соседи подслушали сцену и забавляются тем, что его прогнали без церемонии. Все спешат поглядеть, какое у него лицо. Он кажется всем крайне забавным в смущении и с опущенной головой. Вот хороший урок для черноризников. Потом, когда аббат проходит по кварталу, ему кажется, что все прохожие смеются, на него глядя, точно им известно его поражение. Да, весь квартал враждебно настроен против него, все предместье указывает на него пальцами. И вот когда он сознает, что городское население совершенно эмансипировалось и что церковь не имеет больше на него никакого влияния! Мечта его — пробудить веру в толпе и пересоздать современное общество — поколеблена. Боже мой! Неужто наступили новые времена? Неужто надо искать истину где-нибудь в ином месте, а не в католическом догмате, где он признавал ее до сего дня? Сомнение растет, борьба становится еще ожесточеннее. Он стоит на стезе страстных и умных священников, в которых пробуждается свобода мышления и которые отрываются от церкви, не умея сделаться полезными воинами прогресса. Они так и остаются искалеченными навеки и гибнут бесцельно.
III
У Робино, турской буржуазной семьи, маленький интимный обед. Накрыто всего четыре прибора: для г-на Робино, г-жи Робино, мадемуазель Клементины, их дочери, и аббата Жерара, приходского священника.
— Господин кюре, пожалуйста, возьмите еще кусочек рыбы, — говорит г-н Робино с настоянием. -- Ведь вы любите рыбу, не отказывайтесь.
— Господин кюре, — шепчет по другую сторону г-жа Робино, — возьмите еще парочку грибков, умоляю вас!.. Возьмите вот эти, из дружбы ко мне.
И сама служанка, Франсуаза, раскупоривающая бутылку, шепчет на ухо кюре:
— Прикажете шамбертену, господин кюре?
Аббат Жерар, весь сияющий, отвечает направо, отвечает налево с любезной вежливостью и даже благодарит Франсуазу, дружески подмигивая ей глазом. Его, право, балуют. Но рыба такая превосходная, и он охотно съест еще несколько грибков. Затем, опрокинувшись на спинку кресел, осушает стакан с шамбертеном, полузакрыв глаза. В столовой тепло; обед превосходный. Нельзя придумать более тонкого и приличного удовольствия, как проводить таким образом вечерок в почтенном семействе, которое вас обожает.
Аббату Жерару пятьдесят лет. Он толст, но сам так мило подсмеивается над своим большим животом, что никому не приходит в голову упрекать его за то, У него широкое, краснощекое, мягкое лицо, заявляющее о мудром равновесии, о счастливом спокойствии его существования. Сын достаточных буржуа, он поступил в священники не вследствие религиозного порыва или увлечения, а по своим соображениям. В семинарии он был хорошим учеником, послушным и ласковым, всеми любимым. Он никогда не тревожил своих профессоров ни живостью, ни независимостью своего ума и даже старался скрывать свой ум, из скромности или из расчета. Про него говорили, что он добрый малый, и он старательно скрывал огонь маленьких черных глазок, сверкавших лукавством. Как только он был посвящен в священники, так удачи посыпались на него одна за другой. Самые хорошие приходы доставались ему на долю, и он был, наконец, сделан кюре одного из главных приходов Тура, где теперь и катается как сыр в масле. Друзья говорят, что не сегодня-завтра он будет епископом. Начальство толкало и продолжает толкать его вперед, видя в нем один из тех счастливых, ласковых, снисходительных характеров, которые больше делают для религии в наше время, чем резкость и страстность апостольская. Нельзя в самом деле найти более добродушного человека, делающего миру всевозможные уступки, какие только ему дозволяет его звание, и при всем том необыкновенно вкрадчивого и настойчивого, как скоро дело коснется религии.
Успех его в Туре был громаден. Тур, как и многие провинциальные города, дорожит прежде всего своим мещанским спокойствием, своей жирной и ленивой жизнью. Женщины большей частью ханжи, мужчины же почти никогда не ходят в церковь.
Священнику в такой среде приходится быть ловким дипломатом, чтобы удержать за собою женщин и не рассердить мужнин. Священник, который внесет раздор в семьи, скоро очутится в невозможном положении. Аббат Жерар оказался неподражаемо ловким человеком, и это без всякого усилия, потому что в его характере — ладить со всеми. Он принят во всех семействах; он исповедует жен и дочерей, играет в пикет с мужьями, выслушивает признания молодежи. Он владычествует над умами, но по-прежнему старается не выдавать лукавого блеска своих глаз. Ханжи его обожают; неверующие объявляют, что он милый человек.
