Дрожа от ужаса, она спросила, кто там, но, не получив ответа, решилась наконец открыть дверь и наткнулась на своего мужа, который лежал у двери и, хохоча во все горло, тщетно пытался подняться на ноги. Он был пьян.
Адель, бледная как смерть, помогла ему встать па ноги и, поддерживая, довела до спальни. Он просил у нее прощения, бормотал что-то бессвязное. Адель, не проронив ни слова, помогла ему раздеться. Как только она уложила его, он тотчас же захрапел, сломленный опьянением, она же не сомкнула глаз; всю ночь просидела она в кресле; глаза ее были широко открыты — она мучительно размышляла, лоб ее перерезала глубокая морщина.
На следующий день Адель ни словом не обмолвилась о позорной сцене, происшедшей ночью. Фердинанд был очень смущен; с тяжелой головой, ощущая нестерпимую горечь во рту, он недоуменно таращил па нее глаза. Молчание жены увеличивало его смущение; он не выходил из дому два дня и с усердием набедокурившего школьника покорно принялся за работу. Он решил наметить основные контуры своей картины и обо всем советовался с женой, всячески выказывал ей свое уважение. Адель была молчалива и холодна с ним, олицетворяя всем своим поведением безмолвный укор, но не сделала ни малейшего намека на то, что произошло в ту ночь.
Постепенно раскаяние Фердинанда смягчило ее, она стала вести себя, как обычно, ласково, безмолвно простив ему все. Но на третий день за ним зашел Рен-кен, чтобы сопровождать его на обед в «Английское кафе», где они должны были встретиться с одним знаменитым художественным критиком. Адель опять ждала мужа до четырех часов утра; когда он наконец появился, над его левым глазом зияла кровавая рана, по-видимому, от удара бутылкой, полученного во время драки в каком-нибудь притоне. Она уложила его и сделала ему перевязку. Выяснилось, что с Рен-кеном он расстался на бульваре в одиннадцать часов.
С тех пор так и повелось. Если Фердинанда приглашали на обед или на ужин или он уходил вечером под каким-нибудь другим предлогом, возвращался он неизменно в ужасающем виде. Он приходил вдребезги пьяный, покрытый синяками; от его растерзанного костюма распространялся отвратительный запах, в котором смешивались едкость алкоголя и мускус продажных женщин. Его разнузданный темперамент толкал его все ниже, в нем гнездились чудовищные пороки. Адель неизменно ухаживала за ним, не нарушая своего молчания; она как бы одеревенела, — ни о чем не спрашивала у него, никогда не оскорбляла его, как бы он ни вел себя. Она приготовляла ему чай, держала перед ним таз, обчищала его; все она делала сама, никогда не будила служанку, стараясь скрыть от нее то постыдное состояние, в котором находился ее муж. К чему стала бы она его расспрашивать? Всякий раз она с легкостью воспроизводила в своем воображении всю драму. Напившись с друзьями, он остервенело метался по ночному Парижу из одного кабаре в другое, заводя случайные знакомства и кончая ночь с женщинами, подобранными на улице; возможно, что, отбив красотку у солдата, он необузданно наслаждался ею в грязи какого-нибудь вертепа. Иногда она находила в его карманах какие-то странные адреса, какие-то мерзкие обрывки — всяческие доказательства его дебошей, и она торопилась их сжечь, чтобы ничего но знать об этих гнусностях.
Когда лицо его было исцарапано женскими ногтями, когда он приходил к ней израненный и грязный, она делала над собой нечеловеческое усилие и обмывала его в величественном молчании, которое он не решался нарушать. Утром, после ночи, проведенной им в оргиях, а для нее полной страданий, он, просыпаясь, находил ее, как обычно, молчаливой и сам не смел с ней заговорить. Казалось, обоим им снились страшные сны, а наутро жизнь продолжалась как ни в чем не бывало.
Только один раз Фердинанд, невольно расчувствовавшись, бросился утром к ней на шею и, рыдая, простонал:
— Прости меня, прости меня!
Но она недовольно оттолкнула его, притворяясь удивленной.
— Что ты хочешь этим сказать! Простить тебя?..
Ты ни в чем не провинился. Я ни на что не жалуюсь.
