь на семинарах, получаешь зачет, то автоматически экзамен сдаешь по философии. Поэтому мы все это дело изучили элементарно.
— Ест у вас любимые поэты?
— Пушкина, Есенина люблю. Лермонтова. Наслаждаюсь, когда читаю: «Ночевала тучка золотая…» Или: «Я помню чудное мгновенье…» Омара Хайяма любые люблю… Я люблю стихи. И сам писал. Отец тоже много писал.
— И ничего не осталось?
— Да где-то валяются.
— А может, найдете?
— Да ну, это все белиберда. Я хоть отца люблю и уважаю, но все, что он писал, — это белиберда… Он наивным человеком был и умер таким. Все наивные люди были в то время. Они верили в чудо, что произойдет оно…
Вот такай вышел наш первый разговор.
— Все. Извините. Работа.
Впрочем, не уверена, что он извинился. Скорее всего, мне хочется его как-то охорошить. Чтоб он нравился читателю. Потому что женщины наши российские способны прощать и прощать, жалеть и жалеть, даже задним числом — такая у них природа, так этой природой завещано — мужик, и самый могутный, то и дело опирается на слабую женщину в трудную, смутную минуту, на ее ум-разум и целительное сострадание. Что ни говори… Россия сильна женской сердобольностью. Очень часто просто дурацкой, лишней иррациональной. Вот и тащит, вот и волочет, к примеру, самоотверженная дурочка на своих плечах какого-то замусоленного пьянчужку, вот и убеждает себя из года в год: «Ну как же брошу-то, он без меня совсем пропадет…»
Догадался ли Великий и Могучий господин миллиардер, что я его жалею, я, у которой не то что, а и…
Может, и догадался. А может, и нет. Но позже он вдруг, ни с того ни с сего, скажет, глянув глаз в глаз:
— А ты не алчная!
И кто-то подумает, что это похвальное замечание. Но я так не подумаю. Потому что кто его знает… Ведь именно алчному охота все-все иметь, и он ради этого и разворачивается вовсю, и сил не жалеет, и заставляет гудеть-греметь всякие заводы-фабрики… Ну да не стану чересчур развивать эту тему. Не о том у нас речь…
В «мерседесе» я катила на свою Преображенку! В «мерседесе», чтоб вам всем было завидно! И от хорошего настроения, потому что как бы и что бы, а наладила контакт с В.А. Брынцаловым, спросила водителя весело:
— А не опасное ли это дело нынче — на такой дорогой машине ехать? Стреляют ведь…
Молодой человек, как потом оказалось, с высшим образованием, улыбнулся, отвернул полу пиджака и утешил:
— Ответим в случае чего! «Макаров»!
Матерь Божия! Под мышкой у водителя подремывал до срока настоящий пистолет, черный как ворон.
Вот как я необыкновенно и замечательно ехала в тот день до дома!
… Приняла душ, поела, прочла в старой газете времен борьбы на президентство:
«Обывателю с неокрепшей психикой, с трудом привыкающему к нравам „новых русских“, будет трудно смириться с появлением на политическом Олимпе Владимира Брынцалова, в сравнении с которым большинство обладателей бритых затылков и навороченных джипов — ничтожные козявки. Да и что такое несколько сот тысяч „баксов“ какого-нибудь нувориша — и два миллиарда долларов (в такую сумму оценивается его состояние) Брынцалова?…
… Мы сидим в кабинете хозяина на «Ферейне». Стол уставлен какими-то золотыми безделушками. На стене за креслом — огромный портрет супруги кисти Шилова, в приемной — полотно Айвазовского («Здесь все настоящее», — с легкой обидой отвечает помощник), в холле журчит водопад, а на газоне за окном уже алеют тюльпаны. Очень хочется спросить про ботинки, впрочем, и так видно, что на ногах миллиардера ставшие уже знаменитыми туфли из крокодиловой кожи с золотыми фенечками. Брынцалов предпочитает именно эту обувку. В одежде он более консервативен — довольствуется костюмами от Nina Ricci. Зато время сверяет по золотым с бриллиантами часам «Вашерон и Константин».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39