— Ну-с, господин кюре, как вы находите эту живность? — спросил Робино.
— Превосходная... Я бы попросил еще салату.
После десерта подают кофе и ликеры; г-жа Робино и Клементина удаляются из столовой. Аббат Жерар молодцом выпивает маленькую рюмочку шартреза. И так как он наедине с Робино, то заговаривает о скандальном происшествии, смущающем весь город. Одна дама убежала с молодым человеком из Парижа.
— Очень хорошенькая особа, — замечает аббат, — высокая, стройная, с чудными зубами...
— Она, кажется, была вашей духовной дочерью? — спрашивает Робино.
Но священник делает вид, что не расслышал. Затем ударяется в отеческие чувства: бедная женщина будет, наверное, очень несчастна; если бы семья его попросила об этом, то он согласился бы навестить ее в Париже и попытаться возвратить ее на стезю добродетели; он уверен, что это ему удалось бы. Между тем Робино издевается и старается смутить аббата, который наконец весело кричит:
— Ну, будет об этом. Вы безбожник, вы рады были бы заставить меня провраться... Но ведь, кажется, пора бы вам знать, что это вам со мной не удастся.
Действительно, Робино, вольтерьянец, почитывающий демагогические газеты, постоянно дразнит аббата. Он охотно наводит его на скабрезные разговоры, старается поймать на чем-нибудь греховном, постоянно изобретает новые шутки, чтобы его посердить. Но он имеет дело с сильным противником. Аббат никогда не сердится, на шутки возражает шутками, толкует о женщинах и о всем прочем, как человек, которого плоть не тревожит и которому его великая чистота позволяет говорить обо всем безбоязненно. Обыкновенно эти легкие схватки оканчиваются поражением Робино.
В гостиной их дожидаются г-жа Робино и Клементина. Как только кюре входит, он садится между ними, а Робино идет курить сигару на террасу. И совсем другим голосом, кротким и убедительным, кюре толкует с дамами о большой процессии, имеющей быть на следующей неделе. Он духовник матери и дочери. Раскинувшись покойно в креслах, вертя в руках табакерку, аббат Жерар говорит, что церемония будет очень трогательная.
— Да, право, все братства на ней будут присутствовать. Я слышал хор, который разучивают в настоящую минуту сестры Святого Причастия; не думаю, чтобы можно было услышать что-нибудь более прекрасное... Вы знаете, что поутру мы прослушаем проповедь отца Эзеба о греховности кокетства.
— Мы рано придем в церковь, чтобы нас не затолкали, — говорит г-жа Робино.
И, обратившись к Клементине, продолжает:
— Покажи господину кюре, насколько подвинулась твоя работа.
Тогда Клементина приносит епитрахиль, которую она вышивает для аббата. На золотом фоне она вышивает мистические цветы, красные и зеленые. Работа великолепная. Аббат рассыпается в похвалах молодой девушке, которая краснеет и очень довольна. Потом снова возобновляет свою беседу с обеими женщинами, перекидываясь словечками то с одной, то с другой — тихим и ласковым голосом, точно исповедуя их. Они упиваются его словами и всецело принадлежат ему. Но Робино покурил сигару и входит, крича:
— А наш аббат занимается только тем, что кружит головы дамам.
Но кюре в своем кружке и не хочет оставить за ним последнее слово.
— Мы говорили о вас, господин Робино, — говорит он с тонкой улыбкой. — Мы говорили, что вы будете участвовать в процессии, имеющей быть в четверг.
— Ну, уж нет, слуга покорный!
Кюре, не прибавляя больше ни слова, дружески грозит ему пальцем. Появляются несколько хороших знакомых, салон наполняется — провинциальный салон, куда дамы являются запросто. Тут мы видим хранителя закладных на недвижимость, старого оригинала, не терпящего иезуитов; толстого хлеботорговца, республиканца по убеждениям; секретаря префектуры, хорошенького молодого человека, щеголяющего скептицизмом на рижской молодежи. Все, однако, жмут руку аббату очень радушно. Что касается дам, то они с минуту простаивают перед ним в экстазе. Здоров ли он? Не очень ли мучит его подагра? И как он чувствует себя после припадка, схватившего его у г-жи Летеллье по выходе из-за стола? Дамы очень беспокоятся, потому что находят его немного бледным. Но он успокаивает их. Здоровье его, слава богу, превосходно! И он садится играть в пикет с хранителем закладных.