И Фердинанд чувствовал себя ничтожеством перед величием этой женщины, до такой степени владевшей собой, что она способна была замкнуться в своем упрямом отрицании его вины и как бы не замечала его безнравственного поведения.
На самом деле Адель жестоко страдала от отвращения и гнева, ее спокойствие было только позой. Недостойное поведение Фердинанда возмущало ее, оскорбляло ее человеческое достоинство, ее понятия о чести, религиозные принципы, внушенные ей воспитанием. Она едва сдерживалась, когда он приходил пропитанный насквозь пороком, и тем не менее она должна была прикасаться к нему своими руками и проводить остаток ночи в атмосфере, насыщенной нечистыми нарами его дыхания. Она презирала его. Но за ее презрением таилась чудовищная ревность к этим друзьям, к женщинам, которые возвращали его ей оскверненным, опустившимся. О, с каким наслаждением она увидела бы этих женщин подыхающими на панели! Она не могла понять, почему полиция не очищает с оружием в руках улицы от подобных чудовищ.
Ее любовь к мужу не уменьшилась. Когда он внушал ей отвращение как человек, она восхищалась его талантом художника, и это восхищение как бы очищало его в ее глазах. Получив провинциальное воспитание, она верила легенде о том, что гений и беспутство неотделимы друг от друга, и поэтому оправдывала поведение Фердинанда, считая его той почвой, на которой произрастает творчество.
Но сильнее, чем поругание ее женской деликатности и оскорбление ее супружеской нежности, ее ранило то, что он так небрежно относился к своим обязанностям художника, нарушал договор, который они заключили, — ведь она обязалась обеспечить их материальные нужды, а он должен был работать для славы. Он не сдержал своего слова — это возмущало ее, и она изыскивала способ, как бы спасти в нем художника, если уж никак не возможно было спасти человека. Она должна была собрать все силы, так как ей предстояло руководить его творчеством.
Не прошло и года, как Фердинанд почувствовал, что превращается в ее руках в ребенка. Адель подавляла его своей волей. В жизненной борьбе мужским началом в их союзе была она, а не он. После каждого своего проступка, каждый раз после того, как она ухаживала за ним без тени упрека, с какой-то присущей ей суровой жалостью, он становился все покорнее, низко склоняя голову, догадываясь о ее чувствах. Их отношения исключали возможность лжи: она была сильна духом, умна, честна, а он дошел до полного падения; самое большое страдание доставляло ему ее молчаливое презрение, его сильнее всего подавляло то, что Адель обращалась с ним как холодный судья, который все знает и прощает виновного не снисходя до увещеваний, как будто малейшее объяснение между ними нанесло бы непоправимый удар их супружеству. Она не объяснялась с ним, чтобы не унизиться, чтобы не опуститься до него и не испачкаться в грязи.
Если бы она когда-нибудь вышла из себя, если бы она посчиталась с ним за его измены, если бы она проявила свою женскую ревность, он, несомненно, страдал бы гораздо меньше. Если бы она унизилась перед ним, она тем самым подняла бы его. Но каким ничтожным чувствовал он себя, просыпаясь после очередного дебоша, раздавленный стыдом, уверенный, что она знает все и не удостаивает его жалобами!
Картина его все же подвигалась; он понял, что талант остается для него единственным прибежищем. Когда он работал, Адель становилась по-прежнему нежной и заботливой; теперь уже она чувствовала свою незначительность; она благоговейно изучала его творение, стоя позади него, когда он работал, и чем лучше он работал, тем больше она подчинялась ему. Тогда он становился снова хозяином положения, он опять занимал в супружестве то место, которое надлежало ему занимать как мужу. Но непреодолимая лень одолевала его. Когда он возвращался разбитым, как бы опустошенным той жизнью, которую вел, руки его становились дряблыми, он колебался и, утратив былую свободу в выполнении своих творческих замыслов, уже не дерзал в искусстве.
Иногда по утрам он чувствовал полную неспособность к чему бы то ни было, а это приводило его в оцепенение. Тогда он без толку топтался весь день перед мольбертом, хватался за палитру, тотчас же отбрасывал ее и, не подвигаясь в работе, приходил в бешенство; или он засыпал на кушетке и пробуждался от этого нездорового сна только к вечеру, с чудовищной мигренью. В такие дни Адель наблюдала за ним молча. Она ходила на цыпочках, чтобы не обеспокоить его и не вспугнуть вдохновение, которое должно было явиться, — она в этом не сомневалась, ибо она верила в это вдохновение, представляя его себе каким-то невидимым пламенем, которое проникает к смертным и нисходит на голову избранного им художника. Бывали дни, когда она сама падала духом, и глубокая тревога овладевала ею при мысли, что Фердинанд — ненадежный компаньон, которому грозит банкротство.
Наступил февраль, приближалось время выставки в Салоне, а «Озеро» все еще не было закончено. Вчерне работа была сделана, полотно полностью подмалевано, но только некоторые детали выписаны вполне, а остальное еще представляло первозданный хаос. Невозможно было выставлять картину в таком виде, — это был набросок, а не законченное произведение мастера. Недоставало последних ударов кисти — пятен света, которые придают картине блеск и законченность; Фердинанд не двигался вперед, он разменивался на детали, уничтожал вечером то, что писал утром, топтался на месте, терзал себя за свое бессилие.
Однажды в сумерки Адель возвратилась домой после длительного отсутствия и, войдя в неосвещенную мастерскую, услышала, что кто-то рыдает. Она увидела своего мужа, — он сидел па стуле перед картиной, беспомощно опустив руки.
— Ты плачешь? — взволнованно спросила его Адель. — Что с тобой?
— Нет, нет, ничего... пустяки... — бормотал Фердинанд.
Целый час сидел он так, тупо уставившись на свое полотно, где он уже ничего не мог различить. Все смешалось в его помутившемся сознании. Его творение представлялось ему жалким и бессмысленным нагромождением нелепостей. Он чувствовал себя беспомощным, слабым, как ребенок, совершенно бессильным упорядочить это месиво красок. Потом, когда сумерки, сгущаясь, скрыли от него полотно, когда все — даже самые яркие тона — погрузилось в темноту, как в небытие, подавленный безысходной тоской, он почувствовал, что умирает. И он разразился громкими рыданиями.
— Ты плачешь, я ведь чувствую, — повторяла молодая женщина, коснувшись руками его лица, по которому катились обильные слезы. — Ты страдаешь?
На этот раз он не в состоянии был ответить. Рыдания душили его. Тогда, забыв о своем глухом сопротивлении, сдаваясь перед охватившей ее жалостью к этому несчастному, который осознал всю безнадежность своего положения, она по-матерински прижала его в темноте к своей груди. Это было банкротство.
III
На следующий день Фердинанд должен был уйти из дому после завтрака. Вернувшись через два часа, он, как всегда, погрузился в созерцание своего полотна. Вдруг он воскликнул:
— Послушай! Кто это работал над моей картиной?
С левой стороны полотна кто-то закончил уголок
неба и крону дерева. Адель, склонившись над столом, делала вид, что поглощена работой над одной из своих акварелей; она ответила не сразу.
— Кто же мог позволить себе это? — скорее удивленным, чем рассерженным тоном продолжал он. — Уж не Ренкен ли?
— Нет, — сказала наконец Адель, не поднимая головы. — Это я забавлялась... Только фон... какое это имеет значение...
Фердинанд принужденно засмеялся.
— Вот как! Значит, ты уже сотрудничаешь со мной? Колорит вполне подходит, только вот там надо приглушить свет.
— Где это? — спросила она, вставая из-за стола. — А, на этой ветке.
Адель взяла кисть и исправила, как он сказал. Он наблюдал за ней. Через несколько минут он начал советовать ей, что надо делать, как учитель — ученику, а она слушала и продолжала писать небо. Более определенного объяснения между ними не последовало, но было ясно и без слов, что Адель берется закончить фон картины. Срок истекал, надо было торопиться. Фердинанд лгал, сказываясь больным, а она вела себя так, как будто не замечала его лжи.
— Так как я болен, — повторял он каждую минуту, — твоя помощь очень облегчает дело... Фон не имеет решающего значения...
С тех пор он привык видеть ее за работой перед своим мольбертом. Время от времени он вставал с кушетки, подходил к ней, зевая, и делал какое-нибудь замечание, иногда даже настаивал, чтобы она переделала тот или иной кусок.