После того беседа становится общей; аббат Жерар вставляет словечко меж двух ходов, но старательно избегает говорить о религии. Он больше не аббат и старается быть только самым любезным гостем, удерживая от своего звания одну особенную кротость речи. Когда кто-нибудь из этих господ оказывается настолько неблаговоспитанным, что намекает на его рясу, он улыбается, не отвечая, как бы не желая принимать вызова. Весь город еще толкует про скандал, который произвел другой аббат, сварливого нрава, поссорившись в одном доме с хранителем закладных, обвинявшим иезуитов в том, что они пропагандируют употребление табака с целью отупления народа. Конечно, подобная история не могла бы заставить аббата Жерара забыть все законы вежливости; напротив того, он бы сам посмеялся над ней, потому что измышления хранителя закладных имеют дар смешить его до слез. Когда посещаешь общество, то необходимо привыкать к его требованиям и снисходить к пустякам, в особенности когда считаешься пастырем душ. Аббат поставил себе за правило — терпеть мужей и искать утешения в привязанности жен.
Со всем тем он не может вечно избегать споров. Когда партия в пикет окончена, Робино и толстый хлеботорговец отводят его в амбразуру окна и наводят разговор на роль, которую играет религия в современном обществе.
— Серьезно говоря, господин кюре, — объясняет Робино, — я вовсе не такой безусловный враг религии, как вы, может быть, думаете... Лично я не следую обрядам церкви, потому что мой разум возмущается некоторыми верованиями, а их приходится или безусловно признать, или безусловно отвергнуть. Если бы я исполнял обряды при настроении моего ума, то должен был бы лицемерить, а по моему суждению, уж лучше быть безбожником, нежели лицемером... Разве я не прав, господин кюре?
Аббат ничего не ответил и удовольствовался наклонением головы.
— Но, — продолжал Робино, — я охотно признаю, что религия — превосходная нравственная полиция. Поэтому она всегда была и всегда будет весьма полезной розгой для наших жен и дочерей. Голова женщин должна быть чем-нибудь занята, и я предпочитаю, чтобы у моей жены в голове сидел господь бог, чем какой-нибудь кавалерийский офицер...
Секретарь префектуры, подошедший тем временем к группе, много смеялся и нашел замечание прелестным.
— Кроме того, вы учите их прекрасным вещам: исполнению супружеских обязанностей, кротости, послушанию и угрожаете им муками ада, если они не будут хорошо себя вести. Все это очень полезно для мужей. Я хорошо знаю, что вас упрекают в том, что вы забираете слишком большую власть над нашими женами и иногда отбиваете их от нас. Но это не мешает тому, чтобы чаще всего религия поддерживала добрые нравы...
— Словом, мы жандармы вашей чести, — перебил аббат Жерар с улыбкой.
Секретарь префектуры снова пришел в восторг.
-- О! прелестно! прелестно! — пробормотал он.
— Ну вот, что касается меня, то я охотно бы обошелся без этих жандармов, — воскликнул хлеботорговец... — Простите, господин кюре. Я немножко резок, но не имею намерения вас оскорбить. Да, я полагаю, что честные люди не нуждаются в религии, чтобы быть честными. Если бы моя жена пореже ходила в церковь, она почаще сидела бы дома. Да и не особенно красиво — исполнять свой долг из боязни ада.
— Право, вы заходите слишком далеко, — сказал Робино, — лишь бы хозяйство ваше не хромало, вам нет горя до остального.
— Как! Мне нет горя до остального!.. Разве вы полагаете, что для женщины здорово по целым часам простаивать на коленях, слушать пение всевозможных псалмов и нюхать запах ладана? Это действует на ее нервы, и когда она приходит из церкви, то у нее самые дикие мысли в голове.
— Да, зато она приходит из церкви, а не из другого какого места, вот главное.
— А я вам говорю, что это очень худо!
— И нет, милый друг, вы, наконец, слишком деспотичны!