Он был очень требователен в роли учителя.
На другой день, ссылаясь на усиливающееся недомогание, Фердинанд решил, что Адель может работать над фоном до того, как он закончит передний план: это, говорил он, облегчит ему работу, он яснее увидит, что еще не завершено, и дело пойдет быстрее.
Целую неделю Фердинанд бездельничал, подолгу спал на кушетке, в то время когда его жена, как всегда молчаливо, простаивала с утра до вечера перед мольбертом.
Наконец он решился и принялся за передний план.
Но он заставлял ее стоять подле него; и когда он терял терпение, она ободряла его, заканчивала едва намеченные им детали.
Часто Адель отправляла мужа подышать свежим воздухом в Люксембургский сад. Ведь ему нездоровится, он должен щадить свои силы, ему вредно приходить в возбуждение, нежно уговаривала она его.
Оставшись одна, она наверстывала время, работая с чисто женским упорством, не стесняясь захватывать и передний план.
Фердинанд был в таком изнеможении, что не замечал, как подвигалась ее работа в его отсутствие, или, во всяком случае, не говорил об этом, — как будто думал, что картина движется вперед сама собой.
В две недели «Озеро» было закончено.
Но Адель не была удовлетворена результатом своих усилий. Она прекрасно понимала, что чего-то недостает. Когда Фердинанд, вполне успокоившись, нашел, что картина превосходна, она приняла его заявление холодно и неодобрительно покачала головой.
— Чего ж ты хочешь в конце концов? — вспылил Фердинанд. — Не убиваться же нам над ней.
Адель хотела, чтобы в картине проявилась его творческая индивидуальность. Ей понадобилось все ее неистощимое терпение, вся ее воля для того, чтобы совершить чудо и вдохнуть в него энергию.
Еще одну неделю она неотступно мучила его, разжигая в нем былое горение. Она не выпускала его из дому, опьяняла и воодушевляла своими восторгами.
Когда она чувствовала, что он воспламеняется, она насильно вкладывала кисть в его руку и держала его часами перед мольбертом, изыскивая все новые средства — ласками, лестью, спорами — поддерживать в нем творческое возбуждение.
Таким образом она заставила Фердинанда переписать всю картину; вновь обретенными мощными мазками он преобразил живопись Адели — внес в картину ту непосредственность таланта, которой не хватало ее мастерству. Это было почти неуловимо, но оживило все. «Озеро» стало не ремесленно выписанным полотном, но подлинным творением художника.
Радость молодой женщины была безгранична. Будущее опять улыбалось им.
Теперь она всегда будет помогать мужу, потому что длительная работа утомляет его. Помогать ему — вот в чем будет тайный смысл ее жизни; мысль, что она станет ему совершенно необходима, наполняла ее надеждой.
Однако она заставила его в шутку поклясться, что он никому не расскажет об ее участии в работе над картиной; ведь сделала она так ничтожно мало, и разговор об этом будет только понапрасну смущать ее. Фердинанд с удивлением согласился. Он не только не чувствовал зависти к ее таланту, но, напротив, говорил всем, что она лучше, чем он, владеет мастерством живописца, и это соответствовало истине.
Когда Ренкен пришел посмотреть «Озеро», он буквально онемел. Потом очень искренно начал восхвалять своего молодого друга:
— Безусловно, мастерство здесь выше, чем в «Прогулке», — говорил он, — здесь достигнута невообразимая легкость и тонкость в передаче воздуха, и первый план приобретает благодаря этому невероятную выразительность... Да, да, очень хорошо, очень оригинально...
Он явно был поражен, но не говорил о подлинной причине своего изумления. Этот дьявольский Фердинанд совершенно сбивает его с толку; никогда Ренкен не предполагал, что Фердинанд может до такой степени овладеть мастерством, в картине появилось еще

нечто совсем новое, чего никак нельзя было от него ожидать.
И все же он предпочитал «Прогулку», хотя и не говорил об этом вслух. «Прогулка» была сделана небрежнее, со многими шероховатостями, но там была печать ничем не стесняемой индивидуальности. В «Озере» талант художника окреп и развился, и тем не менее в новом произведении не было того обаяния, что в первом; тут чувствовалась банальность ремесленных навыков, стремление к красивости, почти слащавость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51