Аббат осторожно отходит, предоставив Робино и хлеботорговцу сражаться вдвоем, причем они, наконец, говорят друг другу страшные резкости. Затем, когда они успокаиваются, кюре снова к ним подходит и говорит с добродушным видом:
— Знаете, вам бы следовало участвовать в процессии... О! Только ради примера, ради полиции нравов, — как объяснял сейчас господин Робино.
Но оба буржуа весело отказываются. Слишком уж забавно было бы видеть их на улице, с восковой свечой в руках, когда всем известен их либеральный образ мыслей!
— О! Я не требую, чтобы вы шли со свечами в руках, — подхватывает аббат Жерар так же весело. — Вы придете гуляючи и пройдетесь сзади балдахина, и в хорошем обществе, уверяю вас, потому что все власти будут налицо и все высшее городское общество.
Оба буржуа продолжают смеяться. Они благодарят кюре за его приглашение, но, право, процессии противны их принципам — они не могут в них участвовать. Аббат Жерар, как человек вежливый, больше не настаивает и, так как бьет десять часов, удаляется. Все дамы провожают его до дверей, шепчутся и следят за ним растроганным взором. Покойной ночи, господин аббат, спите хорошенько! Затем г-жа Робино, забывшая сообщить ему что-то, бежит за ним на лестницу и там шепотом разговаривает с ним минут десять...
В следующий четверг позади балдахина Робино и хлеботорговец выступают в первом ряду. Без сомнения, аббат Жерар поручил г-же Робино убедить своего мужа. Этот последний, конечно, уступил только вследствие буржуазного тщеславия: ему очень приятно втереться в высшее городское общество. Впрочем, он намерен сохранить свою независимость и на ближайших муниципальных выборах, имеющих быть в будущее воскресенье, подаст голос против кандидатов епископа. Если он участвует в процессии, то лишь затем, чтобы не прослыть человеком, дурно воспитанным. Но аббат Жерар, увидя его, улыбается ему, и в маленьких глазках его зажигается пламя торжества, потому что он может считать себя настоящим властелином города Тура. Он царствует не только над женщинами, проходящими со сложенными руками и опущенными глазами; он распространяет свою власть и на мужей-вольтерьянцев, для которых в кругу близких людей религия является предметом постоянных насмешек. Конечно, он слишком умен, чтобы надеяться их обратить на путь истинный, но ему достаточно, чтобы они заявили наружно о своем почтении к религии. Когда церкви пустеют, то священнику желательно хоть как-нибудь наполнить их.
IV
Каждую пятницу аббат Мишлен исповедует барынь в капелле доминиканцев — очень кокетливой церкви, помещающейся в маленькой улице Сен-Жерменского предместья. По виду церковь эта похожа на большой салон, укромный и раздушенный, где свет смягчается, проходя через раскрашенные стекла. Барыни считают признаком хорошего тона приезжать исповедоваться сюда, а не в свою приходскую церковь, вдали от толпы кающихся. Они как бы выделяются из толпы, и им кажется, что для них господь бог готовит более утонченное прощение. Им кажется, что у них как будто есть своя собственная, домашняя исповедальня.
Аббат Мишлен — высокий, красивый человек, лет тридцати, черноволосый, с белой кожей и в настоящую минуту производит фурор в аристократическом обществе. Он, главным образом, обязан своим успехом тому такту, с каким держит себя. Сын крупного фабриканта фарфора и хрусталя в улице Дю-Бак, родившийся в этом самом квартале, в настоящее время он насчитывает в числе своих духовных дочерей графинь и маркиз, матерям которых отец его поставлял фарфор. Но он не потерял головы — он нашел оттенок между почтением низшего лица и всемогущим авторитетом священника, придающий удивительную пикантность его обращению. Самые изящные дамы в восторге от него. Он им очень за это благодарен и с улыбающимся лицом ловкого человека выпутывается из самых щекотливых положений.
Про его ученье ничего не известно. Он, по-видимому, был на хорошем счету в семинарии; но так как у него дядя епископ, то он ограничивался только хорошим поведением. В сущности, он добрый малый, решивший наслаждаться жизнью и подделываться к людям, чтобы не попадать впросак. Еще ребенком он мечтал попасть в раззолоченные салоны, которые видал лишь сквозь полуотворенные двери, и не придумал лучшего средства, как надеть сутану.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51